После этого случая Лена почему-то впервые подумала: а чем может закончиться их дружба с Борисом? Ведь не могут же они расстаться! Не для этого же свела их судьба, вот это низкое зимнее небо, тишина в «их» скверике, тот памятный резец сложной конфигурации… А с другой стороны, что ждет ее впереди? Замужество? Чужая, незнакомая семья? Лена припоминала все, что слышала о генерале Гурове, о его жене, чьи портреты попадались ей на глаза, и чувствовала, как все непросто. Она не верила, что Борис с нею играет, но все отчетливей понимала, что их отношения достигли той высшей точки, когда хочешь не хочешь придется выбирать: или — или.

Она впервые не пошла на свидание. Лежала на кровати и безучастно смотрела в потолок. Девчонки понимающе переглядывались и ходили так, словно в комнате был больной. Наутро состоялось объяснение. Гуров уже не работал в цехе: это был первый день, когда он должен был выйти на работу в отдел главного конструктора. Поэтому Лена удивилась, что он направляется к ее станку. Она сказала, что чувствовала себя нездоровой, но Борис сразу заметил фальшь в ее голосе. Говорить в цехе было неудобно, условились встретиться вечером. И опять какая-то неведомая сила остановила ее. Опять девчата перешептывались и обращались с нею, как с больной. Когда в дверь постучали, Лена меньше всего думала, что может появиться он.

Но в комнату вошел Борис. Она смутилась, будто ее уличили в чем-то непорядочном, и беспомощно смотрела на подруг. А те вдруг засуетились и буквально в мгновение ока испарились из комнаты.

Это был тяжелый, но бесцельный разговор. Борис упрекал Лену, она — его. В сущности, говорить было не о чем. Не могла же Лена признаться, что она сомневается, возьмет ли Борис ее в жены. А Гуров будто угадывал невысказанное, но не торопился с выводами. Словом, объяснения не получилось. Теперь, когда прошло столько лет (Иринка не по дням, а по часам из девочки превращается в подростка), Лена понимает, что тогда они с Борисом просто-напросто струсили: она — из-за своей вечной деликатности, из-за боязни обидеть дорогого человека, а он… Он не хотел (или не мог?) сделать решительный шаг. Да, теперь Лена знает: Борис всегда предпочитал плыть по течению.

Лена ревела всю ночь. Ревела так, что утром было стыдно идти на работу. В цехе она делала все невпопад, и мастер отправил ее домой.

Они не встречались с Борисом целую вечность — неделю. Лена ходила на работу, возвращалась домой, ела, пила, то есть сохраняла все признаки жизни. Но не жила. Она, словно в тумане, искала хоть какой-нибудь просвет и не находила. Что делать, как жить? Советы сыпались со всех сторон, но тем, кто советовал, было проще. А Лена любила. Любила так, что все остальное казалось ей мелким, ничего не определяющим. У нее было такое чувство, словно в доме, лежал покойник, и ни о чем другом просто не думалось. К концу недели напряжение достигло такого предела, что, казалось, вынести его невозможно. У нее даже стали появляться идиотские мысли о бессмысленности дальнейшей жизни. Она гнала эти мысли прочь, но они лезли, как назойливые мухи. Трудно сказать, чем закончились бы все ее переживания, если бы не пришел Борис. Он встретил ее у проходной, поздоровался и пошел рядом. Они ни о чем не говорили, не вспоминали размолвки, молча бродили, бродили и бродили. Только у общежития, когда прощались, Борис с горькой усмешкой проговорил:

— Мы вроде заново привыкаем друг к другу.

Вообще, в его словах была какая-то доля правды.

С того дня они строили свои отношения по-иному, осторожнее, «солидней». От этого обоим было нестерпимо тяжело, словно их опутали паутиной.

Когда Борис впервые пригласил ее к себе домой, она испугалась так, что на какое-то мгновение потеряла дар речи. Ей казалось, что стоит перешагнуть порог гуровской квартиры, как все рухнет бесповоротно. Она отказалась категорически и никаких уговоров не принимала. Шли дни. Борис все чаще и чаще заговаривал об этом, Лена понимала, что ведет себя глупо, но побороть свою робость не могла.

Наконец Борис рассердился. Как-то вечером, когда они вновь говорили на эту тему, он взорвался:

— Я не знаю, что ты думаешь, но то, что получается у нас, не по-людски, уверен. Я люблю тебя, — с некоторых пор он говорил об этом уверенно и постоянно, — и хочу познакомить со своими родителями. Совершенно не понимаю, почему это вызывает такую реакцию.

Он не понимал, для него все было обычно и естественно. А у Лены даже фамилия не своя, а придуманная в детдоме. На завод пришла девочкой — работала и училась, училась и работала.

В тот день она не обедала и уже задолго до окончания смены стала нервничать так, что запорола две детали. Такого с нею не случалось.

Платье надела лучшее, гладила четыре раза, туфли купила модные, напудрилась, подкрасила губы и вообще выглядела так, что даже сама себя не узнавала. Борис даже не представлял, что Лена может быть такой.

Они шли, и чем меньше оставалось до дома Гуровых, тем сильнее росло у Лены чувство надвигающейся опасности. Будут смотрины. Ей хотелось остановиться и закричать на всю улицу. «Чего смотреть? Понравлюсь или не понравлюсь, подойду или нет?» Рассудок подсказывал, что она не права, а чей-то голос изнутри настаивал на своем: права, права, права…

По лестнице поднималась так, словно одно неосторожное движение могло ее разрушить. А когда остановилась перед широкой, чем-то лоснящимся обитой дверью и Борис надавил на кнопку звонка, Лене показалось, что это звенит у нее в голове. Георгия Александровича Гурова она узнала сразу, несмотря на то, что он был в гражданском костюме. На нее смотрели почти Борькины глаза, но на удивление глубокие и добрые. Гуров-старший пропустил их в прихожую, протянул Лене руку и со смешинкой в глазах представился:

— Борин папа, — он не отпускал руки и смотрел на девушку в упор, — а вы, если не ошибаюсь, Борина Лена?

«Борина Лена» вдруг почувствовала себя спокойнее и бойко ответила:

— Борина не Борина, а Лена.

Гурову ответ понравился. Он улыбнулся и полушутя-полусерьезно ответил:

— То-то я и смотрю, что он верующим стал, икону у себя в комнате повесил.

Вначале Лена не поняла, о чем идет речь. И только потом, когда увидела в Борькиной комнате свой портрет, догадалась, о какой иконе шла речь. Никаких портретов она не дарила, да их у нее и не было, и с удивлением смотрела на себя, выписанную маслом. Но это было потом, а сейчас она стояла в прихожей, отвечала на вопросы Гурова-отца и с нарастающей тревогой смотрела на большую стеклянную дверь, за которой слышались чьи-то шаги. Да, Лена не ошиблась: Ксения Петровна Гурова вышла именно оттуда. Лене показалось, что на лице Георгия Александровича появилось выражение досады, а в глазах Бориса промелькнул испуг.

Войдя в прихожую, Гурова удивленно вскинула брови, — получилось это весьма искусно и красиво, — в какое-то мгновение ощупала Лену с головы до пят (будто раздела и одела) и, растягивая слова, кокетливо сказала:

— У нас, оказывается, гости. — Подойдя вплотную к Лене, тем же кокетливым тоном продолжала: — Здравствуйте, дорогой друг. Если бы вы знали, как мы рады этой встрече. Я всегда говорю Борису: «Почему ты никогда не приводишь знакомых девушек домой, это ведь в конце концов неприлично!». Но он упрям, как отец.

Она окинула мужчин осуждающим взглядом и вновь улыбнулась Лене:

— Но с вами у него номер не прошел. Я сказала: «Ты приведешь эту девушку домой и познакомишь ее с нами». Впрочем, он всегда столько говорил о вас, что мне казалось — мы давно знакомы. Вас зовут Кира и вы студентка консерватории?

Лена опешила: «Знакомых девушек. Приводить домой… Кира… Студентка консерватории… Издевается или шутит?».

Нет, не шутит. Это Лена поняла, когда заговорил Борис. Голос был незнакомый, какой-то сиплый.

— Это Лена, — он вдруг запнулся, — Зорина. Мы с нею работаем на одном заводе. Она никогда в консерватории не училась и учиться не собирается. Она токарь, — он вновь сделал паузу, — шестого разряда. Никаких знакомых у меня не было и нет, тем более консерваторских. Это мама спутала меня с кем-то из своих приятелей.

— Боже, вечно я что-нибудь перепутаю. Прошу простить и помиловать. Вы, милочка, — Лену передернуло от этого слова, — не обращайте внимания на мою болтовню, тем более, что у Бориса есть хорошее правило: если он с кем встречается, всех остальных по боку.

— Мам, — Лена видела, как вздулись желваки на скулах ее друга, — я тебя прошу…

— Конечно, конечно, дорогой, — она распахнула двери в гостиную. — Милости просим.

В первое мгновение Лене показалось, что она в музее. Мебель, ковры, картины, фарфор, хрусталь, — такое она видела только в кино. Она смотрела, и ей не верилось, что все это настоящее.

— Это у нас гостиная. Мебель, как видите, устарела, но все как-то не соберемся заменить… А здесь кабинет…

Массивный письменный стол из красного, почти черного, дерева, темно-красные кожаные кресла, такой же диван и невероятное количество книг. Как в заводской библиотеке. А Ксения Петровна вела ее дальне: спальня, Борина комната — вот здесь Лена и увидела свой портрет.

— К сожалению, Борис на такие вещи не способен. Это ему делал какой-то художник.

Гурова смотрела то на портрет, то на Лену, и не трудно было догадаться, что портрет ей нравился. Мужчины ходили следом и постными физиономиями добавляли еще больше тоски. «Зачем она мне все это показывает?» А Ксения Петровна уже тащила ее дальше: кухня, ванная, даже туалет.

— Вы знаете, люблю дом. Я отдаю ему сил больше, чем моим дорогим мужичкам и даже театру. Небольшая квартирка, но в ней повсюду мой труд. — Она наклонилась к Лене и совсем доверительно закончила: — Понимаю, что Борис когда-нибудь женится, но не представляю, как в этот дом войдет чужой человек.

Она разговаривала с Леной, как с вещью, Лене хотелось сказать этой холеной даме, чтобы она не волновалась, что ее в эти шикарные клетки никакими цацками не заманишь, но не хватало духу.