— А я все гляжу — залетит пташка или мимо? — раздался над ухом чей-то негромкий ленивый голос.

Банга испуганно отшатнулся, пригляделся:

— Ты, что ли, Петерис?

Кучер пьяно хихикнул:

— Залетел, залетел… Не бывать бы гвоздю в стене, да молоток загнал. — Он протянул Артуру бутылку, стал между ним и дверью. — Хлебни-ка, составь компанию.

— Иди ты… — угрюмо огрызнулся парень, лихорадочно соображая, как выбраться из дурацкой западни. Он мог предположить что угодно, только не это. — Ну не дури, Петерис… Отойди, говорю. В другой раз выпьем.

— В другой раз — там выпьешь, мрачно обронил кучер, ткнув пальцем в потолок. И посмотрел вдруг из темноты трезвыми, хмурыми глазами. — Куда лезешь, дурья башка? На пулю наскочить хочешь? Их же там сейчас — как блох в овчине.

Банга недоверчиво слушал. Бесспорно одно — Петерис не пьян. Но и решить, что на уме у этого человека, было трудно.

— Потому-то мне лучше не задерживаться, — попробовал пошутить Артур.

— Э-э, голубь, это тебе не к бабам в окна сигать, — зашелся Петерис беззвучным хохотом. — Ха-арощ начальник. А еще в клубе… Про разные там морали нам доклады докладывал. Марцису мозги чистил — насчет чужих баб. Как же так получается, а? Думаешь, я не видел, как ты из окошка выпорхнул?

Артур угрюмо молчал. До тошноты противно было сознавать, что его, да и не только его жизнь сейчас зависела от этого пьянчуги. Надо было на что-то решиться — и он угрожающе сказал:

— Вот что, Петерис… Ты, конечно, можешь меня выдать, но запомни — первая пуля твоя. — И для убедительности вынул из кармана пистолет Грикиса.

— Эх, начальник, — досадливо крякнул Петерис. — Ни черта ты так и не понял. Думаешь, Петерис навоз? Залил водкой глаза и ни хрена вокруг не видит. Я твоих дел, парень, не знаю — ни бабских, ни других каких прочих. Они мне ни к чему. И худого я от тебя никогда не видел… Потому за должок старый рассчитаться и желаю. Жизнь она, знаешь, какая? Сегодня есть — завтра нету. Так и уйдешь, не покаявшись.

— За какой должок? — насторожился Банга.

— Есть должок, — крякнул кучер и вдруг тоскливо попросил: — Хлебнул бы ты маленько, а? А то больно трезвый, скучно с тобой… Дом-то у хозяина горел, помнишь?

— Ну. — Артур для вида приложился к бутылке.

— Так ведь дом-то я поджег, — упавшим голосом неожиданно признался Петерис. — За Эрну рассчитывался. Болтали про них разное, да и я вроде как примечал. Ну и приревновал по пьяному делу. До того распалился — хотел обоих их сжечь. И самому, значит, чтоб… Потом все же одумался, Эрну отпер, и сам выскочил.

— Да-а, должок. Ничего, солидный, — прошептал, пораженный неожиданным признанием Артур.

— Думаешь, меня совесть не грызла? — всхлипнул Петерис, — он успел еще хлебнуть из бутылки. — Как тебя по тюрьмам мытарили. Грызть-то грызла, а показать на себя все равно кишка тонка. Ты уж того… не держи на меня зла.

— Тихо, — сказал вдруг Артур и невольно отступил в глубь конюшни — неподалеку раздались голоса.

— Сюда. — Петерис схватил его за рукав куртки и потащил в самый угол. — Ныряй.

Банга догадался, что это ларь с кормом. Он на какую-то долю секунды заколебался, затем последовал совету конюха — голоса приближались. Артур лихорадочно заработал руками, забираясь в зерно поглубже. Было слышно, как вошедший в конюшню Озолс удивленно спросил:

— Ты, что ли? Почему здесь?

Петерис забубнил в ответ что-то непонятное.

— Догадываюсь, — самодовольно рассмеялся хозяин, — Эрна выгнала? Смотри, дождешься у нее. Ты здесь один? Посторонних не видел?

Тяжелые кованые сапоги затопали по конюшне, кто-то приподнял крышку ларя — Банга сжался в комок, затаил дыхание. Только бы не услышали, как стучит у него сердце. Но тот, невидимый, пошелестел наверху, поскребся, что-то скользкое прошуршало у Артура перед самым носом — уж не мышь ли? И все стихло.

Он полежал еще немного, затем осторожно приподнял голову, поднес руку к губе (ее почему-то саднило) и ощутил на ладони кровь. На губе был неглубокий порез. Припомнил, как что-то шуршало у него под носом, и только сейчас догадался — это же был штык. Неприятно засосало под ложечкой.

— Живой? — раздался сверху тихий голос Петериса. — А я грешным делом, думал — конец. Как он штыком-то… раз, раз… Ты уж полежи пока, не выбирайся, утром что-нибудь придумаем.

Петерис сдержал слово. Едва забрезжил рассвет, он загнал телегу прямо в конюшню, помог Артуру улечься на самое дно, — во дворе и поблизости было полно немцев — прикрыл парня сначала рогожей, затем присыпал навозом и беспрепятственно вывез за окраину. Даже удостоился благодарности Озолса за усердие.

Марте пришлось страшнее и сложнее. Едва она захлопнула за Артуром окно и впустила в дом Крейзиса с Лосбергом, вернулся отец с долговязым обер-лейтенантом, а вслед за ними приехал Зингрубер, сопровождаемый Спруджем. Все валились от усталости с ног и были очень раздражены. Манфред — всегда сама предупредительность и галантность — на сей раз едва удостоил Марту поклоном. Даже предложение хозяина чем-нибудь перекусить не встретило обычного энтузиазма. Один лишь Крейзис готов был приняться за трапезу, но его холодно оборвал Зингрубер:

— Прежде всего дело. Должен признаться, господа, я крайне озадачен таким поворотом событий. Больше суток беспрерывных поисков не приблизили нас к цели. Сейчас мы от нее еще дальше, чем были прошлой ночью. И в этом, господа, мне кажется, не столько вина наших доблестных солдат, сколько заслуга ваших соотечественников. Что вы скажете на это, господин Крейзис?

Бывший адвокат недовольно поежился, хмуро взглянул на немца:

— Вы спрашиваете меня как упомянутого вами соотечественника или как вашего сотрудника?

Майор яростно сверкнул на него глазами:

— Я спрашиваю вас как человека, который несет такую же ответственность за исход операции, как и все мы.

— Что ж, извольте. Полагаю, с самого начала была допущена ошибка. Мы согласились с версией, что русский скрывается где-то здесь, на побережье, и исключили другие варианты. А русскому, хоть это и кажется невероятным, все-таки удалось просочиться.

— Вот именно. И кануть как в воду, — иронично процедил Зингрубер.

— Что ж, воды здесь много. Мы напрасно не дооценили этот фактор, — невозмутимо парировал Крейзис.

— А мне кажется, мы не дооценили совсем другое, — угрожающе повторил майор. — Мы все еще слишком доверчивы.

Крейзис хотел ему возразить, но Зингрубер посмотрел на него так, что бывший адвокат счел благоразумным не развивать дискуссию.

— Господин Циглер, — обратился майор к долговязому обер-лейтенанту, — задержитесь здесь вместе е господином Спруджем. Перетряхните весь поселок от подвалов до чердаков, перепашите землю и воду, но найдите мне этого русского. Живым или мертвым. Надеюсь, господин Озолс окажет вам всяческое содействие и гостеприимство?

Сказано это было тоном, не терпящим возражений, однако Марта (она видела паническую растерянность отца, да и у самой голова кружилась от страха) все-таки решилась подать голос:

— Ради бога, господа, сделайте одолжение, — громко, почти радушно сказала она, изо всех сил стараясь подавить волнение. — Только вряд ли вам будет здесь удобно. Ребенок… Да и вообще… — Она неопределенно повела рукой. — Думаю, вилла более подходящее место. Верно, Рихард? — При этом она нежно взглянула на супруга.

Лосберг, несколько озадаченный странной переменой в ее настроении, поспешно кивнул:

— Разумеется, конечно.

Но обер-лейтенант Циглер холодно поблагодарил:

— Мы солдаты, мадам. — Он с достоинством склонил напомаженную, белобрысую голову с тонким пробором. — Тем более, что это ненадолго.

Спрудж недовольно мотнул головой, но промолчал.

Конец. Клетка захлопнулась. Оставалось ждать развязки, которая неминуемо должна была последовать. Единственно, что она могла сделать, это взглядом приструнить отца — потерянный и убитый, он держался из последних сил, затем Марта сослалась на недомогание, ушла к себе в комнату и первым делом наглухо задернула на окне занавеску. Опустилась на стул рядом с кроваткой сына, машинально поправила подушку, подоткнула одеяльце и вдруг, закрыв лицо руками, безутешно заплакала. Ей представлялось, что она снова на зыбком болоте. Одна, совсем одна. И позвать на помощь некого. Даже отца. Проклятая жизнь! Все время ее куда-то тащит по топкому болоту — чем дальше, тем страшнее. Вечно она не вольна ни в своих желаниях, ни в поступках, хочется кричать от ужаса и боли, но она не смеет даже плакать.

Кто-то подошел к двери, поскребся, Марта мгновенно преобразилась, вытерла слезы, припудрилась, поправила прическу, но не ответила. Хорошо, что она предупредительно заперла дверь на ключ.

— Марта, ты спишь? — тихо спросил Рихард.

Она затаила дыхание, и Лосберг, постояв, неохотно удалился. Сколько же все это может продолжаться? Ей до того стало невыносимо, что захотелось распахнуть окно, схватить Эдгара и бежать, чтобы спасти своего ни в чем не повинного ребенка. Бежать без оглядки, неважно куда, только бы подальше от всего, что соединяло ее с прошлым. Вместо этого она встала, прижалась лбом к стеклу и долго стояла так, вглядываясь в ночь.

До самого утра Марта не сомкнула глаз. То ей казалось, что где-то поблизости бродит Артур и вот-вот он постучит в окно, то ей мерещилось, что она отчетливо слышит, как стонут в погребе раненые. Тогда у нее от ужаса перехватывало дыхание, потому что Циглер расположился в комнате Озолса как раз над ними. Но проходило время, и все было спокойно по-прежнему. А когда взошло солнце, немного улетучились и страхи. Зато возникла другая забота: как проникнуть в погреб, чтобы предупредить раненых? Что там с ними? Догадываются ли они об опасности? Вначале ей казалось — это не составит труда: Циглер с отцом и Спруджем ушли еще на рассвете, Эрну она могла в любой момент отослать из дому, солдаты в комнаты не заходили. Но тут неожиданно возникло совсем непредвиденное препятствие — денщик Циглера. Невысокий, худенький, с высматривающими что-то глазами, он сновал по всему дому, без конца о чем-то спрашивал, докучал ей разными просьбами. И Марте, как наседке, оберегающей цыплят, казалось, что его острый лисий нос ко всему принюхивается. Вначале она еще надеялась найти способ хоть ненадолго отделаться от денщика, но когда пришло утро и наступил день, а немец по-прежнему не собирался выходить из дому, женщину стало переполнять отчаяние. Марта перебирала в уме одну комбинацию за другой, но ничего путного придумать не могла.