Второе, что поразило наше воображение, — это ненависть шотландцев к англичанам. Нам постоянно напоминали, чтобы в Шотландии мы поменьше произносили слово «Англия» и не вздумали назвать шотландца англичанином. В Эдинбурге на вокзале мы впервые в жизни увидели шотландцев в их национальной одежде. Непривычно выглядели мужчины в юбках. Из встречающих трое были в этом наряде. Они шли нам навстречу и играли на волынках. Что такое волынка? Это, на мой взгляд, песни по-тирольски с придушенным горлом. Один из местных жителей сказал, что волынка лучше всего звучит в лесу, когда, кроме волынщика, никого поблизости нет.

Шотландец в юбке сопровождал нас всю поездку. Это был толстый, добродушный парень, звали его Джо. Студент Эдинбургского университета, отделения русского языка, он уже добрался до тех вершин, когда с ним можно было даже острить по-русски. Вероятно, Джо был очень добрым по натуре человеком. Он внимательно относился ко всем нашим просьбам и с такой страстью, с такой любовью рассказывал о Шотландии, что мы проникались еще большим уважением к этой стране. Смущало только два обстоятельства: Джо ходил неизменно в юбке и патологически ненавидел англичан. На улице стоял февраль, и было тяжело смотреть на синие от холода ноги добропорядочного шотландца, который в националистическом раже готов был скорее замерзнуть, нежели изменить вековым традициям своего народа.

Наш добрый, отзывчивый Джо становился буквально зверем, когда речь заходила об англичанах. Он не стеснялся даже их присутствия, чем ставил нас в крайне неловкое положение. Потом мы привыкли, что англичан в Шотландии ругают все от мала до велика, невзирая на их общественное или имущественное положение. Мы даже прониклись к Джо определенным уважением за его откровенную непримиримость и завидную последовательность. Мы все читали о Шотландии, но что такое настоящий, гордый дух этого народа — узнали только познакомившись с Джо. Симпатичен этот студент был еще и тем, что относился к нашей стране с великим, явно не фальшивым почтением. Он так внимательно слушал рассказы о Советском Союзе, с таким интересом воспринимал услышанное, что мы с удовольствием отмечали, как передергивается физиономия «сутенера».

В Глазго, незадолго до отъезда на вокзал, было решено сделать Джо подарок: традиционные матрешки, бутылка «петровской», несколько значков и набор открыток.

Джо я нашел в вестибюле. Он стоял в окружении своих соотечественников, которые ему что-то зло доказывали. При моем появлении все замолчали. «А это даже неплохо, что он не один, — подумал я, — пусть посмотрят и послушают».

— Джо, — я постарался придать голосу побольше торжественности, — позволь мне от имени группы советских туристов сказать тебе огромное спасибо за все. За ласку, за прием, а самое главное за то, что мы в твоем лице встретили настоящего сына своего народа, настоящею шотландца. Прими от нас эти скромные сувениры и помни о нас.

Я вручил парню пакет. Вокруг гноились гаденькие улыбки, у Джо на глаза навернулись слезы. Он какое-то время смотрел на меня, словно впервые видел, затем перевел взгляд на «сутенера». Было в этом взгляде что-то злое, обидное, и вдруг он приглушенно выкрикнул:

— Не шотландец я, не шотландец… Англичанин…

Затем он резко повернулся и выбежал на улицу. Я стоял огорошенный этой новостью и мучительно соображал, для чего вся эта комедия. Верно, у нас было вначале чувство, что и костюм Джо, и его ненависть к англичанам напоминают игру дешевенькой самодеятельности. Но искренность парня затем рассеяла эта сомнения… И вот теперь…

Я перелистывал в памяти поездку по Шотландии и думал о только что ушедшем украинце. Что же все-таки происходит? В Шотландии англичанин ломает комедию, выдавая себя за шотландца, в Англии хохол выдает себя за англичанина.

Напрашивался только один вопрос. Кому-то, наверное, не хотелось, чтобы мы встречались с настоящими шотландцами, поэтому разыграли спектакль. А поскольку все знают, что шотландцы англичан не любят, то для естественности поиграли и в ненависть. Кстати, только теперь до меня начало доходить, что вся национальная ненависть Джо не относилась к сегодняшнему дню, а убегала далеко назад в историю, когда «английские собаки» поработили страну. Ну а Николас? Я не находил ответа.

На второй день мы смотрели Лондон, вечером была встреча со студентами и преподавателями университета. Я задержался в посольстве и на встречу опоздал. Когда приехал, вечер был в полном разгаре. Хозяева и гости, разбившись на группы, беседовали о всякой всячине, а между ними сновали наши сопровождающие. Я осматривал комнату и думал, к кому бы присоединиться, как вдруг в дальнем углу увидел знакомый серый пиджак в клетку. Решил пробираться туда. Когда до спины в серую клетку уже можно было дотянуться рукой, я вдруг услышал:

— А на каком языке вы будете говорить при коммунизме?

Говорил Николас по-русски без малейшего английского или украинского акцента.

— Напевно будем говорить, мистер Николас.

Он резко обернулся и испуганно уставился на меня. А я продолжал:

— Красиво будем говорить. Но меня интересует другое. Русский вы выучили из каких соображений? Из тех же, что и украинский, или из более глубоких?

Он что-то пробормотал, боком подался в толпу и растворился в ней. Но я решил не выпускать этого человека из виду. Как только он к кому-нибудь пристраивался, я тут же бросал реплику по-украински. Это действовало. Николас беспомощно мыкался по толпе, а я цепко держал его под прицелом.

В самый разгар вечера хозяева решили угостить нас виски, наши ребята, не знаю из каких уж запасов, принесли водку. Оживление росло, и наконец нас попросили спеть. «Подмосковные вечера», «Бухенвальдский набат», «Хотят ли русские войны?», «Черемшина», «Маричка»… Песни лились одна за другой, англичане слушали, одобрительно хлопали. Затем мы попросили, чтобы хозяева тоже спели. Англичане долго собирались, обсуждали, но что-то у них не получилось. Спорили, пересаживались, наконец с горем пополам запели. Грустное это было пение. Кроме того, что вновь созданный хор не имел той слаженности, какой за время поездки добились мы, он располагал весьма скудным и неинтересным репертуаром. Мы с вежливым видом слушали, аплодировали.

Случилось так, что в одну из слишком затянувшихся пауз кто-то из наших запел, песню подхватили. Как только закончили мы, запели англичане, как только кончили они, грянули мы. И пошло: то одни, то другие — что-то вроде шуточного соревнования.

Я внимательно наблюдал за Николасом. Он как-то безучастно подпевал своим и широко, по-детски, раскрывал глаза, когда запевали мы.

Соревнование достигло своего апогея. Англичане поняли, что безнадежно проигрывают в мелодичности и репертуаре, и стали нажимать на глотку. Они орали, словно их режут. И вдруг я обратил внимание, что Николас подпевает и своим, и нашим. Он под конец так вошел во вкус, что своим визгливым голосом стал перекрывать весь наш хор. За ним с улыбкой наблюдали с обеих сторон. Я посмотрел на «сутенера». Он тоже улыбался, но я не хотел бы, чтобы такая улыбка относилась ко мне.

Пели мы до изнеможения, никто не хотел уступать. Кто-то из англичан попросил у меня гитару. Ближе всех стоял Николас. Когда он протянул за инструментом руку, я спросил:

— Что ж так плохо поете?

— Да разве эти англичане умеют петь?

Он вдруг опомнился, смутился, схватил гитару и резко шагнул назад.

Потом снова говорили, пели, танцевали. Было накурено, душно. Я еле держался на ногах. Решил выйти на улицу. Остановился на лестнице и жадно вдыхал холодный ночной воздух. Было уже очень поздно, громадный город натруженно дышал. Огни неоновой рекламы казались ночниками в его высокой темной спальне. Сырая промозглая прохлада пробирала до костей, и я решил вернуться в дом, чтобы набросить на плечи пальто. Раздевались мы где-то в конце коридора, я нажимал на ручки дверей, но все было не то… Наконец нашел что искал и вошел в комнату. Вошел и остолбенел. Спиной ко мне стоял «сутенер» и наотмашь бил Николаса по физиономии. Тот даже не защищался. Он только наклонился вперед и закрыл глаза. До меня долетели обрывки фразы:

— Распелся, сволочь… Родственничков встретил…

Я почувствовал, как в комнате становится нестерпимо Душно, как тошнотное чувство отвращения подступило к горлу. Вмешиваться нельзя было ни в коем случае, а так хотелось съездить по наглой и самоуверенной физиономии «сутенера».

Николас открыл глаза, увидел меня, по-женски ойкнул и выскочил из комнаты. Мы остались вдвоем и смотрели друг на друга. Думаю, что в тот момент наши глаза сказали все, что не смог бы сделать язык. Первым заговори я:

— Новые методы воспитания по-английски?

«Сутенер» осклабился и не замедлил с ответом.

— Только профилактика… Не более.

— И правильно, пусть знает, с кем петь.

Мой визави скривился, сделал шаг вперед и тихим голосом проговорил:

— Чего смеешься? Твоих же бьют…

Он уже не скрывал злости. Я чувствовал, что могу нарушить некоторые международные правила и вмешаться во внутренние дела этой страны. Сделав тоже шаг навстречу, я ответил:

— Хотел бы я глянуть, как ты моих тронешь…

Не хватало маленькой искры, чтобы мы бросились друг на друга. Первым опомнился «сутенер». Он вдруг совсем миролюбиво проговорил:

— Шутник вы, мистер. Пойдемте лучше выпьем виски за ваше здоровье.

…Через сутки мы улетали на родину. Оформив документы и сдав багаж, все с нетерпением ждали объявления о посадке в самолет. Я слонялся по громадному залу Лондонского аэропорта и с любопытством рассматривал публику. Кого здесь только не было. Я так увлекся, что даже не заметил, как ко мне подошел Николас. Воровато озираясь по сторонам, он с мольбой посмотрел на меня и скороговоркой проговорил по-русски:

— Вы уж простите меня… — Он как-то безнадежно развел руками и еще раз попросил: — Простите!