— Как ваши детишки, мадам? — спросила она, накрывая на стол. — Штефан и Джилл? Выросли, наверное?

— Выросли,— грустно ответила Маренн. — Штефан… погиб. Недавно.

— Штефан?! — Женевьева охнула, как будто ее ранили и чуть не выронила бокал. — Штефан! Да как же так, мадам?

— Война, Женевьева. Идет война. Он был солдатом. Как и его отец. Как мой отец. Ты понимаешь?

— Да, мадам, — Женевьева кивнула, вытирая слезы.

Маренн подошла и снова обняла ее, успокаивая. Потом помогла ей расставить посуду и разложить приборы.

— А Джилл? — спросила Женевьева с затаенным страхом.

— С Джилл все хорошо. Она сейчас в Берлине.

Женевьева вздрогнула и обернулась на Скорцени. Но больше ничего не спросила.

— Теперь у меня осталась одна Джилл, — грустно произнесла Маренн. — Спасибо, Женевьева, ты можешь идти.

В тот вечер они не вернулись в Париж. Позвонив, Скорцени предупредил Кнохена, что подъедет утром прямо к самолету.

Пурпурно-золотой закат пылал над Версалем. Стучались в окна ветки облетевших деревьев, поскрипывали под напором ветра оконные рамы.

— Я буду ждать тебя всегда. Здесь. Что бы ни случилось, — шептала она, когда он целовал ее в постели под царственно-алым балдахином, отделанным горностаем. — Если буду жива. Если мы оба будем живы.

Теперь трудно поверить, что все это происходило всего лишь полтора года назад.

И вот наступило время доказать, что тогда она была искренна. Война закончилась. Германия проиграла. Рейх пал. Все осталось в прошлом. И вот уже не скрываясь, она входит как полновластная хозяйка в этот старинный величественный дом, где когда-то жили ее знаменитые предки, герцоги Гаскони и Прованса, и где они встречали частенько навещавших их французских королей. Теперь пришла пора выполнять обещания.

«Я буду ждать тебя всегда», — говорила она ему здесь.

«Я буду ждать тебя всегда», — повторила под обстрелом в осажденном Берлине, совсем еще недавно, когда они прощались.

Теперь она шепотом повторила эти слова, входя в залитый солнечным светом зал, подошла к камину. Юная, зеленоглазая девушка улыбалась ей с портрета Серта, как и много лет назад. «Разве я могу солгать перед лицом своей юности? Я буду ждать тебя всегда. Чтобы ни случилось».

Айстофель ткнулся ей в руку прохладным, влажным носом. Она наклонилась, гладя его.

— Мы будем вместе ждать здесь твоего хозяина, — проговорила она, глядя в умные желтоватые глаза овчарки. — Ты и я. А еще Джилл. Мы обязательно его дождемся. Я уверена, он приедет к нам. Обязательно приедет. Надо только подождать.

Она опустилась в кресло, Айстофель улегся рядом, положив голову ей на туфли. Она смотрела на зал, в котором до боли знакома каждая черточка, каждая безделушка, каждая зацепка на старинной обивке, каждый изъян на старинном паркете, пусть даже искусно скрытый мастером. Ей больше не надо прятаться под чужим именем, она снова могла стать сама собой. Она снова оказалась богата, ее ждали почет и уважение Французской республики. И она знала, кого она должна благодарить за это. Ей не нужно было спрашивать де Трая, она прекрасно знала о завещании маршала Фоша и о том, что вступает во владение огромным состоянием. Только все это не доставляло ей теперь никакой радости. Даже долгожданное возвращение домой. Сейчас она испытывала радости меньше, чем осенью сорок третьего года, когда приехала сюда со Скорцени.

Ведь тогда он был вместе с ней. А сейчас… Его не будет очень долго. Если вообще… больше никогда не будет.

— Мама, как ты думаешь, — Джилл тихо подошла сзади и положила ей руки на плечи, — Ральф мог выжить? Где бы он был сейчас, если бы остался жив?

— Наверняка с Вальтером, где еще? — Маренн накрыла ее руку своей. — Но удар был смертельным, — с горечью произнесла она. — Прости, девочка моя.

— Мама, — Джилл прижалась щекой к ее волосам, — давай вернемся назад. Я не могу здесь жить и не хочу.

— Но нам некуда возвращаться, — Маренн обернулась, обняла сс. — Там ничего больше нет. Все разрушено. Берлина нет. Пока. И неизвестно еще, каким он будет потом. Возможно, мы не вернемся туда никогда. Даже не сможем поехать. Надо привыкать, Джилл.

— Но я не хочу, мама.

— Я тоже, как ни странно. Но что еще нам делать? Ничего другого не остается. Жить, ждать, помнить. Надеяться.

— На что?

Маренн промолчала. Она и сама не знала.

— Я не могу, мама. Я не вынесу этого, — Маренн услышала, что Джилл плачет. — Для чего? Скажи мне, для чего? Ты не согласиться со мной, но Штефан, если бы знал, сейчас был бы рад, что не дожил до всего этого. Я даже завидую ему, хотя понимаю, как больно тебе слышать это от меня.

— Ты права, — Маренн встала, прижала дочь к себе. — Больше никогда не говори ничего подобного. Штефан, останься он жив, сейчас бы находился среди пленных. Но когда бы его отпустили, он никогда не стал бы жаловаться. Штефан любил жизнь. Он сумел бы найти новый смысл. Я понимаю, что тебе гораздо труднее. Ты переживаешь не только крах прежней жизни, как многие, — погиб Ральф. Для тебя это удар вдвойне. Но надо мужаться, Джилл. Надо собраться. А для чего? Ну, хотя бы для того, чтобы помнить о тех, о ком, кроме нас, некому.

Гладя Джилл по волосам, она снова взглянула на портрет Серта. Внезапно осознала, что чувствует то же самое, что и Джилл. Скорцени был последним мужчиной в ее жизни. И даже не потому, что лучшим, а потому, что обстоятельства, которые сопутствовали их расставанию, стали столь оглушительно трагичны, что перешагнуть и забыть она не сможет никогда. Ничего из оставшихся позади семи лет жизни.

Вечером к ней в Версаль приехал де Трай. Приехал, как и обещал. Возбужденный, полный радостных надежд. Оставшись наедине, он клялся, что все эти годы переживал их разлуку, хотел искупить свою вину. Она уже слышала об этом. «Анри безумно тосковал по тебе. Он искал тебя», — говорила ей в Берлине Коко Шанель во время их неожиданной встречи в Гедесберге. Слышала она и том, что он быстро женился. На девушке из хорошей семьи, красавице, которая его боготворила.

— Отец настаивал на этом, — словно оправдываясь, Анри опустил голову.

— Я понимаю, — поспешно ответила она. — И не упрекаю тебя.

— Надо было замять скандал и погасить долги.

— Да, да, конечно.

— А что же Габриель? — спросила она, чтобы сменить тему. — Ты виделся с ней?

— Не успел.

Маренн подошла к окну. Высокие каштаны вокруг пруда, затянутого кувшинками, напомнили деревья на озере в Гедесберге. Их силуэты плыли, отражаясь в темной воде, и казалось, она видит, как покачиваются желтые и бурые облетевшие листья. Она вспомнила удивленный взгляд Шанель, ее темные, чуть раскосые глаза, непослушную копну волос, отблески жемчуга в ожерелье. Между ней и Коко всегда была одна большая тайна — Генри. Теперь появилась вторая — Вальтер. Шанель никому не обмолвилась ни словом об их встрече в Германии. И она должна быть признательна ей за это. Впрочем, Коко ничего не делала просто так. Скорей всего она рассчитывала и на ее молчание. Что ж, она не обманет ее надежд. Они связаны одной веревочкой — с этим не поспоришь.

— Почему не успел? — Маренн повернулась к де Траю. — С ней что-то случилось?

— Она уехала. Вообрази, — пригубив шампанского из хрустального бокала, де Трай откинулся на спинку кресла. — Наша мадам Коко оказалась замешанной в шашнях с немцами. Мало того, что она открыла в Париже во время оккупации магазин и вела неплохую торговлю, она еще не один раз ездила в Берлин и даже спуталась там с каким-то крупным чином СС.

Маренн вздрогнула.

— Откуда это известно?

— Разболтали ее работницы.

«Понятно, пролетариат пролетариату».

— Но я надеюсь, что спуталась она с ним по сердечной части, — произнесла Маренн вслух, усаживаясь в кресло напротив де Трая. — Уж никак не по политической. Никогда не поверю, что Коко решила заняться политикой. Она всегда слишком занята модой.

— Конечно, по сердечной, — легко подтвердил де Трай. — Но теперь всем женщинам, которые одобряли политику коллаборационизма, а уж тем более тем, кто крутил романы с немцами, придется ответить. В глазах народа они заслуживают публичного наказания. Народ требует справедливости.

— Народ требует? — Маренн усмехнулась, разглядывая, как искорки света играют в гранях бокала. Давненько она не слышала ничего подобного. Уж тем более не ожидала услышать подобного во Франции от выходца из дворянской семьи, история которой насчитывает почти тысячу лет. Вот что значит, решающую роль в победе над нацизмом сыграли Советы и Сталин. Теперь их риторика популярна, заразительна.

— А в чем виноваты женщины? — спросила она, не отрывая глаз от бокала. — Это они сдали Францию Гитлеру? Или сбежали в Лондон, или куда-то еще, — она хотела сказать в Москву, но воздержалась. — Разве женщины не принесли жертву в восемнадцатом, вместе со всей нацией, разве не выдержали они разлук, не перенесли потерь, чтобы немцы никогда больше не ступили на нашу землю? Так почему же они не только ступили, а очень вольготно на ней пожили целых пять лет. Виноваты женщины? — она усмехнулась.

— Ну, конечно нет! — де Трай явно растерялся. — Но это общее настроение. Ты знаешь, какую роль в движении Сопротивления сыграли коммунисты, у них огромная поддержка по всей стране. Чтобы заручиться ей, де Голль согласился ввести Мориса Тереза в правительство. Тот же настоял на организации «комитетов по чистке».

— Каких комитетов? — Маренн вскинула голову. — По чистке? Ну, это просто как во время революции 1789 года. А гильотины не предвидится? Или обойдутся тривиальными методами, расстрелом, например.

— Да, кого-то и расстреляют, — ответил де Трай с вызовом. — Кто заслуживает. А обойти Мориса Тореза Шарль никак не мог, — теперь он уже вроде как оправдывался. — Да, методы коммунистов спорны. Но пойми, если бы де Голль был здесь, во Франции, если бы он сам находился в подполье! Но он эмигрант, диссидент. К тому же на Морисе Торезе настаивает Москва. Де Голль был приглашен к Сталину, тот признал его и поддержал. Так что в некоторой степени он зависит от Советов не меньше, чем от Англии, которая предоставила ему убежище.