— Проще с теми, кто против нас. Здесь все, как в бою — точно и понятно. Сложнее с теми, кто верит в немедленное чудо, кто думает, что стоит сменить власть и все появится, как по взмаху волшебной палочки. Конечно, изменится. Только до этого пахать и пахать. Значит, нельзя допустить, чтобы люди разуверились, остыли сердцем. Многие вообще не понимают происходящего. Они как былинки на ветру: куда подует ветер, туда и клонятся. И наша задача не просто повернуть их в свою сторону, а дать возможность осмыслить, встать на ноги, окрепнуть.


У Марты слегка кружилась голова — от шампанского, от музыки, от вкрадчивых комплиментов, которые нашептывал ей Манфред, от сознания того, что это не просто вечеринка, а годовщина ее сына. Она танцевала, была оживлена, обаятельна… Рихард с ревнивым восхищением удивленно смотрел на ее гибкую, затянутую в длинное черное платье фигуру и не узнавал. Неужели в их отношениях наступил тот перелом, которого он так добивался? В последнее время Марта была особенно удручена и подавлена. Ему хотелось верить в лучшее, но что-то в поведении Марты, в ее глазах, в улыбке и даже походке тревожило.

Пирушку состряпали по настоянию и во вкусе Зингрубера — светский лоск и полная непринужденность. Манфред привез огромный торт, подарил Эдгару большого медведя — игрушка оказалась крупнее именинника — заставил малыша задуть свечу… Словом, околдовал не только сына.

— Завидую вашей легкости, Манфред, — невольно улыбнулась Марта. — Вы умеете создавать мгновение и жить этим мгновением.

— Хотите? Могу научить.

— Боюсь, мне это будет не под силу.

— Напротив, все очень просто. Просыпаясь каждое утро, я говорю себе: Манфред, тебе дарят еще одну жизнь…

Марта вздрогнула, удивленно посмотрела на собеседника и закончила за него:

— …Проживи ее как следует. Вспомни, что упустил вчера и постарайся наверстать сегодня.

Теперь наступила очередь удивляться Зингруберу.

— Значит, вам известна эта философская концепция?

— Да, я слышала однажды что-то подобное. Вы не боитесь переутомиться от таких стараний?

— А вы сами попробуйте. Уверяю вас, Марточка, — утомляются не от жизни, а от раздумий о ней. Они особенно вредны таким очаровательным, милым и обольстительным…

— Ну хватит! — Рихард с шутливой бесцеремонностью оттеснил Манфреда, обнял жену, приглашая к танцу.

— Жалкий ревнивец! Эгоист! Зингрубер отошел к столу, налил себе полный бокал вина.

— Ты не устала еще? — Танцуя, Рихард увлек Марту в соседнюю комнату.

— Ничуть. Утомляются не от жизни…

— А от раздумий о ней? Да, Манфред явно делает успехи…

— Мне сейчас любопытно другое. Кто из вас кого воспитывал? Он тебя или ты его? Слишком много общих интонаций.

— Нас воспитывала жизнь, Марточка. Природа… Почитай Монтеня…

— Или Ницше…

— Или Ницше, — невозмутимо согласился он. — В сущности человек — то же самое животное. Разве что отличается способностью более изощренно наслаждаться и убивать другого. Ну, это софизм. Я пошутил. А в остальном… В остальном я хочу, чтоб ты навсегда запомнилась мне в этом платье, с этой улыбкой и вот с этим… — Он с загадочным видом достал из кармана небольшую коробочку и протянул жене.

Женское любопытство взяло верх. Марта раскрыла футляр и зарделась — на черном бархате сверкнула золотая цепь с крупным бриллиантом.

— Ты с ума сошел! — Она подошла к зеркалу, приложила цепочку к платью, долго задумчиво смотрела на свое отражение… — Как странно все-таки устроен мир. Когда-то этот камень был просто бессмысленным камнем. А теперь…

— А теперь не жизнь повелевает им, а он повелевает жизнью. Человек выдумал эту игру, и она ему нравится.

— Друзья! — постучал в дверь Манфред. — Вы заставляете меня страдать в одиночестве.

Рихард рассмеялся, распахнул дверь.

— Ты становишься слишком опасным ухажером. Марта уже цитирует тебя.

— А мне показалось, что она цитирует нас обоих. — Манфред заметил цепочку на груди Марты. — Боже мой, я слепну! Что это? Орден Почетного легиона? Или маршальская звезда?

— Жалкий холостяк! Эта ничтожная побрякушка — пылинка того счастья, о котором ты и понятия не имеешь. Так что лучше выпей за него молча.

— Или сделайте подарок, которым вы навсегда покорите мое сердце, — неожиданно сказала Марта.

Манфред торжественно поднял правую руку:

— Клянусь честью!..

— Помогите мне вернуться на родину, — с отчаянием в голосе проговорила Марта.

Так вот в чем дело. Вот почему она согласилась на эту вечеринку. Рука медленно опустилась, Манфред сочувственно посмотрел на побледневшее лицо друга сух и серьезно ответил:

— Обещаю.


Аболтиньш — обросший, со связанными за спиной руками — сидел сгорбившись, в повозке — спина к спине с другим арестованным. Это был какой-то айзсарг в изодранном френче, с перебинтованной рукой. Позади медленно тряслась по лесной дороге вторая повозка с двумя полицейскими — тоже изрядно помятыми, без фуражек. Рабочегвардейцев было человек десять, у всех в руках новенькие армейские винтовки.

Бледный, перепуганный Аболтиньш все крутился, озирался ка заднюю телегу, где рядом с возницей сидел Лаймон. Может быть, трактирщик инстинктивно искал сочувствия у бывшего односельчанина или пытался хоть краешком глаза заглянуть в свою судьбу. Или просто хотел выклянчить папиросу: хорошая затяжка помогла бы унять страх. Но Лаймон то ли действительно не видел, то ли нарочно не хотел замечать молчаливых намеков Аболтиньша — курил и курил свои папиросы, угрюмо уставясь в кобылий хвост.

У Зигиса — он притаился за кустом у края дороги — от волнения вспотели ладони, ствол карабина дрожал в руках. Он никак не мог толком прицелиться.

— Давай! — шепнул Волдис и тоже поднял карабин.

— Погоди, — Зигис пригнул его ствол. — Там отец. Как бы не зацепить.

— Не бойся, не зацепим, — пробурчал Бруно.

Зигис в нерешительности оглянулся на айзсаргов, залегших на краю откоса. Их было человек восемь.

— Бежим к повороту! Там ближе.

Он первым бросился вперед, остальные потянулись следом.

Молоденький рабочегвардеец, сидевший в повозке рядом с Аболтиньшем, недовольно спросил:

— Что вы все крутитесь? Сидите спокойно.

Аболтиньш не ответил. Паренек перехватил его взгляд, устремленный на Лаймона с дымящейся папиросой.

— А-а! — догадался он. — Так бы и сказали.

Не выпуская вожжей, достал из кармана пачку дешевых папирос, протянул арестованному.

Айзсарги уже подбегали к повороту, торопливо падали, укрываясь в придорожных зарослях. Бруно кинулся было через проселок, чтобы стрелять вперекрест, но Волдис остановил его повелительным окриком:

— Назад!

Тот бросился обратно, торопливо карабкаясь по откосу. Успел вовремя: первая повозка уже показалась из-за поворота.

Аболтиньш неловко пристроил во рту папироску. Паренек, зажав вожжи между колен, чиркнул спичкой — она погасла. Зажег еще одну — и снова ее задул ветер. Наконец, удачно прикрыв ладонью, бережно поднес огонек. Выстрел грохнул и гулким эхом прокатился по лесу. Паренек вздрогнул, привстал, будто удивившись чему-то, и рухнул навзничь. Со лба побежала торопливая струйка крови. И сразу лес словно взорвался грохотом пальбы.

Аболтиньш рывком соскочил с повозки и, не раздумывая, бросился в кусты. Рабочегвардейцы, стреляя наугад, стали пятиться к деревьям. Повозки остановились. Оба полицейских на задней телеге, испуганно пригнувшись, вздрагивали от выстрелов и свиста пуль.

Лаймон навскидку стрелял из-за сосны — то и дело в ствол шлепались пули, отрывая куски коры. Вдруг айзсарг, сидевший на передней повозке, дико завопил на лошадь. Телега рванулась с места и, прыгая по корням, понеслась по дороге. Несколько выстрелов одновременно грянуло ей вслед. Айзсарга бросило вперед, потом назад и, наконец, он, окровавленный, вывалился на дорогу.

Рабочегвардейцы уже бежали по лесу, петляя между деревьями, стреляя вслед налетчикам. Ничего этого Аболтиньш уже не видел и не слышал. Он несся, обезумев от страха, не разбирая дороги — чавкая по болоту, бултыхаясь в ручье, карабкался по оврагу, забираясь в лесную глушь, как обезумевший от страха зверь.


Желтый кленовый лист сорвался с ветки и, плавно кружась, опустился на землю. Марта сидела в дальнем углу сада на скамейке, рядом стояла коляска со спящим ребенком. На коленях у Марты лежал клубок яркой пряжи и почти законченная шапочка для Эдгара. Ей не работалось. Она сидела, праздно держа спицы в опущенных руках и бездумно наблюдала, как Шольце мел дорожку.

Старик поставил метлу к дереву, сел на краешек скамьи передохнуть, достал кисет, набил трубочку. Он не спешил начинать разговор. Годы научили его простой мудрости — когда у человека тяжело на душе, не стоит быть назойливым. Лучше молча посидеть рядом, глядишь — и человеку легче станет.

— Утомились? — участливо спросила Марта.

— Нет, что вы. Я обычно устаю от безделья.

— А у меня почему-то ни к чему душа не лежит. — Она положила пряжу на скамейку.

— Вам, вероятно, опять нездоровится?

— Мы однажды за черникой ходили, детьми еще… — глядя куда-то вдаль, задумчиво заговорила она. — Кустик за кустиком, тропка за тропкой… Отбилась я от своих, заблудилась, не знаю, куда идти. Вдруг чувствую, земля подо мной, как живая. Шевелится и не пускает, за ноги держит. Не за что ухватиться, опереться не на что. И так страшно — кругом лес красивый, солнце, птицы поют… А ты стоишь и гибнешь.

Старик помолчал, выколотил трубку.

— На чужбине человека часто посещают грустные мысли. Вы, видно, очень переживаете разлуку с родиной.

— Я так ждала сына, так радовалась, дни считала. А теперь? Что его ждет? Неужели так никогда и не увидит он родной земли?