Мы молча дошли до заводоуправления, пожали друг другу руки и разошлись. Работал я как одержимый. Командировка была на пять дней, но хотелось сделать все побыстрее и уехать. И чем больше вспоминалась прошедшая ночь, тем острее росло это желание. Дела, кстати, складывались удачно, и можно было вполне управиться досрочно. Поезд на Москву уходил вечером, и к концу дня я уже твердо знал, что завтра уеду во что бы то ни стало.

Я бродил по городу и все уходил и уходил от Алешкиного дома. Ходил и думал: «Как странно все-таки складываются судьбы людей. Получаешь в институте багаж, причем каждому дается одно и то же, выходишь на самостоятельную дорогу и идешь. Никто не знает, куда ты придешь, никто. Вроде бы и дорога одна и та же, вроде бы и силы равны, а получается все по-разному».

Уже закрывались магазины, а я все посматривал на часы и каждый раз говорил себе: еще десять минут, еще пять… Когда я поднимался по лестнице, отсчитывая каждую ступеньку, играл гимн Советского Союза.

Алешка читал, Лилька вязала, на столе стоял нетронутый ужин. Я извинился, сказал, что задержался у секретаря парткома и, чтобы скрыть неловкость, забалагурил. Мой друг молчал. Молчал он в течение всего ужина, и разговор сам по себе расклеился. Стали укладываться спать. Я уже лег и собирался выключить свет, как вошла хозяйка. Она подошла ко мне, оглянулась на дверь и шепотом произнесла:

— Алешка диссертацию делает, что-то там с конверторами предложил, а его сегодня высмеяли, — она неловко потопталась на месте и вдруг неожиданно закончила: — Поинтересуйся, может, чем поможешь?

На второй день, когда мы дошли до завода, Алешка протянул руку и буркнул:

— Секретарь парткома живет в нашем подъезде. Вчера весь вечер он с сынишкой во дворе возился. Так что если сегодня придешь, как вчера, придумай что-нибудь поумнее.

Я расхохотался и ответил:

— Сегодня у меня дела в профсоюзе.

Второй день пролетел еще более незаметно. Задание было выполнено, билет на поезд лежал в кармане, осталось зайти попрощаться с директором и главным инженером. О последнем я слышал и в Москве, и здесь на заводе, говорили, что он очень толковый и энергичный человек. На мой вопрос о главном инженере Алешка ответил опять же по-своему:

— Туп, как сибирский валенок.

— Но я слышал, что он очень талантлив.

— В его кресле можно быть кем угодно — и талантливым, и даже гениальным.

В тоне друга слышалась откровенная издевка.

— Но до этого кресла, кажется, не так просто добраться?

— Это уже фортуна.

— Странная какая-то теория. Значит, повезло — выбрался! Выбрался — делай что хочешь. Так, что ли?

— Зачем «делай»? За тебя сделают. Главное что? Не бей жену, не пьянствуй, почаще выступай на собраниях с лозунгами, а кому вкладывать — найдется…

— Теория какая-то первобытная…

— Чем первобытней, тем естественней и честнее.

Спорить с ним было бесполезно, он все равно ничего не слушал. Я повернулся и пошел в сторону.

Помню, я сидел в кабинете главного инженера и с большим вниманием слушал этого человека. Мы говорили о перспективах развития черной металлургии. Когда беседа подошла к концу и настала пора прощаться, вспомнилась Лилька с ее просьбой поинтересоваться «там».

— Вы, кстати, не знаете Алексея Таранова?

— Великолепно знаю, — лицо главного сразу поскучнело, приняло настороженное выражение. — Он и к вам уже добрался?

Я не успел объяснить причину своего интереса, как инженер заговорил о вещах, которые меня насторожили.

— Знаете, не терплю таких людей. Неплохой инженер, может работать. Как пришел на завод, все ему неймется, требует признания. Чего? Никто не знает. Попросишь подготовить доклад на научно-технической конференции. Доклад как доклад. Нет, ему кажется, что это новое слово в технике, что до него подобного никто не говорил. Докажешь, что говорили, — обижается. Уже давно мог вырасти и у себя в отделе, и на производстве, если бы пошел туда. Нет, все время злой, обиженный. А таких знаете как любят? Вчера с ним схватились. Работает над диссертацией. Честь тебе да хвала, если можешь. Сейчас ведь вообще модно диссертациями баловаться. Тоже, я вам скажу, явление, вроде бы спички или мыло на всякий случай заготавливают. У нас таких на заводе несколько десятков человек. Темы разные — и попроще, и посложнее. Таранов, конечно, выбрал самую «главную», от которой зависит переворот в металлургии. С вами говорить проще, вы металлург. Хуже, когда Алексей Петрович жалуется людям несведущим, а те и впрямь принимают его как борца за творчество. Выдумал Таранов продувать конвертор не снизу, не сверху, а сбоку. Зачем? А черт его знает зачем. — Главный инженер подошел к столику с сифонами, нацедил в стакан шипучки, выпил и продолжал: — Так ему мало абсурдности предложения, ему еще подавай конвертор для экспериментов. Ведь иначе как же — он Таранов, он делает главное.

Я несколько раз хотел вмешаться в разговор и сказать, что, может быть, Алексея не так понимают, что он неплохой парень. Но то, что говорил главный о конверторах, меня обескуражило. Несостоятельность предложений продувки конверторов сбоку была уже давно доказана, и Алешка не мог этого не знать. Я не выдержал:

— Но ведь с конверторами — это уже доказано, если я не ошибаюсь?

— Господи, конечно, доказано. Объясняешь как человеку. Что и продували уже со всех сторон, в том числе и сбоку, и конвертор уже уродовали. Ничего не признает. Себе жизнь портит и на других тоску нагоняет.

«А ведь прав инженер, — думал я, — ох, как прав». Я объяснил ему, что Таранов мне не жаловался, а спросил только потому, что мы с ним друзья, вместе учились. Мой собеседник смутился и виновато развел руками.

— Вы уж извините, если я того… резковато.

Расстались мы с ним по-приятельски. Я пришел домой и объявил, что меня срочно отзывают в Москву. Лилька даже разревелась от огорчения, а Алешка только сопел. Когда на какое-то мгновение мы остались с ним вдвоем, я не выдержал и спросил:

— Ты что, действительно предложил продувать конвертор сбоку?

— Да.

— Ты извини, но я тебя не понимаю. Может, объяснишь?

— Что именно?

— Алексей, что с тобою происходит? Ведь ты же знаешь, что предлагаешь чепуху. И вообще, откуда вся эта твоя злость, ирония, зависть?

— Че-е-го?

Он умел произнести это так, словно сплевывал через зубы.

— Ты великолепно знаешь «чего». Строишь из себя…

Я уже злился не на шутку. «Дурак набитый, еще и пижонит».

А Алешка наступал:

— Кому я завидую, что ты городишь? Насчет диссертации уже пронюхал. Ну и что? Глупости, говоришь? А у нас умное проходит? Куда ни глянь, одно благородство. Все честненькие, чистенькие. У меня, дорогой, еще тема как тема. У других смотришь… Да ты что, сам не знаешь, что ли?

— Это, значит, по принципу: я украл не больше всех, я еще ничего, есть и похуже?

— Ну, это ты брось, с этими разговорами иди знаешь куда?

— Я-то, Алеша, уйду. Сам от себя уйдешь ли?

Трудно сказать, чем бы закончился этот разговор, если бы не вошла Лилька.

На вокзале мы стояли у вагона и от неловкости плели какую-то чушь. Лилька попросила Алешку сбегать в буфет за лимонадом, мы остались одни.

— Тебе ничего не удалось узнать?

— Ты о чем?

Я прекрасно понимал, о чем она спрашивает, но притворялся, выигрывал время. «Сказать или не сказать?» Не решился.

— Не успел, Лилек. День был такой суматошный…

Тень огорчения пробежала у нее по лицу, пробежала и исчезла. Лилька не умела огорчаться надолго и всерьез.

Вот так закончилась моя командировка. Прошло семь лет. Я стоял у окна вагона и думал: выходить или не выходить. Поезд затормозил, как-то неуклюже дернулся и начал останавливаться. Решение вроде бы так и не созрело, тем не менее я с толпой пассажиров втиснулся в двери вокзала и направился к справочному бюро. Надо было узнать, как оформляется остановка. Я стоял в очереди и с тревогой поглядывал на поезд, которым приехал. А если?.. Нет… Поздно. Казалось, двинулся вокзал — это медленно, почти бесшумно катились вагоны. Значит, все.

Совершив необходимые формальности, я вышел на привокзальную площадь. Звонить Алешке па работу смысла не имело — была суббота. Домой? Только тут до меня дошло безрассудство поступка. Я не сообщил ребятам о своем приезде, даже не знал, в городе они или нет. Вместо этого я направился на стоянку такси.

Я сильно волновался, когда поднимался на знакомый уже четвертый этаж, а когда за дверью послышались шаги и последовал вопрос: «Кто там?», сердце заколотилось еще сильнее.

Мы смотрели друг на друга, словно спросонья. Затем Алешка сделал шаг назад и вызвал подкрепление: «Лиля!» Мы тискались в крохоткой прихожей, несли какую-то бессмыслицу и млели от удовольствия. Дети смотрели на нас и ничего не понимали. Наконец, обессиленные, сбросившие первую долю восторга, прошли в комнату. Все как будто было, как и прежде. Тот же диван, на котором я спал семь лет назад, те же картины на стенах, даже коврик на полу, по-моему, был тот же. Разговор не прекращался ни на секунду. Мы говорили и делали вид, что слушаем друг друга. А сами смотрели и смотрели. «Жизнь! Как все-таки ты безжалостно неумолима. Ублажай тебя, не ублажай, создавай какие хочешь условия, дерись, протестуй — ведешь ты человека только в одну сторону». Я смотрел на Алешку и Лильку и думал: «Постарели вы, ребята, постарели». То же самое, наверное, думали обо мне и они. Алешка пополнел, обрюзг, темные круги под глазами были словно нарисованы. Он курил сигарету за сигаретой, и дым, казалось, идет у него отовсюду: из глаз, из ушей… Лилька тоже раздалась вширь, даже ноги у нее стали толстыми. Неопределенного цвета копна волос на голове, на лице палитра красок. Она говорила без умолку и собирала на стол.