Все было, как и в прошлый раз. Хозяева подавали, резали, откупоривали. Казалось, еще немного, и стол прогнется и рухнет.

Таранов помогал жене и с явным удовольствием открывал бутылки. Лицо друга светилось откровенной радостью. Лилька появлялась и исчезала. Она все время улыбалась, но было в ее улыбке что-то новое — холодное, замороженное, словно помадой нарисованное. Особенно меня удивили движения рук — резкие, нервные.

Когда стол был буквально завален, я не выдержал и заметил:

— Смотрю, что с продуктами у вас по-прежнему хорошо.

Алешка широко улыбнулся и довольный ответил:

— Не жалуемся, живем будь здоров.

Я только хотел сказать, что сейчас с продуктами в основном везде неплохо, как рубанула Лилька:

— Нашел кого спрашивать. Алеша ходит по магазинам, по базарам, Алеша знает цены, Алеша хозяин.

Мой друг смутился, покраснел, но ответил шуткой:

— Конечно, хозяин. Голова, как говорится. И цены знаю, государственные, естественно.

— С вашим государством проживешь, — рубанула Лилька. — Хозяева, как же… Алеша с Матюхой, Матюха с Алешей.

Любимая тарановская поговорка звучала явно в иной редакции. Плохое настроение, что ли? Хозяйка же как ни в чем не бывало подкладывала мне в тарелку то одно, то другое и улыбалась. Я вдруг почувствовал себя нехорошо, словно присутствовал на каком-то спиритическом сеансе. Глядел на Лильку, а видел Алешкины глаза… Тревога, как и в прошлый раз, закралась внутрь и подавала первые сигналы, как потом оказалось, очень верные.

Мы закончили торжественную трапезу и уселись друг против друга. Я и Алешка на диване, Лилька в кресле. Вспоминали прошлое, делились новостями. Алешка блаженно улыбался, он даже не замечал, что Лилька посыпает все «солью и перцем». Вспомнили Николая Горбачева. Он был из нашей группы, мы даже дружили на старших курсах. Я сказал, что Николай сейчас директор завода. Алешка покачал головой и удивленно хмыкнул, но я не прочитал в его взгляде зависти. Лилька вымученно улыбнулась и изрекла:

— А ведь был тупой, как сибирский валенок. Ну да ладно, пусть живет. — И тут же обратилась ко мне: — Сам-то как живешь? Все на партийной или получше устроился?

Меня коробило от этих «на партийной», «получше», но я старался сдержаться.

— Работаю все там же.

— И правильно делаешь. Не то что наши идиоты — вкалывают, вкалывают, а толку?

— Лиля, ты сегодня что-то уж больно агрессивна.

Алешка пытался делать вид, что улыбается.

— А ты помолчи, несчастный, не с чужим говорю.

Я видел, что назревает ссора, и вмешался:

— У нас, Лиля, как ты выражаешься, тоже вкалывать надо, и не меньше.

Лилька снисходительно скривилась и заключила:

— Не надо, Витюша, знаем…

Меня взорвало:

— Что ты знаешь? Ты член партии? Ты была хоть на одном собрании? Ты работала где-нибудь?

Наверное, я сказал это напрасно. Даже через слой косметики было видно, как посинело Лилькино лицо. Она вскочила, выбежала из комнаты, трахнув дверью так, что посыпалась штукатурка, и тут же вернулась обратно. Ее ноздри раздувались от бешенства, я никогда не предполагал, что Лилька может быть такой.

— Что ты меня спрашиваешь? — вопрос был задан свистящим шепотом. — Ты его спроси! Его — гения нашего единственного. Вон того, что сидит с тобой! Ты его спроси, где мои собрания, где мои работы… Спроси, а я расскажу.

— Лиля, или перестань, или я уйду. — Алешка встал, облизнул губы.

Лилька глянула на супруга, словно сплюнула через губу.

— Иди, Алешенька, иди, дорогой, куда хочешь…

Я смотрел на Лильку и не верил своим глазам: она тоже облизывала губы. Алешка хлопнул дверью и вышел.

Мы молчали. Тянулись минуты, необыкновенно длинные и неприятные. Первой не выдержала Лилька. Она вдруг заплакала. Плакала она тоже как-то необычно. Глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо дрожит и по нему бегут слезы.

Я встал, налил в стакан воды и подал его Лильке. Стакан она взяла, но пить не стала. Я чувствовал себя крайне неловко и уже подумывал уйти вслед за Алешкой. Но хозяйка вытерла слезы, размазав по лицу косметику, всхлипнула в последний раз и тихо проговорила:

— Извини, пожалуйста. Больше не буду.

«Что у них происходит?» — неотступно преследовала меня мысль.

— Что у вас происходит? — задал я этот вопрос вслух.

Ответила она не сразу. Она долго облизывала губы, и я невольно подумал: «Сколько у нее Алешкиного».

— Что происходит? Переоценка ценностей, Витюша, самая обычная переоценка. Присмотрелись и наконец поняли, что за многое платили слишком высокую цену.

— Ты меня, мать, извини, но чего-то я здесь не понимаю. Переоценивайте, черт с вами. Это, в конце концов, логично и неизбежно. Но я смотрю, что вы допереоценивались так, что скоро будете бросаться друг на друга.

Лилька молчала. Но я решил идти до конца.

— Что с его диссертацией?

— С чем?

Это «с чем» было сказано тоном, вроде бы я спрашивал, не слетал ли Алешка на Луну.

— С диссертацией Алексея, — настаивал я.

— Какие же мы, Витя, все-таки странные люди. Знаем, что самое гадкое у человека — это ложь. Знаем и лжем на каждом шагу. Ты что, не знал, что его диссертация — это собачий бред? — Она произнесла это слово «собачий» таким тоном, что было ясно — переоценка давно состоялась. — Знал! Я сама с главным инженером говорила. Ты что, не знал, что Алешка пижон и что его ненавидят за пижонство? Знал! А теперь спрашиваешь. Вот так у нас во всем. Во всем, понял?

Последние слова она уже выкрикнула, разревелась и выскочила из комнаты. Я злился. В голове вертелось одно и то же: «А ты? Ты куда смотрела? Ты не питала его пижонство своей безрассудной любовью?». Но ничего умнее, кроме «А ты, а ты?», в голову не приходило.

Алешку я нашел во дворе. Он сидел возле «козлятников» и безучастно наблюдал за их игрой. При моем появлении Алешка встал, и мы, не сговариваясь, вышли со двора. Вот так в юности мы могли бродить сколько и где угодно, и спорить, и спорить, и спорить. Сейчас нам было не до этого. Надо было высказать друг другу все, что накопилось за эти годы. И мы говорили. Я слушал Алешку и все больше убеждался — перед мной совсем другой человек. Ни хвастовства, ни позы, никаких претензий. Мне даже стало страшно, что Таранов из одной крайности может перейти к другой. А когда он, взяв меня под руку, начал заговорщицким тоном рассказывать, что ему наклевывается место начальника отдела, я понял, что мои опасения подтвердились. Мне стало жаль друга. Я смотрел на него и думал: «Жизнь все-таки встряхнула тебя, но вместо того, чтобы принять нормальную позу, ты согнулся».

Алешка словно угадал мои мысли.

— Ничего, брат. Лучше трезвая оценка, нежели пьяная фантазия.

Я вспомнил Лильку. Наверное, она права. Мы боимся правды. Но чтобы не врать, просто молчим. На этот раз я решил не молчать.

— А может быть, это просто тяжелое похмелье? То казалось, одной рукой гору своротишь, а то стакана до рта донести не можешь?

Прошли не один квартал, прежде чем Алешка ответил:

— Может быть, ты и прав, может быть…

Больше мы на эту тему не говорили. Бродили, пока не зажглись первые фонари. Вернулись домой. Ужин уже был на столе. Лилька, накрашенная и напудренная, весело улыбалась.

В эту ночь мы вновь не спали. Спорили. Обо всем. И о демократии, и о свободе личности, и о литературе, и о сельском хозяйстве, и о развитии черной металлургии… Моим оппонентом была Лилька. Она «знала все». Я с ужасом вспоминал такую же ночь семилетней давности. Но там были хоть и недоношенные, но мысли. Здесь в каждом случае выдвигался единственный и всепобеждающий аргумент: «Знаю и все». Алешку Лилька вообще не слушала. Она отмахивалась от него и нападала на меня. Она тоже напоминала боксера, но только зеленого новичка. Его и ударить жалко, и не ударить нельзя.

К утру я выдохся так, что самым заветным желанием стало удрать на вокзал, сесть на поезд и уехать подальше от этой истерии разочарования и желчи. Лилька умолкла, только когда я начал укладывать чемодан. Ни она, ни Алешка меня не удерживали и не говорили ни слова. Я тоже чувствовал себя неловко. Но о том, чтобы остаться, не могло быть и речи.

На вокзале мы, как и в прошлый раз, несли какую-то чушь и делали вид, что расстаемся, ну самое большее, на несколько дней. А внутри скребло, внутри ныло.

Я уже стоял в тамбуре, когда Алешка, глядя куда-то в сторону, тихо произнес:

— Ты прав был, старик. А то, что произошло… Так это же бумеранг…

Собака

Я был в отпуске, в курортном городке, без путевки. Всякие попытки устроиться в гостиницу или достать жилье через квартирное бюро оказались бесплодными. Я уже совершенно отчаялся и собирался уехать, как мне кто-то (я потом понял — из желания недобро пошутить) подсказал адрес. Когда я пришел и спросил хозяина, не согласится ли он сдать хотя бы на несколько дней уголок, на меня глянули с такой злобой и угрозой, что я пожалел и о визите, и о вопросе.

Не знаю, что сыграло роль. То ли моя искренняя растерянность, то ли безнадежный вид, но меня все же пустили на квартиру. Более того, дали отдельную комнату, но с одним странным условием: хозяин заявил, что, если я заикнусь о квартирной плате, он вышвырнет меня вон.

Постепенно я освоился в этом доме и прожил в нем почти месяц.

Хозяйка оказалась очень милой и доброй женщиной, а ее сын — Витька — отличным мальчишкой.

Я не общался только с хозяином, почти не слышал его голоса и решил, что он очень больной человек. Но все же хотелось познакомиться с ним поближе. Для этого применил старый испытанный прием. Купил бутылку водки, закуску и все это радушно выложил на стол. Хозяин вошел в комнату, взглянул на яства, взял бутылку «столичной» и выбросил в открытое окно. Затем взглянул на меня белыми от бешенства глазами и медленно процедил сквозь зубы: