В измученных, угасших глазах Марты вдруг вспыхнула давняя, но не позабытая боль. Яростный взгляд с ненавистью впился в угрюмое лицо мучителя.

— Я с оккупантами никогда не сотрудничала и не собираюсь! — И она отвернулась к окну, твердо решив, что все здесь происходящее ее не касается и она не скажет больше ни слова.

Глава 18

Со стуком открылась квадратная заслонка в металлической двери камеры. Дежурный раздатчик поставил на крохотную полочку-кормушку миску каши, кружку с «чаем», сверху положил два куска серого пористого хлеба. Не успела заслонка снова закрыться, как к ней почти вплотную прижалось бледное лицо арестанта.

— Забери все к чертовой матери! Я объявил голодовку!

Дежурный, такой же арестант, испуганно отшатнулся.

— Разговорчики! — прикрикнул сопровождавший его конвоир и захлопнул заслонку.

Миска, кружка и хлеб остались стоять на полочке. Артур зло глянул на них и сел на привинченный к полу металлический табурет, повернувшись к еде спиной. Из длинного гулкого коридора доносилось погромыхивание тележки раздатчика, звон чайника, когда его ставили назад на тележку. От запаха даже этой паскудной пищи стало подташнивать, закружилась голова.


…Перед глазами Артура поплыл туман. Из тумана выступили деревья. Он, крадучись, шел по тихому предутреннему лесу, что-то высматривал или кого-то искал. Вдруг он услышал песню, которую поют в ночь веселого праздника именин всех Янов: «Лиго! Лиго!»


Усилием воли Артур отогнал навязчивые видения. Ему показалось, что он просто на несколько секунд от слабости провалился в сон. Он вскочил и принялся шагать по камере, чтобы чем-то отвлечь себя и взбодриться.

— Не раскисать… Не раскисать… — говорил он себе в такт шагам, стараясь, насколько это позволяли размеры камеры, держаться подальше от пищи. Ходить стало тяжело. Пришлось снова опуститься на табурет и привалиться спиной к холодному бетону. Перед глазами встала физиономия настырного следователя. Она беззвучно шлепала губами. Даже здесь не было от него покоя…


…Потом опять все заволокло туманом. Теперь Артур видел, что туман стелется над лугами, скирдами скошенной травы, цепляется к стволам деревьев на лесной опушке. А краем леса, похожие на призраков в колышущемся тумане, крадутся трое солдат. Потом с опаской перебегают от скирды к скирде по луговине. С хутора далеко разносятся пьяный хохот и песни, шумит праздничная гулянка.

— Лиго! Лиго! — что есть мочи горланят подвыпившие парни.


Артур решил, что он сходит с ума. Собрав последние силы, он вскочил и что было мочи заколотил в глухую железную дверь.

— Эй вы, сволочи! Уберите отсюда свою поганую жратву! Я объявил голодовку.

Дверь камеры распахнулась на удивление быстро.

— Я буду говорить только с прокурором республики или…

Артур не успел договорить свой ультиматум, потому что с ходу получил сильный удар в челюсть. Он бы, конечно, упал, но удар с другой стороны удержал его в равновесии. Некоторое время поработав над дебоширом — не слишком сурово, больше для воспитания, — два дюжих конвоира выволокли Артура в коридор и выслушали приказ командира, наблюдавшего сцену усмирения:

— Быстро в штрафной его. Пускай поостынет орел!

Полубесчувственного Артура бросили на сырой цементный пол штрафного изолятора — ШИЗО.


Скайдра быстро поднималась по лестнице — хотелось поскорее оказаться дома после работы. Нашарила в сумке ключи. Заглянула в почтовый ящик, висевший на двери квартиры, вынула из него несколько газет. На ящике были аккуратно наклеены названия выписываемых изданий: «Социалистическая законность». «Советская Латвия», «Человек и закон», «Правда».

Скайдра вошла в квартиру и удивилась темноте в прихожей. Она протянула руку и зажгла бра у зеркала, поправила прическу, подосадовав на серебристую прядку на виске.

Годы подкатились уже к пятидесяти. И хотя следы прежней красоты еще сохранились на лице, из зеркала на хозяйку дома смотрела совсем не та Скайдра, что праздничной ночью обнималась на сеновале с молодым легионером.

— Арнис, ты дома? Что за мрак устроил?

Ответа не последовало. Выставив руки перед собой, Скайдра осторожно прошла в затемненную комнату, включила свет и остолбенела.

Арнис сидел за столом, положив на него руки и голову. Рядом стояли две полупустые бутылки из-под водки, валялись какие-то огрызки, листы бумаги — остатки мрачной одинокой пьянки при плотно зашторенных и даже забаррикадированных разным барахлом окнах. Конспирацию в этом доме соблюдали неукоснительно.

— Боже мой, Арнис!

— Стоять! Ни с места! — тупо пробормотал он, не соображая, видимо, где находится.

— Арнис, опомнись! Это же я, Скайдра, — она с опаской приблизилась к мужу, остерегаясь какой-нибудь дурной пьяной выходки.

— А-а, это ты, — он немного пришел в себя и долгим невидящим взглядом уставился на жену. — Ну, говори, что теперь мне делать? Вещички собирать? Или опять — на хутор, на сеновал, а потом в подвал… к тебе под юбку?

Следователь республиканского Комитета Государственной Безопасности Арнис Брасла был безобразно, свински пьян.

— Арнис, миленький, как же ты так… Нельзя же тебе, — осмелев, жена подошла к нему вплотную. — Два года держался, ни капли в рот не брал. Детьми ведь клялся, что кончил с водкой.

— Да пошла ты знаешь куда со своими моралями! — взревел он. — Лучше бы меня тогда немцы шлепнули… или красные. Всю жизнь тараканом в щели… Ничего своего, даже имени. Арнис Брасла — ну и имечко!

Скайдра беспомощно опустилась на стул рядом с ним, заговорила измученным, больным голосом:

— Господи, опять ты за свое. Не знаю, чего тебе нужно… Жив, здоров, при должности… Такие дети выросли, — Скайдра махнула безнадежно рукой. — Из-за тебя и мне свет не мил — хоть в петлю лезь… За что ты меня истязаешь всю жизнь?

Неожиданно взяв бутылку, она налила себе добрых полстакана и выпила, не поморщившись, до дна. Спросила зло:

— Чего ж ты тогда сбежал из ихнего плена? Ко мне на хутор приполз, ноги целовал… Помнишь, как я тебе проклятые документы добывала… чем за них заплатила?

Арнис скрипнул зубами от давней, непроходящей боли и сказал:

— Оба мы проторговались. Правильно, видать, говорят — сколько веревочке ни виться, а конец придет…

— Арнис, что случилось? — теперь Скайдра испугалась не на шутку. — Говори!

Он пристально, почти как трезвый, посмотрел на жену.

— Помнишь тех парней, что повязали меня тогда, в ночь Лиго? Один из них сидит сейчас в следственном изоляторе, и я должен склепать на него дело.

У Скайдры аж голос на секунду пропал.

— Господи, Пресвятая Дева, — она перекрестилась. — И он узнал тебя?

— Если бы узнал, разве разговаривали бы мы здесь сегодня? — желчно бросил он. — Пока не узнал.

— Слава богу, — с облегчением выдохнула Скайдра и озабоченно принялась наставлять: — Ты виду-то не показывай, может, и не узнает вообще. А и узнает, кто ему, арестанту, поверит? Только ты не тяни, подбивай бабки да закрывай дело побыстрее!

— Это мы умеем, — мрачно усмехнулся он. — Учить нас не надобно. Подведем и заведем — не выпутается. Я сейчас о чем думаю — мы с ним, с этим Бангой, одного поля ягоды. Раньше палили друг в друга, а теперь друг друга пожираем. Посади Бангу на мое место и узнай он, кто я такой, — меня и допрашивать не станут, сразу в распыл пустят. А кому толк от всего этого? Я как дурак бегал с немецким шмайсером, отстаивал «нашу свободу», и Банга с русским автоматом за свободу сражался. А чего добились оба? Сегодня я Бангу сожру, а завтра на его место приедет Иван из Мурманска какого-нибудь и сожрет меня.

Скайдра не очень внимательно слушала мужа.

— Ну что ты себя сжигаешь? Ты человек невеликий, подневольный. Сказано — делай. Пускай те, кто повыше, разбираются, что хорошо, что плохо. Не ты, так другой его засадит. Если уж встал поперек дороги, все равно упекут.

Ее слова, утешительные, складные, мягко ложились ему на душу, и незаметно для себя он оттаял, отошел. Да, она всегда оставалась трезвой, практичной хуторянкой. Тем, наверное, прицепила к своей юбке и держала вон сколько лет…


Пасмурным утром следующего дня Брасла сидел в кабинете завотделом с папкой на коленях. Следователь был тщательно выбрит, отглажен. Ничто в его облике не выдавало вчерашней безобразной попойки, кроме, может быть, некоторой одутловатости и бледности худого лица.

— Какого черта ты там копаешься, как навозный жук? — слово в слово процитировал своего патрона Фрейманис, тот самый, кого по телефону накачивал Меченый, встревоженный появлением Калныня. — Забыл, что ли, кто это дело под контроль взял? Мне оттуда чуть не каждый день звонят.

— Да я насчет этого и зашел.

Брасла раскрыл свою папку, стараясь не встречаться глазами с Фрейманисом, словно боялся, что они могут выдать его.

— Вот, прочтите и подпишите.

— Ну-ка, ну-ка, до чего ты там доработался?

Шеф с любопытством придвинул папку к себе. В ней лежал всего один листок. Он быстро пробежал его глазами и разочарованно скривился.

— И чего ты мудришь? На кой черт тебе сдался этот следственный эксперимент? Да еще с выездом на траверз. Чушь собачья. А если он у тебя там сбежит или еще что?

Красивый, холеный Фрейманис так и сяк вертел в руках бумажку, словно пытался углядеть в ней скрытый смысл.

Брасла молчал, стараясь не выдать своего волнения и предоставив судьбе в лице этого обленившегося и слегка зажиревшего в своем мягком кресле функционера самой сделать выбор.

— Мудришь, мудришь, — недовольно ворчал Фрейманис, смутно, наверное, угадывая нечто большее в короткой докладной Браслы. — Прежде ты и не таких деятелей колол. Стареешь, что ли?