— Если приедем в гости, как вас найти?

— Спросите Николая Солдатенко или… Екатерину Петровну Солдатенко — это моя мать!.. Киев, улица Франка…

Пароход уходил все дальше и дальше, а вслед ему несся неистовый женский крик:

— Братка! Братуха! Кровинушка моя!..

Верность

Повисла ночь над землей. Все закрыла, пощадила. Укутала каждый куст, каждый бугор, каждую былинку в поле. Укутала и убаюкала. Тихо в деревне, тихо за околицей, тихо на всей земле. Спит мир, спит человек. Только ночь высокая, до звездного неба, широкая до бескрайности, крадется из хаты в хату и все что-то говорит, говорит, говорит…

В самой гуще ночи, в лощине, как в глубокой глиняной чаше, приютилась небольшая деревушка — три десятка домов. Деревянные, кирпичные, мазаные, под соломенными, черепичными, железными крышами. А вокруг — сады, сады, сады… То тут, то там вскинулись ввысь, как зачехленные флаги, тополя. Вместо заборов — сплошные заросли черной смородины: ешь — не хочу. Справа, чуть поодаль, чистенькая речка-девочка убегает сама от себя — поди догони. Слева, почти в самой деревушке, — пруд. Взойдет луна — загляни и брейся. Тихо, хорошо.

На краю деревни, ближе к пруду, стоит кирпичный домишко под черепичной крышей. Такой же, как и все в деревне, — не хуже и не лучше. Такой же сад, та же самая смородина, те же тополя. Живет в доме Катерина Алферова. Вдова. Сколько помнит себя Катерина — вдовою кличут. Двое сыновей у нее. Старшему уже за тридцать, Степаном зовут. Отделился от матери, рядом дом поставил, женился. Младший Федор. Он все с матерью, никуда от нее. Статный, красивый — горе девичье, да и только. А от матери никуда. Не приспело, значит, время. Хорошие сыны, не нарадуется Катерина.

Ночь. Тихо. Спят люди. Не спит одна Катерина. Плачет. Которую ночь подряд плачет. Не по-бабьи, громко и навзрыд, а уткнувшись, в подушку. Федор чутьем сыновьим улавливает, что с матерью нехорошо. Просыпается.

— Вы чего? Может, болит что?

— Ничего не болит, родимый. Мыслям своим бабьим поддалася, вот сдуру и заревела. Ты спи, спи себе спокойно.

Мать замолкает, не плачет, но не спит. Федор тоже не спит, думает. Что с ней? Поди дознайся, когда ничего не говорит. То была веселая, говорливая, а нынче слова не добьешься. Надо будет завтра со Степаном поговорить. Может, докторам ее показать.

Утром, по дороге в поле, он заводит разговор с братом. Степан шагает рядом, дымит самокруткой, соображает.

— Да я и сам замечаю: что-то неладно. Потолковать бы надо.

Поздно вечером, наскоро перекусив, собираются у матери в горнице. Катерина вымученно улыбается и молчит. Молчат и Федор с братом, долго молчат.

— А чего это мы последнее время будто хоронимся друг от друга? — не выдерживает Степан. — Может, обидел кто или хворь какая прицепилась? Может, мы с Федюхой что не так делаем или невестка чем не угодила? Как-то неладно получается: в одной семье, а сказать, будто чужим, ничего не хотите.

Мать смотрит на сыновей долгим взглядом, словно винится в чем-то. Закипают у нее в глазах горькие слезинки — вот-вот побегут по щекам.

— Ничего у меня, Степанушка, не болит. Здорова я, без докторов обойдусь, и не обидел никто: ни ты, ни Федюшка, ни невестка. Все вы мне родные и хорошие. А плачу? Да господь его знает, чего. Так, видно, дурь бабья наружу полезла. А вы не волнуйтесь и лишнего ничего не гадайте.

Как ни старались в тот вечер Степан с Федором, ничего от матери не добились. А та делает вид, будто и полегчало ей. При народе и шутит, и смеется, да замечают сыновья: все схорониться норовит.

— Может, это все от смерти дядьки Петра? — как-то вслух подумал Федор.

— Может, и так, — согласился Степан.

Появился дядька Петр в деревне, еще когда Степан был пацаном, а Федя — и подавно малявкой. Откуда пришел дядька Петр — никто и не помнит. Одни говорили, что пришел он с германской войны, другие, что был он красным партизаном, а кто он был в действительности и откуда взялся, так никто и не вызнал. Помнит только Степан, как увидел дядьку в первый раз. Без руки, весь какой-то перекособоченный, с лицом обожженным, как печеное яблоко. Трудно было представить, как в этом теле еще теплится жизнь.

Жил вначале дядька Петр где придется. Когда на сеновале, когда в овине, а когда и просто под звездами переночует. Питался тем, что заработает, или тем, что подадут. Кому по хозяйству поможет, кому сапоги починит. Стали к нему привыкать. Человек он был тихий, добрый, работящий. Особенно с детишками любил возиться, всю душу им отдавал. И скворечник смастерит, и змея склеит, и удочку, и куклу обновит, и перемет — все сделает. А если горе у кого, так дядька Петр первый помощник. Лучшего не сыщешь. Ночей спать не станет, есть-пить не будет, только бы доброе сделать. Больше всего вдовам помогал. Попривыкли к нему, в дома пускать стали, чтоб не валялся, как собака бездомная, где попало. Одежонку дадут, накормят, напоят, а уж за дядькой Петром не останется.

И как-то случилось, что привязался дядька более всего к Катерининым детишкам. Может, потому, что сироты, может, потому, что ласковые. Кто его знает почему, только больше всего дядьку Петра со Степаном да Федей видели. И Катерине по хозяйству то одним, то другим подсобит.

Со временем и совсем к Алферовым прибился, да и остался у них жить. Вначале все в сарае ютился, потом перебрался в хату. Днем все больше по хозяйству, а вечером сидит где-нибудь в уголочке и сапожничает. Смешно так: зажмет сапог меж колен, гвоздиками набьет полон рот, на здоровую руку выплевывает их и култышкой себе помогает. А когда организовали в деревне колхоз, пошел дядька Петр в сторожа. Никто от него грубого слова не слыхал, никто не помнит, чтобы он кому худое сделал. Так и прожил у Алферовых без малого двадцать лет.

Была собою Катерина в молодости как маков цвет. Что в работе проворная, что фигурой ладная, с лица хоть портреты пиши. Мужики на нее засматривались, все сватов засылали. А у Катерины для всех ответ один: «Спасибо за ласку и внимание — замуж не хочу!». Уже в деревне и позабыли, как пропал Катеринин муж. Жила она с ним в мире и согласии. Парочка была на загляденье. Жить бы им и жить, как вдруг Гришка, так звали Катерининого мужа, возьми и исчезни. Всякое судили и рядили, а его нет и нет. Вначале поминали, потом и забыли. А Катерина убивалась. Ух, как убивалась, смотреть было жалко. Криком баба кричала, воем да слезами исходила. Но время — лучший лекарь. Стали в деревне Гришку забывать, и Катерина будто успокоилась, а сватов не принимает. Кое-кто судачил: мол, нашла себе Катерина хозяина дядьку Петра, — больше ей никто не нужен. Да сплетня ее как ни обряжай — так сплетней и останется.

Привыкли к дядьке Петру в доме Алферовых так, что и забыли со временем, что он чужой. За своего, за родного считали. Не обижали его, да и в обиду никому не давали. Пацаны, бывало, только скажи про дядечку что-нибудь худое, так коршуном и кинутся. И он в дому сердцем оттаял, к Алферовым присох. Одна беда — молчит все больше, слова из него не вытащишь. Вот так и жили.

И вдруг дядька возьми и простудись. С докторами повстречаться не успел и поболеть толком не поболел; как жил незаметно, так незаметно и помер. Ну, похоронили дядьку Петра. Погоревали Степан с Федором, да жизнь свое берет, она жить заставляет. А вот мать плачет. Может, за дядькой, может, еще чего…

Как-то ночью проснулся Федор, глянул, а Катерины нет. Встал с кровати, накинул на голые плечи пиджачишко, вышел на улицу. Ночь лунная, светло, как в клубе. Смотрит, сидит мать спиной к дверям, в руках что-то держит и тихо-тихо плачет. Крадучись подошел сзади, заглянул через плечо и обомлел. Держит она в руках маленькую деревянную иконку. На шнурочке иконка.

Оторопел, не выдержал и брякнул:

— Да вы, часом, не богу молиться начали?

Ох, как испугалась мать. Вскочила, образок спрятала, дрожит вся. Не стал Федор в ту ночь ничего допытывать, только подумал: «А не связалась ли мать с баптистами какими?».

Рассказал на следующий день про это Степану. А тот говорит:

— Не надо, братуха, больше к ней приставать. Придет час, сама обо всем расскажет.

И точно, проходит несколько дней, зазывает их мать к себе, поговорить хочет. Пришли, сидят, ждут. Опять молчит Катерина, а потом как заплачет! Да не по-своему, не тихонько, а с надрывным криком так, что душу переворачивает. Поплакала, покричала, сколько могла, а потом притихла и говорит:

— Виновата я перед вами смертным грехом. Казните меня, делайте что хотите, а виновата…

Ничего Федор со Степаном понять не могут. В чем это мать так провинилась? А та продолжает:

— Хочу я вам про батьку вашего рассказать. Все, все рассказать.

После этих слов отлегло у сыновей от души, словно камень тяжелый свалился. Федька, тот малявкой был, но и он помнил, какие слухи по деревне ходили. А Степан и подавно все знает. Говорили: был их отец конокрадом и пропал оттого, что убили его мужики за воровство. Не хотелось верить в такое, — мать по-иному рассказывала. Мол, погиб отец в гражданскую. Никогда матери не сказывали, как дразнили их деревенские мальчишки конокрадовыми сынами, какие драки затевали они по этому поводу. Не верили мальчишкам, верили матери.

— Познакомилась я с вашим батькой в нашей деревне. Был он не тутошний, а пришел откуда-то с Орловщины. Пришел, поселился, дом поставил, кузницу открыл. Деньги у него водились. Я тогда еще совсем молоденькой была, годов шестнадцати. Никого у меня не было — ни отца с матерью, ни братов, ни сестер. Одна-одинешенька. Приютили меня богатые люди — Волковы. Сейчас их в деревне нету. Когда кулаков выселяли, куда-то в Сибирь выпроводили. Так с тех времен их и не слышно. Была я у них работницей. У Волковых не разгуляешься — ни своего, ни чужого не упустят. Богатые, а все мало. И из себя жилы тянули, и другим покою не давали. На заре как встанешь, так со звездами и ляжешь. Да и платьишко одно — что на работу, что на гулянку. Забитая я была, темная. Ничего не знала: только работа и работа. Парни, бывало, заглядываются: хоть и бедная, на свиданки кличут. Да куда там? И в мыслях не было, чтоб пойти. Вот так и жила. А тут Гришенька и появись.