— Лерка… переспала с парнем, — выпустив дым, сообщила Наташа. Банальные, по сути, слова применительно к дочери казались чудовищными, грубыми, неправдоподобными. Обида с новой силой хлынула в грудь. Ветра поперек, заставив закашляться.

— Сколько ей? Шестнадцать? — уточнила Юля, выдержав паузу.

— Пятнадцать! — невесело усмехнулась Наташа. — Ей только в следующем месяце шестнадцать исполняется. Она с шести лет в школу, пошла. Сопля! И ладно бы — приспичило! Ладно бы она так сгорала от страсти, что невмоготу, а то ведь нет, ей ничего такого не надо было — просто любопытство! Он уговорил ее попробовать!

Наташа уронила пепел на юбку, неловко взмахнула рукой с сигаретой — новая порция пепла упала теперь уже в стакан с Юлиным чаем. Она злилась на себя за то, что раскрыла их с Леркой тайну постороннему человеку. Рассказанная, она казалась ей еще более ужасной. Нельзя было этого делать, это личное…

— Успокойся, все уже случилось. — Юля убрала остывший чай и открыла створку шкафчика, где стояло несколько бутылок. — Молдавского вина хочешь? — спросила она и, не дождавшись ответа, достала фужеры и темную красивую бутылку. — А как ты узнала? Она сама тебе рассказала?

— Из письма. Письмо прочитала. Как будто кто толкнул.

— Ты прочитала ее письмо?

Юля посмотрела на гостью с каким-то новым выражением.

— Да, прочитала! — с вызовом ответила Наташа. — И твоя подрастет, ты поймешь, что невыученные уроки — это цветочки. И будешь и письма читать, и записки. Ты знаешь, у меня сейчас такое чувство, что меня все предали. Рожнов — давно. А теперь вот — дочь.

— Но при чем здесь ты? — попыталась найти связь Юля. — Вряд ли она в тот момент думала о тебе. Она лишь сделала хуже себе, испортив первое впечатление об интимных отношениях.

— Она — это я. Я — это и она тоже. Мы неразделимы, — горячо возразила Наташа, не зная, куда деть окурок, и яростно терзая его в пальцах. — Я стараюсь обо всем говорить с ней откровенно, я не обхожу эти темы, как некоторые матери. Так за что она так со мной?

Наташа не выдержала — на глаза набежали слезы.

— Ну, ну, ну… — Юля дотронулась до Наташиной руки. — Все не так страшно. Она сама этого захотела. С парнем, который ей нравится. А могло быть иначе. Меня вот сегодня пытались изнасиловать. Мне хоть и не пятнадцать лет, но, знаешь, приятного мало. Ну брось. Давай выпьем. Выпьем за наших дочек. Чтобы у них все было… — Юля запнулась. Потом задорно тряхнула челкой: — Чтобы у них все было!

Выпили. Вино оказалось густым и терпким. Юля отметила, что паническое состояние, овладевшее ею этой ночью, отступило, переплавилось в иное. Она думала о дочке, о том, что скоро ее первый учебный год, и мысль о незнакомом месте с кисло-сладким названием Вишневый вернулась.

— Наташа! Как хорошо, что ты есть… — улыбнулась Юля. — Может, ты съездишь со мной в Вишневый?

— Мне в деревню нужно. Пока я с Леркой не поговорю, я буду жить как на раскаленной сковороде. Я к тебе потом приеду, как устроишься. У тебя обязательно все будет хорошо.

Наташа понимала Юлину неуверенность. Юля прожила десять лет за широкой спиной Никиты, не зная и не стремясь узнать жизнь. А теперь хочешь не хочешь нужно выходить в эту жизнь, как зимой на мороз.

— Никита снится? — невольно вырвалось у Наташи.

Она сразу пожалела, что спросила. Но вопреки опасениям Юля оставалась спокойной. Только задумчиво посмотрела в мутный квадрат окна, словно оттуда мог явиться в ее сны покойный муж.

— Один раз. Стоял вдалеке так: и смотрел виновато. Самое интересное, Наташ, в жизни он на меня так никогда не смотрел. Я такого его взгляда не помню виноватого. Всегда уверенный, даже немного снисходительный. Виноватый — никогда.

— А когда ссорились?

— Я всегда первая мириться начинала. Я долго не могу выдержать молчания. Он у нас в семье всегда главный был во всем. Даже одежду мне покупал на свой выбор.

— Как это?

— Ну так. Раньше, как только поженились, я, бывало, куплю себе что-нибудь, он обсмеет меня. Говорит: наряд председателя колхоза “Десять лет без урожая”. Потом я без его одобрения ничего покупать не стала. Теперь уж и не соображаю без него — идет мне или нет.

Наташа покачала головой. Все, что говорила о своей семейной жизни Юля, было для нее настолько странно, что она с трудом представляла себе подобные отношения. Хотя если бы она жила с Женей, то… Пожалуй, она не прочь ходить с ним по магазинам в поисках какой-нибудь блузки. Пусть бы он диктовал ей, она доверяет его вкусу. Лишь бы он был рядом… Всегда. Но это невозможно. Он опутан паутиной жизни так же плотно, как и она сама. Почему у других так легко и просто получается? Разошлись, разменялись, переженились. А у них будто не нити отношений, а цепи. Может, она все усложняет?

— Я вообще своего мужа мало знала, — озвучила свои мысли Юля, а Наташа не сразу оторвалась от своих. — Его жизнь там, за пределами дома, была для меня непонятной. Он мне никогда не рассказывал о работе, о своих делах. Ну, знаешь, как это бывает в других семьях, где все обсуждается. Теперь я не знаю его настоящих друзей и вообще — были ли у него друзья? Не в курсе — какие и где у нас были деньги, что мы имели. Не понимаю логику многих его поступков. Например, с этой квартирой. Почему он купил ее на имя матери? Может, он хотел со мной развестись?

— Глупости, — остановила ее Наташа. — Так можно не знаю до чего додуматься! Жила не тужила за Никитой как за стеной. Он, может, всем вам намеревался по квартире купить со временем. Кто его знает…

На следующий день, подогретая разговором с Наташей, Юля съездила за дочкой, и они отправились на вокзал. Оля смотрела на все с удивлением. Даже рот у нее оставался открытым, словно являлся дополнительной антенной для восприятия.

— Мам, а это почему? А это кто, мам?

Уже на перроне Юля засомневалась — правильно ли она сделала, потащив с собой дочку. Оля первый раз ехала в электричке! Она не знала никакого транспорта, кроме их комфортабельной машины и салонов такси. И вдруг на нее разом, без подготовки, вывалилось все, что являлось сутью пригородной электрички: грязь; пьяный, уснувший на лавочке, выставив ноги в проход; глухонемой, разносящий книжки о: здоровом образе жизни; фанатичные сектанты, раздающие брошюрки; цыгане, коверкающие эстрадные хиты… Юля, как экскурсовод, пыталась объяснить дочери суть явления. Но видела, что та не понимает. Проехали уже полчаса, а Оля все еще с опаской чужака смотрит на свое новое окружение. Она даже ни разу не взглянула в окно, широко распахнутыми глазами изучая содержимое вагона. Девочка была в ступоре, нос к носу столкнувшись с жизнью. Едва проехав станцию со смешным названием Половинка, электричка сбавила ход и встала посреди чистого, поля. Устав от впечатлений, Оля уснула, уткнувшись матери в бок. Юля отвернулась в окно, но, поскольку смотреть было не на что, вскоре вынуждена была вернуться к действительности, которая отнюдь не утешала. Все та же нищета, грязь и безвкусица заполняли старый раздрыганный вагон. Ее внимание привлекли мать с дочкой — только что вошедшие. Мать, молодая женщина спортивного вида, стояла и наблюдала за девочкой лет восьми. Ее дочь металась от окна к окну и притопывала ножкой.

— Поехали, ну поехали! — уговаривала она кого-то.

Электричка стояла, а девочка нетерпеливо оглядывалась на мать, причем лицо ее выражало смесь радости и досады. Юля догадалась, что “поехали” относится к электричке. Словно подчиняясь настойчивой просьбе девочки, вагон заскрипел и дернулся. Состав вяло, словно нехотя пополз, и девочка запрыгала на месте.

— Мама! Смотри, едем! Едем! Ура!

Теперь уже на дочь и мать оглядывались полвагона. Ладно бы ребенок был лет четырех-пяти, восторг понятен. Но — восемь?..

Матери было явно неловко за бурные эмоции девочки. Она покраснела, не зная, как быть. Похоже, неуемный восторг дочери по поводу поездки в электричке явился для нее полной неожиданностью.

Между тем девочка продолжала летать от окна к окну и бурно выражала одобрение пейзажа, проползающего за окном.

— Человечки! — подпрыгивала она, увидев копошащихся в огороде жителей деревни.

— Вы что, не местные? — с сочувствием поинтересовалась старуха с двумя корзинками.

Красная, как из бани, женщина отрицательно покрутила головой:

— Местные, — отмахнулась она и поискала глазами свободное местечко.

Старуха попыталась угостить девочку яблоком, которое долго выбирала, шаря рукой в завязанной платком корзинке. Но девочка отмахнулась от нее как от назойливой мухи и побежала к противоположному окну, где проносился состав, груженный легковыми автомобилями. Завороженно поворачивала она свою маленькую головку, словно маятник настенных часов. Тик-так. Женщина увидела высвободившееся место напротив Юли и села. Щеки ее, все еще покрытые красными пятнами, горели, и она машинально прикладывала к ним ладони. С девочкой заговаривали пассажиры, подшучивая над ее дикостью. Ей было все равно — она никого не замечала, упиваясь поездкой как приключением.

— Моя дочь тоже ни разу не ездила в электричке, — заговорила с соседкой Юля, пытаясь ободрить ту. — Мы всегда на машине, а сегодня вот она едет первый раз.

Юля показала глазами на спящую Оленьку. Женщина усмехнулась, окинула Юлю взглядом.

— Видите ли… — тихо заговорила она. — Я ее из приюта везу. У нее мать родительских прав лишили. Я — опекун. Она многие вещи видит первый раз в жизни. А многие увидела раньше, чем положено.

Юля покачала головой. Теперь она другими глазами смотрела на девочку и ее приемную мать. Поезд снова притормозил и встал намертво.

— Почему не едем? — забеспокоилась девочка, оглядываясь на пассажиров. — Когда поедем?

— Сегодня — окно, — пояснил ей пожилой мужчина с дочками. — Пути ремонтируют. Может и час простоять, и два.

Но он ошибся. Электричка простояла перед железнодорожным мостом без малого пять часов. За окном густела синева. Пассажиры нервничали и ругались. Оля проснулась и захотела есть. Дочь Юлиной знакомой без конца теребила опекуншу, беспокойно и просяще заглядывая той в глаза. Ей не сиделось, она больше других изнывала от вынужденного простоя. Она то и дело вскакивала и принималась бродить между сиденьями, останавливаясь то тут, то там и наблюдая за тем, что делают пассажиры. Она и к ним приставала с расспросами насчет вынужденного простоя, ныла и за пять часов набила всем оскомину. В конце концов бабка с корзинками отправила назойливую к матери, но девочка подалась к дядьке с удочками. Опекунша не выдержала, подошла к ребенку и сделала замечание. Эта невинная воспитательная мера возымела странный по своей силе эффект. Глаза девочки моментально налились слезами, она остановилась в проходе в середине вагона и заревела. Ревела она надрывно, на зрителя. С обильными слезами, громко всхлипывая и подвывая. Возникло ощущение, что девочку сильно и несправедливо наказали, даже побили. Кто-то попытался утешить. Куда там! Плач усилился. Весь вагон смотрел на дочь и мать. Люди перешептывались осуждающе. Причем большинство, судя по всему, осуждали мать, а несчастного ребенка жалели, предполагая жестокое к ней отношение. Опекунша взяла девочку за руку и попыталась увести на место. Не тут-то было. Девочка уперлась, предпочитая работать на публику. Оля смотрела на девочку во все глаза.