Лицо Вадима покрылось испариной, колени дрожали. «Встать! — командовал он себе. — Встать!» Командовал и продолжал лежать. «Если ты червяк — ты не встанешь. Если ты человек — ты встанешь, встанешь, встанешь… Командую до трех и ты встанешь. Раз, два, три…»

Никто еще ничего не сообразил, как Вадим встал и, медленно отрывая ноги от земли, пошел в сторону мины. Чей-то воющий голос неожиданно перекрыл весь гам, стоявший над бугром:

— Ложись, дурак, ложись!..

Но Вадим шел. Он ничего не слышал, видел только костер и мину, что пряталась в огне. «Что я делаю, что я должен сделать? Это же безумие… Надо бежать, только бежать… А куда бежать, зачем бежать, что за вздор — бежать?»

Он продолжал идти очень медленно, слишком медленно. «Что у меня с ногами, деревянные, что ли? И голова болит, кто ее там колотит? Черт с нею, пусть болит, все равно теперь… Вот и костер. Пять шагов, четыре, три, два, один… Смотри, горит, не погас. А чего ему гаснуть, дров вон сколько».

Вадим подобрал большую палку и начал разгребать жар. «А, вот ты где!» Мина лежала в самом центре. Земля обгорела, подсохла и мина была почти на поверхности.

— Вот ты где, сволочь паршивая, — вслух проговорил Вадим и медленно, словно пытаясь погладить свирепого пса, протянул руку к мине. Протянул и тут же резко отдернул. Железо раскалилось. — Кусаешься, тварь? А мы сейчас, тебя успокоим, — как в бреду, не то запел, не то запричитал Вадим.

Он стащил с себя парадную белую сорочку, которую мать купила на выпускной вечер, свернул ее жгутом, осторожно обхватил мину, оторвал от земли, поднял и понес к краю обрыва.

«Тряпки горят, что ли, где-то?» — только успел подумать он и почувствовал резко-нестерпимую боль в руках. «У-у-у, гадина, — заскрежетал зубами Вадим. — Что же мне с тобой делать?»

Раскаленное железо разрывало ладони, болью пронизывало тело и мутило сознание. Во рту стало жарко и сухо, лицо заливал пот.

«Только не бросить, только не бросить», — шептал он сам себе, видя приближающийся край обрыва. Вадим подошел к нему, заглянул вниз и, качнувшись всем телом, швырнул мину. Взрыва он почти не слышал. Что-то прошелестело мимо уха, кусок земли ударил в лицо, а он стоял и улыбался. Его тормошили, обнимали, что-то кричали, а он улыбался. Потом почувствовал: болит. Но что — понять не мог. Наконец вспомнил и смущенно протянул вперед руки.

Увидел, как перекосились лица товарищей, как у Генки выступили на лбу капельки пота. Только тогда сам взглянул… Струпья кожи перчатками свисали с пальцев. Вадим закусил губу и, превозмогая боль, выдавил сквозь губы улыбку:

— Ничего, братцы, все хорошо. Школу окончили.

Рейс 317…

Вторые сутки стояла нелетная погода. Осень, словно в отместку за сухие летние дни, окутала все вокруг мокрым туманом. Пассажиры аэропорта выскакивали на слякотный холод, безнадежно глядели в небо и возвращались назад. Аэродром из последних, казалось, сил вылавливал из серой мути облаков затравленные непогодой машины. Они внезапно выныривали над самой землей, всхлипывали, затем, удовлетворенно урча, катили на стоянку. Здесь распахивали двери и выпускали поклонников скорости на прокисшее поле.

Прибывшие недоверчиво поглядывали на небо и на злого дежурного, бойко добегали до аэровокзала и каким-то чудом втискивались в него, хотя не то что сидеть — стоять здесь уже было негде. В воздухе зала ожидания плавали перемешанные запахи — сапоги пахли помидорами, помидоры рыбой, а рыба…

Рой раздраженных голосов то и дело прерывался скандалами. Возле кассы стояла очередь. Билетов не продавали, но очередь угрожающе разрасталась. Кассир периодически открывал окошко, что-то терпеливо объяснял, затем, с треском захлопывал дверцу. Дежурный, возле которого, едва только он появлялся, вспыхивал «митинг», походил на затравленного волка. Девушка из справочного бюро, закатив глаза, как перед обмороком, твердила одно: «Ничего не знаю, ничего не знаю…».

Никто не обращал внимания на седенькую старушку уборщицу, которая, блаженно посапывая, подбрасывала и в без того докрасна раскаленную печь все новые и новые поленья. Старуха никогда не видела столько народу, радовалась и изо всех сил старалась услужить людям. Трудно сказать, к чему могло бы привести ее усердие, если бы не здоровенный мужик, что больше всех мотался по залу и ругался громче остальных. Его потрепанный треух съехал на затылок, сигарета, которую он не курил и даже не прикуривал, словно срослась с нижней губой. Он то и дело перебрасывал из руки в руку грязный здоровенный мешок. На старуху он налетел внезапно. Налетел, захлебнулся, выпучил глаза и замер. В его глазах читалось и удивление, и возмущение.

— Дежурный! — Этот вопль заглушил даже рев моторов. — Дежурный!

В голосе было столько тревоги, что дежурный, расталкивая всех на пути, уже через мгновение стоял перед мужиком. Обладатель треуха облизал губы и, не найдя достойных слов, ткнул грязным пальцем в сторону старухи. Бабуля, сложив руки на животе, добрыми глазами уставилась на начальство. Власть таращила глаза и ничего не понимала. Затем вдруг задохнулась, напыжилась и взорвалась:

— Ты что же, старая, аэродром спалить хочешь или сало из нас вытопить? — При этих словах начальство выхватило из кармана носовой платок, вытерло им лицо и шею, внимательно оглядело, проверяя, должно быть, не появились ли на нем признаки жира, сунуло обратно в карман и заорало: — Убирайся отсюда!

Уборщица, подхватив ведро и щетку, ошарашенно растворилась в толпе.

Только теперь многие пассажиры поняли секрет неестественной духоты и зароптали. Те, что были поближе к печке, ругали дежурного и старуху, те, что подальше, — аэрофлот, местные власти, американцев и сельское хозяйство. Шум нарастал, принимал угрожающий характер, и дежурный благоразумно решил ретироваться.

Мужик в треухе шамкал губами (при этом разобрать можно было только: «мать его, мать его, мать его»), искал кого-то глазами и, видно было, настраивал себя на серьезный монолог. Но услышать, что последует дальше за «мать его», было никому не суждено. Внезапно взгляд мужика упал на нечто такое, что пригвоздило его к месту и совсем лишило дара речи. Прямо перед ним, в углу, за деревянной колонной, сидела дама с обезьянкой на руках. До поры до времени обезьянка скрывалась в розовой шали, а тут высунула мордочку и с любопытством уставилась на мужика. Она была столь невиданным и невероятным для здешних мест явлением, что у мужика отвисла челюсть и он даже перестал поминать близких родственников. В его взгляде появилось столько жалкой растерянности, что невольно захотелось подойти и поддержать человека. Дама не обращала ни малейшего внимания на окружающих и продолжала разговаривать с мужчиной, что сидел рядом.

Изнывая от отчаяния и скуки, толпа сгрудилась поглазеть на заморское чудо. Мартышка, почувствовав на себе всеобщее внимание, заволновалась, потянулась, зевнула и поежилась, явно от холода. У пассажиров, растопленных духотой, это вызвало тошнотную одурь и возмущение. Но толпа не успела отреагировать на первое действие, а обезьяна вспрыгнула хозяйке на плечо и выставила напоказ словно только что зарубцевавшийся от ожога красный зад.

— Во зараза! — простонал мужик.

«Зараза» в ответ скорчила такую рожу, от которой зрители пришли в восторг, а мужик почему-то возмутился:

— Возят всякую тварь, холеру разводят.

Напоминание о холере сработало мгновенно. Кое-кто начал поспешно отходить в сторонку. Хозяева обезьяны продолжали спокойно беседовать, но можно было догадаться, как их раздражает навязчивое, беспардонное внимание толпы.

А мужик ярился. Он зло переминался с ноги на ногу и пытался что-то произнести. Но в момент, когда он наконец выдавил из себя первое слово, резкий металлический голос перекрыл шум в зале и пригласил пассажиров рейса 317 пройти на поле для посадки в самолет. И хотя речь шла только об одном рейсе, к вещам бросились все.

Мужик пробился к своему чемодану-сундуку, перекинул через плечо мешок и пошел напролом к выходу.

— Женщин и пассажиров с детьми просим пройти вперед!

Пассажиры обалдели от непогоды, от духоты и холода, от ожидания, от всего на свете и готовы были сделать что угодно — лишь бы скорее сесть в самолет. Поэтому они безропотно расступились. Получилось, что мужчина и женщина, до этого скромно стоявшие в стороне, оказались в центре внимания.

— Товарищи, проходите, не задерживайте посадки. Я вам говорю, мамаша.

Слова явно адресовались женщине с обезьянкой. Дама передернула плечами и подошла к трапу.

Но стюардесса заприметила неладное.

— Гражданка, с животными нельзя, не положено, пройдите отсюда.

— Это почему же? — вмешался мужчина, спутник обезьяньей хозяйки. — У нас и билет есть, и все документы оформлены, будьте любезны ознакомиться.

Он протянул пачку бумаг.

— А я говорю, пройдите, не мешайте посадке.

Словесная дуэль разрасталась, а толпа мокла под дождем.

Люди заволновались. Они вдавились в трап и, уже ничего не разбирая, никого не слушая, пошли в самолет. В несколько минут все было кончено. Стюардесса с дежурным обиженно мотались взад-вперед, выясняя обстановку, но все выходило правильно: безбилетников не было, каждый сидел на своем месте. Только мужчина и женщина по-прежнему стояли у трапа. Руководители посадки посовещались и приступили к ознакомлению с документами. Было явно видно, что подобные случаи в их практике дело нечастое. Они вновь и вновь изучали билеты, перечитывали справку, шептались, молча глядели друг на друга и наконец изрекли:

— Нельзя!

Впервые заговорила женщина.

Слушайте, товарищи, вас же никто не просит об одолжении, есть утвержденный порядок, выполняйте его, и только. Я не понимаю, что вас смущает и что вам не ясно: документы оформлены, все оплачено…