За окном разгорался ясный солнечный день. Бледно-голубое, без единого облачка небо сливалось на горизонте с синей гладью необычайно спокойного моря, в открытое окно врывались резкие, гортанные крики чаек, а на душе у Озолса было муторно и мерзко. Как в непогожий, слякотный февраль. Он несколько раз взволнованно проковылял из угла в угол, сердито захлопнул окно, как бы отделяя себя этим от неуместной праздности безумного мира. Начал снимать куртку. Расстегнул одну пуговицу, другую — пальцы не слушались, дрожали, — яростно рванул и пуговица отлетела, покатилась по ковру к креслу у письменного стола. Озолс невольно проводил ее взглядом и поморщился: кресло стояло не на месте, угол ковра был скомкан и испачкан. Старик стащил с себя куртку, швырнул на диван, медленно опустился на колени, отогнул край ковра: да, кто-то недавно поднимал крышку люка, на ней виднелись свежие царапины. Раздражение нахлынуло с новой силой. Тут же к нему добавился испуг — Озолс заметил распахнутое окно.

— Эрна! — грозно позвал он, — поднимаясь с пола.

Женщина вошла в кабинет и, вытирая руки о передник, угрюмо уставилась на хозяина.

— Кто сюда входил? — свистящим шепотом спросил Озолс.

Эрна перевела взгляд на крышку погреба, не понимая, о чем ее спрашивают.

— Кто открывал окно? — Озолс сверлил работницу взглядом.

— Не знаю.

— Не знаешь? А это что? — он показал пальцем на испачканный ковер.

Женщина смутилась.

— Да ты что, Якоб?

Марта — она все это время стояла под дверью и все слышала — поняла, что медлить больше нельзя ни секунды, и решительно вошла в комнату.

— Эрна, будьте добры, оставьте нас вдвоем.

Само появление дочери, тон, которым она заговорила, озадачили Озолса. Эрна воспользовалась его замешательством, попятилась за дверь.

— Чего тебе? — хмуро спросил отец.

Марта заставила себя улыбнуться, спокойно ответила:

— Ничего особенного. Просто я не хочу, чтобы ты незаслуженно обижал человека. Это я открывала окно и испачкала ковер.

— Зачем?

— Было душно.

— Кому?

Марта смутилась, и это усилило подозрения отца. Он нахмурился.

— Кто лазил в погреб?

— Никто.

— А это? — он показал на поцарапанную крышку люка.

Марта не ответила.

— Та-ак, — хрипло протянул старик и вынул из кармана перочинный нож. — Поглядим.

Артур поспешно скользнул на место, задвинул за собой камень. Грикис протянул ему пистолет, шепотом предупредил:

— Тихо.

Теперь, когда они замуровались в своем склепе, голоса сверху были едва слышны. Между тем Озолс раскрыл нож и уже намеревался поднять крышку, когда Марта неожиданно резко сказала:

— Не надо, отец.

Тот посмотрел на дочь снизу вверх, удивленно спросил:

— Что?

— Я говорю, туда нельзя.

И тон, которым она это произнесла — холодный, повелительный, и сам вид — отчужденный, непримиримый — глубоко поразили Озолса: он никогда не видел Марту такой. Старик не представлял, что она может быть чужой и властной. И вдруг уже не робкая догадка, а страшное подозрение заползло ему в душу: Озолс разогнулся, машинально сложил нож, глянул на дочь, втайне надеясь прочесть в ее глазах хоть что-то утешительное. Но чем пристальней всматривался в ее лицо, тем явственней убеждался: свершилось самое худшее. У него подкосились ноги.

— Ты соображаешь, что это значит? — едва слышно спросил он.

Марта не смутилась, не испугалась, не опустила головы — смотрела открыто, с вызовом.

— Не беспокойся, отец. Все будет в порядке.

Озолсу показалось, что он теряет рассудок. Если до этого хоть какая-то надежда, пусть самая эфемерная, но все же теплилась в его душе, то теперь сомнений не оставалось: в дом пришла беда — гибельная, неумолимая. Уже не владея собой, он крикнул:

— Ненормальная!

Если бы Марта хоть что-то ответила, пусть даже надерзила, и то он среагировал бы по-иному. Но она не шелохнулась, не захотела объясниться, не попыталась успокоить старого человека — стояла с закаменевшим лицом посреди комнаты и смотрела на отца пустым, отсутствующим взглядом. Озолс вдруг с особой остротой понял главное: надо спасать и себя и эту дурочку с ребенком, пока не поздно. Бросился к дивану, рывком натянул куртку, лихорадочно забубнил:

— Ну, нет, извините. Я не хочу совать голову в петлю. — Он шагнул было к выходу, но Марта решительно преградила ему дорогу.

— Погоди, отец. Не делай глупостей. Здесь не только твоя голова.

— Что?..

— Успокойся. Ты прекрасно знаешь, что другого выхода у меня не было.

— Какого выхода? О чем ты говоришь? — Озолс затравленно оглянулся, слегка приоткрыл дверь — не подслушивает ли кто, понизил голос до шепота: — Они повесят всех, без разбора.

Сказал, и сам ужаснулся своему предположению: конечно, повесят, на кой черт им сдался такой староста? Он грубо оттолкнул Марту, намереваясь пройти мимо, но она успела схватить его за рукав куртки.

— Погоди. Ты что, не понимаешь, как он попал в погреб? Это я его спрятала.

Озолс попятился, обессиленно опустился на диван — его лицо из бледного стало землисто-серым, мешки под глазами обвисли, зрачки заледенели.

— Что ты со мной делаешь, Марта? — губы старика нервно подрагивали.

— Ничего страшного, отец, обойдется. Ночью они… он уйдет. — Она испуганно посмотрела на родителя, но Озолс, раздавленный свалившимся на него несчастьем, не заметил ее оговорки. Марта облегченно вздохнула: — Потерпи до ночи.

— Как до ночи? Пусть убирается сейчас же, немедленно. Слышишь?

— Куда?

— А уж это не мое дело. И чтобы я его больше не видел и не слышал.

— Хорошо, отец, — неожиданно спокойно согласилась она. — Я сейчас выведу его на крыльцо. Что нам, действительно, скрывать?

Он опустил голову, обхватил ее руками и обреченно сказал:

— Делай, как знаешь.

Этот день для всех — и для сидящих в погребе, и для Марты с ее отцом — оказался непомерно долгим и тягостным. Озолс — он так и не прилег после бессонной ночи — слонялся как неприкаянный по двору, то и дело вынимал карманные часы, затем переводил взгляд на солнце, сердито морщился и покрикивал на всех, кто попадался под руку. Наконец, не выдержал и приказал Петерису запрягать.

— Ты надолго, отец? — как ни в чем не бывало спросила Марта.

Он зло взглянул на нее из-под полуопущенных век, многозначительно буркнул:

— До ночи. Надеюсь, управишься.

Однако уехать Озолсу не удалось. Он уже взгромоздился на повозку, уже приказал Петерису трогать, как вдруг прибежал Аболтиньш и, поблескивая своими недобрыми, рыженькими глазками, не без злорадства сообщил, что господина старосту вызывают в комендатуру. С некоторых пор бывший трактирщик называл Озолса не иначе, как господином старостой. И делал это с такой тонкой издевочкой, что тому стоило немалых усилий сдержаться и не наброситься на обидчика с кулаками.

— Что им там понадобилось? — скрывая за раздражением тревогу, спросил он.

Аболтиньш снисходительно усмехнулся, смерил старого чудака презрительным взглядом, нехотя ответил:

— Соседку вашу допрашивать будут. Сынок-то ночью тю-тю… Испарился.

Озолс побледнел, медленно слез с повозки — колени дрожали. Вот оно, начинается. Сегодня взяли Зенту, завтра могут взять и его. Ниточка тоненькая — того и гляди оборвется. Понимая бессмысленность в данной ситуации каких-либо слов, он тем не менее спросил:

— А я здесь при чем?

Аболтиньш ощерился, заговорщицки подмигнул:

— Ну, как же? Кому, как не вам лучше знать своих соседей? Можно сказать, всю жизнь в друзьях ходили.

Озолс растерялся, беспомощно обернулся к дочери — Марта стояла неподалеку и все слышала. На мгновение их взгляды встретились.

— Переоденься, отец, — спокойно сказала она. — В этой куртке неудобно.

Озолс обреченно вздохнул, покорно поплелся за ней к дому, но, как только вошел в коридор, обессиленно привалился к стене.

— Что я тебе говорил? — горячечным шепотом спросил он. — Дождались?

— Ничего страшного. — Дочь нежно погладила его по руке. — Только держись.

— А если она не выдержит?

— Выдержит, отец, она выдержит. Так же, как и ты.

— Нет, это конец. — Крупная слеза поползла по щеке старика.

— Отец! — Марта повысила голос. — Возьми себя в руки. Не забывай, у тебя есть внук.

Он смахнул слезу, несколько секунд разглядывал дочь, словно впервые видел, оттолкнулся от стены, устало сказал:

— Давай пиджак.

ГЛАВА 15

Зенту допрашивали долго и с пристрастием, но добиться ничего не могли. Она упорно стояла на своем: ночью приходили немецкие солдаты и увели сына. Какие солдаты? Она не знает. Как выглядели? Не заметила — было темно. На каком языке разговаривали? Естественно, на немецком. Спрудж, который вел допрос, — долговязый обер-лейтенант, ночной знакомый Озолса, лишь наблюдал со стороны — никак не мог подобрать нужной отмычки. Никакие доводы, никакие увещевания не помогли. Когда же дошло до угроз, женщина и вовсе замкнулась. Ее били методично, со знанием дела, Зента кричала, молила о пощаде, теряла сознание. Ее отливали, допрашивали и снова били. Безрезультатно.

Лосберг — он присутствовал лишь в начале допроса — сослался на недомогание и отправился к себе на дачу. Его вызвался проводить Крейзис, ушел и больше не вернулся. Манфред уехал в Ригу, Озолс тоже хотел увильнуть, однако на него прикрикнули, и он вынужден был остаться до конца. Аболтиньш же, напротив, так рьяно принялся помогать, словно всю жизнь только и занимался кровавым, мясницким делом. Даже видавший виды Спрудж не без любопытства поглядывал на добровольного помощника.