— Но в твоем прошлом и так не все гладко, — напомнил Алик. — И если кому-то особенно захочется, то легенда, которую создали Мюллер и Шелленберг, порушат без особых усилий. И скорее всего, рано или поздно так и произойдет. А так, найдутся люди, которые будут крайне заинтересованы в том, чтобы статус-кво сохранялся.

— Запутать меня еще больше, чтобы удавка была крепче, — Маренн саркастически улыбнулась. — Даже если мое истинное прошлое станет достоянием гласности, я готова ответить за то, что носила форму организации, которая была объявлена преступной. Но официально я в ней никогда не состояла, а числилась заключенной в лагере, и это соответствовало действительности. Но признать, что я проводила опыты над людьми в лагерях, я не могу. Никогда. Это против моей природы.

— А признавать тебя никто не просит, — Алик пожал плечами. — Надо только прикрыть Бруннера. Всего лишь. А мы обменяем его у американцев на Скорцени. Мы им прикроем Бруннера, они устроят Отто побег, как мне. И все. Все довольны. А кто там проводил опыты — до этого дойдет не скоро. А когда дойдет — все уже переменится настолько, что станет неважно.

— Даже ради Отто я не стану прикрывать Бруннера, — голос Маренн прозвучал твердо, и от неожиданности Алик даже приподнял брови. — Если ты или кто-то другой считает, что моими чувствами можно манипулировать, чтобы заставить очернить себя, дабы спасти палача, то это заблуждение. Не знаю, известно ли нынешним партнерам Бруннера и тем, кто заступается за него, тебе в частности, — она сделала паузу, — обо всех аспектах его деятельности. В том числе о том, что он испробовал свои лекарства не только на заключенных, но и вполне открыто торговал ими, нанеся вред здоровью многих людей. Известно ли тебе, что Ирма много лет принимала его таблетки, которые поставлял ей некий подручный Бруннера, вполне вероятно, что он и теперь находится при нем, доктор Мартин. Он шантажировал ее, заставлял распространять запрещенные препараты, и мне с огромным трудом удалось убедить Мюллера закрыть глаза на ее деятельность. Эти таблетки разрушили здоровье Ирмы, они лишили ее покоя, счастья. И даже забавно, что именно ты теперь выступаешь одним из главных защитников Бруннера. Или страдания Ирмы для тебя ничего не значили? Ты хочешь спасти ее мучителя? Мол, давайте оформим ему алиби. Мне жаль, что в свое время я по ее просьбе скрыла от тебя все то, что происходило с ней. Зато говорю теперь.

Алик опустил голову. Он помрачнел, скулы дернулись. Но он сумел взять себя в руки.

— У нас нет выбора, — глухо произнес он. — Речь не о Бруннере. Не столько о нем. Главное сейчас — Скорцени. Я же сказал тебе, Бруннер нужен американцам, мы должны его прикрыть. Тогда они отдадут нам Скорцени.

— И я тебе сказала, — ответила Маренн настойчиво. — Даже ради Отто я не стану этого делать. Ведь Бруннер не откажется от своей деятельности, он и дальше будет калечить людей. А я буду молчать?

— Тебе придется.

Маренн вздрогнула.

— И даже без твоего согласия, — продолжил Науйокс, — все будет сделано, как я сказал. Ты же, Маренн, играешь с огнем. Если ты не успокоишься…

— Что тогда? — она почувствовала, как холод, который сначала сковал ее грудь, распространяется по всему телу. — Что тогда?

— Ты должна отдавать себе отчет, что все изменилось, Вальтер Шелленберг больше не у дел, он не заступится за тебя, он там же, где и Кальтенбруннер. Только тот труп полноценный, а Шелленберг — еще живой труп, как бы это ни звучало цинично. Он был слишком заметной фигурой, и американцы не станут делать на него ставку. К тому же он болен, ты знаешь это. Ему дадут спокойно жить, но привлекать к делу больше никто не станет. Составил план — и на том спасибо. Исполнять его будут другие.

— Ты и Скорцени? — насмешливо уточнила Маренн. — Это такая маленькая месть за то, что он отбил возлюбленную у твоего товарища, а тебе заодно с ним обидно?

— Не надо ерничать, — Алик недовольно поморщился. — Все гораздо серьезнее. Нам и самим будет тяжко без Вальтера. Но не мы устанавливаем правила. Мы только подчиняемся им. Пока. Обязаны подчиняться, чтобы выжить. Вместо Вальтера станет Отто, и я буду помогать ему. Но над нами больше не будет рейхсфюрера Гиммлера, с женой которого у тебя установились теплые отношения. Над нами будут совсем другие люди. И чтобы наладить с ними контакты и восстановить прежнее влияние, потребуются годы. И исполнителей у этих людей кроме меня и Скорцени — пруд пруди. Они могут принять решение — и мы не сможем воспрепятствовать его реализации. Мы даже не узнаем о нем. Только по факту, из выпуска последних известий.

— Узнаете о том, что меня уже нет в живых? — уточнила Маренн.

— И этого исключать нельзя, — Алик с сожалением покачал головой. — Так что будь осмотрительна, Маренн.

— Ты знаешь, я не боюсь, — все также твердо сказала она. — Мой ответ — нет. Это мой ответ и тебе, и Отто, и американцам. Бруннер ответит за все, что он сделал. Ему не удастся спрятаться за чужими спинами.

— Ну, как знаешь, Маренн, — Алик поднялся. — Мне жаль. Боюсь, ты пожалеешь. Однажды ты уже позволила себе многое, я имею в виду события 20 июля 1944 года. Ты стерла показания, которые тебе было поручено получить, и в результате кое-кто из тех, кто должен был уйти с дороги, остался, и их пришлось убирать другим способом. Ты нарушила наш договор, но тогда над всеми нами был Вальтер, рейхсфюрер, конечно, со своей Мартой. Тебе спустили все, и я подтвердил, что у тебя, скорее всего, ничего не получилось. Но ты же помнишь наш разговор у тебя в кабинете. Теперь ты снова пытаешься своевольничать.

— Своевольничать? — Маренн сделала шаг вперед, вглядываясь в его лицо. — Так, значит, я, как была заключенной, так и остаюсь ею?

— Прошлого никто не отменял, Маренн, — Алик пожал плечами. — Его отменить невозможно. Так что подумай. У тебя еще есть время. И кстати, не надо писать писем по этому адресу, — он достал из внутреннего кармана пиджака письмо к Софи, которое она только что отнесла портье. — Адресата там нет. Адресат выбыл.

Маренн почувствовала, как пол пошатнулся у нее под ногами.

— Что с Софи? Что вы с ней сделали? Она жива?

— Твоя Софи — всего лишь мелкая сошка в большой игре, затеянной ради того, чтобы Отто Скорцени вышел на свободу, — ответил Алик, направляясь к двери. — Пока с ней все в порядке, но она под наблюдением.

— Она снова у Бруннера? Он убьет ее! — в отчаянии воскликнула Маренн. — Я прошу.

— Подумай, — повторил многозначительно Алик и вышел в коридор.

Стиснув ладонями виски, Маренн в изнеможении опустилась в кресло. Она была готова разрыдаться, и сдерживала себя из последних сил. Она снова была «под колпаком», как говорили у Мюллера, и, видимо, так никогда и не переставала под этим колпаком находиться. Зазвонил телефон. Проглотив слюну, Маренн на мгновение сомкнула веки, чтобы собраться с духом, потом взяла трубку.

— Мари, я узнавал по твоему делу, — она услышала голос де Трая. — Пока…

— Подожди, — она поняла, что их прослушивают, — поговорим в машине.

— В машине? — он удивился.

— Да, мы уезжаем. Немедленно. Домой. И если можно, не заказывай машину из штаба.

— Как же тогда?

— Что-нибудь придумаем. Возьми Айстофеля. Встречаемся внизу.

Она повесила трубку. Собралась быстро. Де Трай ждал ее в холле, держа на поводке овчарку. Он уже расплатился за номера. Не взглянув на портье, который, как она поняла, был завербован, впрочем, как, скорее всего, и вся обслуга здесь, Маренн направилась к графу. Де Трай взял у нес небольшой чемодан с вещами, она у него — Айстофеля. Из отеля вышли пешком, несмотря на то, что шел дождь. В молчании прошли два квартала и взяли такси. Несколько раз де Трай пытался начать разговор, но Маренн останавливала его. До аэродрома добрались быстро. Самолет был французским, предоставлен президентом де Голлем, а значит, проверен французскими спецслужбами. Только поднявшись на борт, Маренн позволила себе сказать Анри:

— Никакого моего дела больше не существует. Точнее того, о котором я просила тебя узнать. А есть совсем другое дело. Как-то неожиданно образовалось, — она вздохнула. — И я даже не исключаю, что оно может стоить мне жизни.

Потом замолчала. Она вспомнила 20 июля 1944 года, вспомнила разговор с Аликом тогда. Она не забывала его никогда. Тогда она стерла показания, которые ей было поручено получить под воздействием лекарств и гипноза у отставного генерала фон Корндорфа — показания против его сына. Младший Корндорф был видным деятелем в СД, его прочили на смену Шелленбергу, если положение того стало бы менее устойчивым в результате заговора. Такая рокировка, конечно, не устраивала Скорцени и Науйокса. Тогда еще план послевоенного «выживания» еще не был окончательно сформирован, Шелленберг был им нужен, — не то, что сейчас, — так что Корндорф представлял собой определенную опасность. Получить сведения от отца, порочащие его сына, даже больше, подводящие его под расстрел. На такое Маренн не могла пойти даже ради Вальтера. Она была уверена, Вальтер вполне способен сам позаботиться о том, чтобы убрать конкурентов, без ее участия. К тому же не он поручил ей допрос. Он даже ничего не знал об этом. Это сделал Мюллер. А значит, Скорцени, который состоял с Мюллером и Кальтенбруннером в союзе в то время. Она выполнила то, что они просили, но, осознав, насколько это чудовищно, стерла показания с пленки и, рискнув репутацией, заявила, что у нее ничего не получилось. Генерал не поддался гипнозу. Конечно, ей никто не поверил. Скорцени тогда отвел гнев гестапо и ее всесильного начальника, прикрыв ее провал своим авторитетом. Позднее она узнала, что Корндорф все-таки погиб, при весьма странных обстоятельствах. Именно это имел в виду Алик, когда говорил о неких персонах, «которых из-за нее не удалось убрать под общий шумок, а пришлось заниматься ими отдельно». А тогда, вернувшись под утро от Мюллера на Беркаерштрассе, она вошла в свой кабинет и… увидела, что Алик сидит за ее столом. Он явно ждал се. Точно так же, как совсем недавно в номере гостиницы. Она очень удивилась и спросила: