— До войны я жила в Киеве, — рассказывала Маруся. — Ну, вы знаете, что это за город и какая жизнь была у нас в то время. Ну да хоть и не помните, вам, наверное, рассказывали. Жили мы хорошо. Отец работал, мать тоже. Кроме меня, еще двое братов было. Старший ходил в десятый класс, я в седьмой. Младший еще был совсем малюсенький. Его тоже Мыколой звали, как вас. Жили мы справно. И тут на тебе, германец двинулся с войной. Что творилось тогда… Думали наши его раз-два и разобьют, а оно не так получилось. Пошел и пошел немец, и никакого удержу ему нет. Забрали моего отца в армию. Как сейчас помню: прибежал он домой весь такой серый, в шинели, в обмотках. Не знаю, есть ли у нас еще обмотки в армии? Нету? Оно и правильно… Ну, прибежал отец. Говорит: дали час на прощанье с семьей. Мать в слезы, мы тоже. Да что плакать? Не поможешь этим. Война есть война. Весь народ тогда пошел. Побыл он у нас, посидел. Так ни о чем и не поговорили. Все нас, детей, ласкал. А потом встал, говорит: пора. Ну что? Проводили мы его до поезда. Покричали вместе со всеми, кто там был, да и пошли домой. Пришло с фронта от него только одно письмо. Писал, что жмет проклятый германец. А что там писать, когда оно и так видно. Наши все отступают и отступают. А оно вскорости и похоронная приходит. Так, мол, и так, погиб ваш батька смертью храбрых. Плакали. Горевали.

Стали братуху в армию готовить. Ему тогда еще и семнадцати не было. Мог бы еще дома побыть. Так нет, все по начальству бегает, в добровольцы записывается. Говорит: «За батьку пойду с ними рассчитаюсь, в Берлине памятник отцу поставлю». Ну, бегал, бегал и добегался. Забрали его раньше срока. Пришел домой и говорит: «Только чтоб ни одной слезинки, не на смерть иду, а за победой, так что нечего друг другу нервы портить». Провожать себя не позволил, так сам и пошел. Мы было с матерью на улицу выскочили, плачем, а он как обернется на нас, как глянет. У самого на глазах слезы, а лицо суровое. Марш, говорит, домой, нечего тут панихиду устраивать.

Одна беда в дом не приходит. Прошло немного времени, пишут нам, что пропал братуха без вести. А потом вскорости получаем похоронную: погиб смертью храбрых. Не довелось, значит, за батьку отомстить. Плакали мы с матерью. А что ты теми слезами поможешь? Тогда тех слез было столько, что ни с одним морем не сравнится. Другие потом и за батьку, и за братуху отомстили. Оно, конечно, хорошо, да своего не вернешь.

Пошла я в госпиталь работать. Думали, не дойдет немец до Киева, а он, смотри, проклятый, и рядом. Начали к эвакуации готовиться.

И как оно случилось — кто из нас виноват? — опоздали мы и остались под немцем. Что тогда творилось — к не приведи, и не дай господи. Всякое нам рассказывали, но не верилось, что люди такое могут делать. А потом как увидели… Разве ж это люди? Ну, да что вам рассказывать! Жили как на том свете. Наших не слышно. Немцы говорят, что Красную Армию разбили, Москву взяли. Не хотели верить, да что сделаешь, если, он прет и сила идет несметная. Вокруг слезы да кровь. Меня мать прятала. Немцы, бывало, только к нашему дому, мать быстренько лицо себе сажей вымажет, меня ложит под перину, а сама сверху. Больно немцы всякой заразы боялись. Какая-то гадина выдала. Пришли, мать избили, а меня угнали в Германию. Рассказывать, как там жилось? Скотинянке и то лучше. Скотину хоть берегли, а мы и за скотину не сходили. Скотину кормили, а нас зачем? Подох и черт с тобой. Других пригонят.

Иван сидел понурив голову. Видно было, что этот рассказ он знает наизусть. То, что рассказывала эта женщина, было близко и знакомо Николаю, навевало тяжелые воспоминания. Мальчишкой он пережил войну. На фронте погибли отец и брат. Сестру угнали в Германию, где она погибла в сорок четвертом, как гласила похоронка. В конце войны он потерял мать и воспитывался в детском доме. И только счастливая случайность свела его снова с матерью. Он хотел спросить, не встречала ли Маруся в Германии его сестру — Галину Солдатенко, но не решился перебить взволнованный рассказ. «Потом спрошу», — решил Николай.

Маруся как будто совсем справилась с волнением и продолжала дальше даже как-то жестоко-холодно:

— Было со мной в Германии то же самое, что и со всеми. Работали мы в имении, пока нас американцы не разбомбили. Решили бежать. Два дня скрывались. Да куда убежишь, кто тебе поможет? Поймали нас, отправили в лагерь, что под Гамбургом. Вот в этом лагере я с Ваней и познакомилась. — Она взглянула на мужа, взяла его за руку. Познакомились мы с Ваней, полюбились. Да какая там жизнь, когда живешь от часу до часу. Не хочу про это рассказывать. Смилостивилась и к нам судьба, освободили нас. Господи, что творилось! И плакали, и смеялись. Все было. Главное — выжили. Немного нас еще подержали в Германии, а потом стали домой отпускать. Я, конечно, хочу к себе, а Ваня с собой зовет. Говорит: «Чего ты домой поедешь? Давай поженимся. А там все хорошо будет. Фашистам конец, границ не будет». Думаю, может, оно и так, да домой обязательно поеду. Говорю ему: «Поеду домой, повидаюсь со своими, а там — раз теперь все хорошо будет — или ты ко мне, или я к тебе, но обязательно встретимся».

Так бы оно, может, и случилось. Да встретила я в Берлине солдатика одного, земляка с нашей улицы. И такое он мне сказал: «Погибли под бомбежкой и мать, и братишка твой младший, весь дом погиб». Помертвело все передо мной. Думаю, осталась ты, Марусенька, одна на всем свете. Маруськой меня в лагере прозвали… Пошли мы с Ваней в комендатуру, рассказали там одному начальнику про наше дело. Что ж, говорит, давайте запрос сделаем. Что-то проходит немного времени, получаем ответ. Точно, не ошибся солдат. Никого у меня не осталось. Вот тогда я подумала, подумала, да и поехала с Ваней к нему на родину.

Мария помолчала, словно собираясь с силами, и продолжала:

— Живем хорошо. И домик свой, и садик, и огород. Деток двоих прижили. Все хорошо. Он работает, я тоже без дела не сижу. Вы вот удивились, что я вас первого русского вижу. А я вам объясню. Живем мы далеко от того порта, в горах. Туда никакие туристы не заезжают. Да и мы тоже никуда особенно не ездили.

Ох, и тосковала я первое время. Бывало, выйду в садок и кричу, кричу: «Мамочка моя родная, земля моя, где ж ты есть?» Та тихо кричу, чтоб Ваня не слышал. Он тоже сильно переживал. Видел, как я мучаюсь. Язык мой выучил, чтоб можно было по-родному говорить, имя свое забыл, так на Ваню и откликается. Мучилась я, мучилась, а потом, знаете, привыкла. Вот вас увидела, так расстроилась. Да вы не обращайте внимания. — И, словно желая прекратить больной для нее разговор, проговорила: — И что это я все время говорю, говорю, а вы молчите? Ну, как там у нас дома дела?

Что рассказать этой женщине? Двадцать пять лет… Говорил он долго и все время злился на себя за то, что рассказ получается сухой. Но Мария удивлялась всему. Она то и дело таращила глаза и недоверчиво поглядывала на Ивана. Тот слушал с большим вниманием и напряжением.

— Что вы говорите! — восклицала Мария. — Ни одного дома разрушенного не осталось? И метро! И новый Крещатик! А лавра? Отстроили! Прямо не верится.

На какое-то время наступило молчание. Николай вертел в руках пустой бокал. Мария что-то перебирала в сумочке. Наконец разлила остатки напитка по бокалам и тихим голосом предложила:

— Давайте выпьем за то, чтоб всегда у вас было все хорошо.

Вышли на палубу. Скамейка, на которой они до этого сидели, была не занята.

— Вы работаете? — спросила Маруся.

— Да, на заводе, инженером.

— Инженером? — в голосе женщины сквозило явное недоверие. — Вы что же, институт кончали?

— Да, Киевский политехнический.

— Ты смотри! Ваня, ты слышишь? Инженер. А я думала… такой молодой, а ты смотри, уже инженер. Молодец.

Вновь наступила пауза. Потом Иван хрипловатым голосом спросил:

— А папирос у вас не найдется? Интересно бы попробовать.

Николай курил сигареты. «Кажется, у ребят где-то еще есть папиросы», — подумал он и встал.

— Сейчас добудем.

Вернулся он через несколько минут, держа в одной руке «горилку с пэрцэм», в другой пачку «Беломорканала».

— Это вам, Маруся, на память об Украине. — Николай неловко положил ей на колени бутылку водки.

— Господи, горилка! Наша, родненькая, Мыкола, та вы што… — Она схватила бутылку и казалось, сейчас же примется ее целовать. Потом опомнилась и начала отказываться.

— Ну, что вы, Коля, вам же самим надо. Что ж вы это так?

— Ничего, Маруся, берите.

Ну, спасибо. Вот это уж спасибо. Не думала и не гадала, что такой подарок получу. Иван, ты глянь, перчина плавает. Это ж не та сандебура, что мы с тобой варим. Ее мы будем по большим праздникам доставать и пробовать. А вы знаете, пока вы ото ходили, мы с Ваней договорились: грошей немного поднасоберем, та поедем посмотрим, что там у нас дома. Правильно, Коля?

— Конечно, Маруся. Обязательно надо съездить домой. Своими глазами все увидите.

— А то так и помрешь и жизни не увидишь. Детей с собой возьмем, пусть увидят, что мать у них не какая-то там, а вон откуда.

Лицо Ивана стало землисто-серым. Он сидел сжав кулаки и курил папиросу за папиросой. Николай отошел к борту парохода. Простоял он так долго, пока чья-то рука не легла ему на плечо. Николай обернулся. Перед ним стояла Маруся.

— Настала пора прощаться.

— Как, вы разве не до конца с нами едете?

— Нет, мы сейчас сходим. Тут у мужа родственники живут, решили на пару дней остановиться. Спасибо вам за все. Хорошо было познакомиться.

— Я тоже очень рад, — проговорил Николай.

Стоянка была короткой. И когда сошли на берег, Николай быстро пожал Марии и Ивану руки, пожелал им счастливого пути и всего наилучшего. Взбежав на палубу, он увидел, что его новые знакомые не уходят. Николай покричал им, чтобы они не задерживались, но Мария и Иван стояли на месте и только улыбались. Наконец причал стал медленно отодвигаться. И вдруг Мария, словно вспомнив самое важное, подбежала к кромке причала и громко крикнула: