Старый пес положил красивую, тяжелую голову на колени Маренн, она погладила его между ушами. Она вполне разделяла настроение собаки. Ей не хотелось ехать на эту охоту, она прекрасно понимала, что все торжества по случаю дня рождения Анны — только повод для Анри, чтобы решительным образом изменить их отношения. И она не могла быть уверена окончательно, что сможет противостоять ему. Когда-то она любила его и дала согласие стать его женой. Она очень опасалась, что прежние чувства в какой-то момент могут взять верх в ее душе, и тогда ее сопротивление ослабеет.

С Айстофелем на охоте случился казус. Он гордо бежал рядом с лошадью Маренн, даже не поворачивая головы в сторону охотничьих собак де Трая, которые с лаем вились вокруг и пытались прогнать чужака. Айстофель игнорировал их с хладнокровием, делавшим честь его бывшей службе. Он исполнял долг — охранял хозяйку — и никто не мог отвлечь его от этого. Окрик де Трая приструнил собак. Когда же пришло время погони за оленем, де Трай, видимо, забыв или просто не подумав, что Айстофель не охотничья собака, попытался науськать его вслед за гончими.

— Анри, не делай этого, — предупредила Маренн.

Но куда там! Граф тоже поддался азарту и не слышал ее. Айстофель сначала терпеливо сносил его настойчивость, но звуки, издаваемые де Траем, чтобы взбудоражить и разжечь охотничий инстинкт в гончих, подействовали и на него. Айстофелю были хорошо знакомы эти звуки, с самого детства. Только натаскан был эсэсовский пес не на оленя, как собаки де Трая, стрелой помчавшиеся за своей жертвой, а на человека. Он знал запах крови, не только животного, но и человека. Именно это имела в виду Маренн, предупреждая де Трая. Выдержанный и послушный, Айстофель вовсе не был прогулочной собачкой для забав на лоне природы, это был пес-солдат, пес-завоеватель, пес-кинжал, так его воспитывали. Он умел безжалостно рвать вены на руках и горле жертвы — только дай команду. Но кто знает, если долго и настойчиво злить его, вполне может статься, что и команды не потребуется. Бередить инстинкт, который не притуплялся никогда, было по-настоящему опасно. Увы, де Трай даже не задумался об этом. Маренн беседовала с Анной, когда сбоку раздался грозный рык. Она резко повернулась. Айстофель стоял широко расставив лапы, по-волчьи приникнув мордой к земле, нос жался в гармошку, открыв крепкие, белые зубы, шерсть на загривке встала дыбом, в глазах появился хищный красноватый огонек, хвост точно прилип к задним лапам. Он снова хрипло зарычал. И без разбега, даже не присев для прыжка, бросился на де Трая, повалив того на землю. Его клыки щелкнули над самым горлом графа, когда окрик Маренн приказал ему прекратить. Это был голос хозяина, для овчарки — голос бога, и Айстофель послушался. Отпустив жертву, Айстофель подбежал к Маренн и сел у ее ног, гордо вскинув голову. Он был весьма горд собой и уверен, что не получит порицания. Маренн и не собиралась этого делать. Она знала, эсэсовских собак не наказывают за то, что они несут службу, как их учили. Нельзя подрывать их уверенность в себе и веру в хозяина — в любом возрасте. Айстофеля уже не перевоспитать, он с молоком матери в эсэсовском питомнике молодняка впитал беспощадную ярость и слепую отвагу и сохранит их до конца дней. А вот де Трай порицания вполне заслуживал.

— Надо же понимать разницу между охотничьей и охранной собакой, — упрекнула она побледневшего графа, когда тот поднялся с земли. — Ты как маленький. Это же овчарка, это не твои псы. Кроме того, что у нее развит инстинкт защиты, ты для нее чужой, не забывай об этом. А такие собаки очень хорошо различают своих и чужих. Для них это очень важно. Зачем так рисковать?

— Даже странно, а на вид он тихий, — растерянно заметил де Трай. — Такой спокойный, податливый.

— В лагере они все тихие, пока не получат команду, — неожиданно произнесла Джилл.

Маренн с тревогой взглянула на нее. С тех пор как они покинули лагерь, Джилл никогда не упоминала о том, что им пришлось там пережить. Она даже надеялась, что Джилл забыла. Выходит, не забыла? Или начались какие-то процессы, которые поднимают спрятанные на нижних этажах памяти воспоминания? Эти процессы не обещали ничего хорошего, восстановление второстепенных воспоминаний, как правило, приводило к провалам в основной оперативной памяти. Это замечание Джилл взволновало Маренн больше, чем нападение Айстофеля на де Трая. Однако она постаралась не показывать свою озабоченность.

Впрочем, неприятность быстро забылась. Де Трай имел намерения, которые он был полон решимости исполнить. Без всякого сомнения, как и предполагала Маренн, охота и праздник — все это затевалось для нее. У Анны действительно был день рождения, но супруг мало волновался об этом. Он почти не обращал на именинницу внимания, хотя бы ради приличия. Маренн видела, что Анна переживает и едва находит в себе силы, чтобы удержать улыбку на лице. Она всеми способами старалась смягчить ситуацию. Однако де Трай, словно назло, особенно после нападения Айстофеля, демонстрировал пренебрежение, которое как острый нож ранило сердце его молодой жены. Она знала, что Маренн прежде была невестой де Трая и что их помолвка была расторгнута по ее желанию. Теперь же де Трай всячески пытался показать, что для него ничего не изменилось, его сердце принадлежит прежней невесте, а женился… Ну, женился — и все. Формально.

Воспользовавшись тем, что Анна и Джилл отъехали довольно далеко, скрывшись за деревьями, он подъехал к ней, соскочил с коня, взял ее лошадь под уздцы.

— Что случилось, Анри? — спросила она, хотя все понимала и чувствовала, как ее охватывает волнение.

Не ответив, он снял ее с седла и, обняв, начал горячо целовать ее шею, щеки. Солнце скрылось, над Провансом нависли тучи, начинался дождь — непредсказуемый, быстрый, как всегда в этих местах. Айстофель сердито зарычал. Хрустнула ветка.

— Не нужно, оставь меня, — Маренн пыталась освободиться из его рук, уклониться от горячих, страстных губ.

— Мари, хватит уже скрытничать, — произнес он с придыханием, его слова словно влились в ее ухо, так близко они прозвучали. — Ты знаешь, что я люблю тебя. И любил с юных лет. Это досадное, страшное недоразумение, все, что случилось с нами прежде. Мы должны были быть вместе. И это не поздно исправить. Теперь.

Послышался раскат грома.

— Ты будешь моей.

Сверкнула молния. Айстофель вдруг протяжно, тоскливо завыл.

— Нет! Оставь меня! Все уже поздно! Слишком поздно!

Она оторвала его руку, пытавшуюся расстегнуть пуговицы на одежде, высвободилась из его объятий, подбежала к лошади, вскочила в седло. Под все усиливающимся дождем она стремглав мчалась к замку, не разбирая дороги — через канавы, через густые заросли кустарника. За ней бежал Айстофель. А де Трай? Она надеялась, что он хотя бы ради приличия дождется Анну. Но о приличиях ли думал граф? Она слышала, что он тоже едет за ней.

Въехав в ворота замка, Маренн взбежала по лестнице на крыльцо, вошла в дом, поспешно поднялась на второй этаж. Куда? Куда ей деться? Она и сама не знала. Ей хотелось спрятаться. Спрятаться от Анри и… от самой себя. Прошлое возвращалось, оно нагоняло се, испытывало. Прикосновения де Трая взбудоражили ее чувства, разбудили память. Но она не могла позволить себе не устоять. Она понимала, он решил, сегодня или никогда. Она видела, понимала, ощущала каждой клеточкой своего тела — он влюблен. И решить предстояло ей. Все зависело от нес. Позволит ли она ему вернуть то, что когда-то было разрушено его дерзкой безумной выходкой, продолжить роман, начавшийся между двух войн, или последняя война настолько изменила ее жизнь, что это прошлое уже перестало иметь значение? Нет, конечно, не перестало. Не перестало. Она чувствовала это по тому, как отчаянно, горячо колотилось сердце в груди. Она вбежала в библиотеку. Задыхаясь, упала в кресло перед камином. У ее ног в изнеможении растянулся Айстофель. Она промокла насквозь, ее бил озноб, но не оттого, что она замерзла, а от возбуждения, клокотавшего в ее жилах. На столике рядом с креслом лежали нетронутые утренние газеты. Она взяла одну из них, просто так, даже толком не зная зачем, и… Жар, охвативший ее тело, спал, она оцепенела. На первой странице она прочла, сначала автоматически, а потом снова и снова перечитывала, небольшую заметку. В ней сообщалось, что союзный трибунал в Дармштадте приступил к рассмотрению дела обер-диверсанта Гитлера, «нацисткой звезды первой величины», освободителя Муссолини, бывшего оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Далее говорилось, что «Скорцени был одним из самых яростных гангстеров Гитлера, что на его счету такие преступления, как похищение регента Венгрии Хорти в сорок четвертом году, арест заговорщиков 20 июля того же года и участие в расправе над ними. Он совершал убийства из-за угла многих солдат и офицеров союзных армий во время наступления немцев в Арденнах, за ним числится затопление Шведта и казни в осажденной Вене». В заключение выражалась уверенность, что «приговор трибунала будет справедливым, а потому суровым».

Маренн медленно опустила газету. Вот оно. После стольких месяцев ожидания. Вот оно. Когда она уже и надеялась. Когда устала надеяться. Через год с лишним после их прощания, когда она ждала сначала каждый день, потом каждую неделю, потом каждый месяц, а теперь уже согласилась с тем, что счет, скорее всего, пойдет на годы. И именно сегодня, когда она едва не изменила ему. Именно сегодня.

Она смогла, несмотря на свои чувства к Вальтеру, в конце войны все-таки разорвать их отношения; она заставила себя забыть все, что случилось под Москвой; она смогла вернуться к нему, вернуть страстную близость, которая связывала их в первые годы их отношений, когда ее только освободили из лагеря и война была еще далеко. Она смогла сделать так, что они оба снова стали счастливы накануне краха, на краю полной катастрофы, она смогла возродить их любовь. Она обещала ждать его всегда. И вот сейчас едва не предала его, едва не нарушила своего обещания. Известие о нем пришло, чтобы удержать ее от непоправимого шага.