Девушка покорно склонила голову.

– Хорошо.

Зарядили дожди. Они шли вот уже несколько суток; с потолка начало капать, на стенах поселилась плесень, а на полу собирались лужицы воды. Некоторые обитательницы приюта, запертые в сыром и холодном каменном помещении, начали кашлять.

Сона потеряла аппетит и с трудом заставляла себя проглотить горсть чечевицы. Ее терзало не ожидание наказания, а нечто куда более страшное. Она только сейчас начала понимать, что в определенном смысле ее жизнь кончена.

Когда Ратна зашла к ней, чтобы узнать, не заболела ли она, Сона, поколебавшись, рассказала, что во всем призналась Суните.

– Но я ведь тоже говорила с Аруном, и ты познакомилась с ним из-за меня. Тогда меня тем более должны наказать! – воскликнула Ратна.

– Нет. Я старше тебя и дольше живу в приюте. Мое поведение нельзя ни объяснить, ни простить.

– Ты не сделала ничего плохого!

Сона опустила голову.

– Я поняла, что в моей душе больше нет прежнего смирения и чистоты.

– У меня их никогда не было! – вырвалось у Ратны. – Когда мы молились в храме, я не слушала жрецов, я думала о своей дочери.

– Возможно, если б у меня был ребенок, я поступала бы точно так же, – ответила Сона, и тогда Ратна сказала:

– Я родила дочь не от мужа. Еще при жизни своего супруга я вступила в связь с его младшим сыном.

Девушка ждала осуждения и презрения, но собеседница всего лишь спросила:

– Почему ты это сделала?

Ратна подумала, что Сона никогда не осудит человека с ходу, и, как истинная брахманка, постарается вникнуть в суть вещей.

– Потому что влюбилась в Нилама. Муж бил меня, и у нас не было супружеских отношений. Я вообще не понимаю, зачем он на мне женился.

– Не знаю, можно ли оправдать твой поступок любовью, – задумчиво произнесла Сона. – В песнях о ней говорят как о силе, которая движет миром. В любом случае эта история осталась в прошлом, сейчас тебя не за что судить. Иное дело – я. Ведь для вдов любовь к мужчине запретна. Мы должны помнить о своих мужьях.

Ратна не осмелилась сказать, что в ее душе и сердце любовная история не похоронена и не забыта, и не нашла в себе решимости посоветовать Соне не отказываться от Аруна, если он ей действительно нравится.

На третий день Сунита позвала Сону к себе и сказала:

– Жрецы приняли во внимание, сколько пользы ты принесла приюту и принесешь еще. Они не станут судить тебя слишком строго. Ты должна отправиться в храм и подробно рассказать, о чем тебе поведал тот мужчина.

В глазах девушки появился испуг.

– Но я не могу!

Сунита не поверила своим ушам.

– Как это не можешь?

– Человек доверился мне, и я не должна передавать его признание другим людям!

– Полагаю, это нечистая тайна?

– Не важно, какая это тайна. Главное – она не моя.

– Если ты откажешься, жрецы не смогут тебя простить, – сурово произнесла Сунита. – У тебя есть время до завтра. Подумай.

Когда она ушла, Сона опустилась на циновку. Снаружи стонал и метался ветер, и в душе у нее было не лучше. Теперь она жалела о том, что не возлегла на шамшан[36] рядом со своим мужем.

Она полагала, что в приюте у нее не будет выбора, но оказалось, если человек жив, выбор все равно остается. Его лишены только мертвые. Так же, как и надежд.

Никто не видел, как Сона вышла из своего закутка, а потом выскользнула из ворот приюта. Она верила в то, что смерть мужа приписывается к серьезным проступкам женщины в одном из ее прежних существований, как не сомневалась в том, что в грядущей жизни ее ждет все та же вдовья участь.

Сона не была согласна только с одним, с тем наказанием, которое для нее определили жрецы, даже если им казалось, что они проявили не суровость, а милосердие.

Небо было темным от грозовых туч. Иногда в редких просветах появлялись бледные звезды, похожие на чьи-то заплаканные глаза. Запах реки заглушал все остальные запахи, а шум дождя – все другие звуки.

Холодный ветер пронизывал тело Соны. Ее босые ступни скользили по камням, отполированным за долгие годы десятками тысяч ног. Безлюдный берег скрывала темнота, но девушка хорошо знала дорогу. Да и куда еще могли привести гхаты, кроме как к последнему пристанищу измученных тел?

В то время как она спускалась к воде по широкой крутой лестнице, Арун стоял в гостиной особняка Флоры Клайв с пустой чашкой в руке. Он собирался унести ее, но задержался, слушая свою покровительницу.

– В Англии дождь другой – это я еще помню. Он похож на тонкую сеть, а облака напоминают клочки ваты. Серые промозглые дни надолго берут душу в плен. В Индии же ничто не бывает унылым, во всем проявляются сила и страсть. – Сказав это, Флора зевнула. – Сегодня лягу спать пораньше. В иные вечера не может быть ничего лучше, чем чашка горячего чая и теплая постель.

Услышав это, Арун облегченно перевел дыхание. Значит, он проведет ночь один. Однако женщина была начеку.

– Только не думай, что я окончательно постарела. Просто уж очень ненастная нынче погода и у меня разболелась голова. Кстати, мне пришла на ум одна идея. Надо как-нибудь пригласить сюда молодую проститутку или лучше двух. Мне будет интересно понаблюдать за вашим совокуплением!

У Аруна так сильно задрожали руки, что серебряная ложечка несколько раз звякнула о чашку. Вспоминая о разговоре с Соной, он чувствовал себя отвратительно. Кто же начинает знакомство с женщиной с таких чудовищных, постыдных признаний! Не иначе опиум развязал ему язык, а демоны вложили в уста предательские слова. И теперь его ждет очередное унижение – новая прихоть Флоры.

Молча повернувшись, юноша вынес посуду. Когда он вернулся, старуха разворачивала газету. Многие годы пресса служила для нее единственной связью с утраченной родиной, по которой она, впрочем, нисколько не тосковала.

– Смотри-ка! – сказала она. – Британское правительство рассматривает закон о повторном замужестве индийских вдов! Давно пора положить конец этим диким обычаям самосожжения или удаления от мира до конца жизни после смерти супруга!

– Это правда?

– Да. Если только индийцы согласятся соблюдать этот закон. Вполне возможно, он останется мертвой буквой. Ведь если речь идет о варварстве, вы на редкость упрямы. Не хотите получать счастье из наших рук!

С трудом дождавшись, когда Флора уйдет к себе и уснет, Арун выскользнул из особняка через черный ход и направился к задней калитке. Несколько дней назад он тайком сделал оттиски с ключей, которые стянул у Флоры, пока она лежала, одурманенная наркотиком, и попросил мастера изготовить дубликаты. Он хотел быть уверенным в том, что сумеет в любую минуту покинуть особняк.

На улице лил дождь и свистел ветер. В такую непогоду никто не заметил исчезновения юноши, а тот спешил по улицам, причудливо переплетенным, словно корни огромного дерева, не страшась ни ливня, ни даже молнии, порой сверкавшей так ярко, что чудилось, будто наступил Дивали[37].

Когда одна из вдов приоткрыла маленькое решетчатое окошко, она не поверила своим глазам. За воротами стоял мужчина! Он был совершенно мокрый; одежда облепила тело, с волос текла вода. Однако он не был похож на нищего, потому женщина спросила:

– Что вам надо?

Она ожидала ответа, что он заблудился, но юноша сказал:

– Я хочу увидеть Сону.

– Сону? Вы ее родственник?

– Нет, но…

– Это запрещено. Мужчинам нельзя сюда входить.

Окошко захлопнулось. Арун продолжал стоять перед воротами, потому что просто не знал, куда ему теперь идти. Он не напрасно задержался: створки со скрипом приоткрылись, и юноша увидел… Ратну.

– Ты! – обрадованно воскликнул он, но девушка не улыбнулась.

– Арун-бхаи, Сона исчезла! – взволнованно произнесла она. – Я искала, но ее нигде нет!

– Давно она пропала?

– Не знаю. Я боюсь, как бы не случилось самое худшее!

– Оставайся в приюте, – решил Арун. – Я постараюсь ее найти.

Он поспешил к Гангу под неутихающим дождем. На берегу не было ни души. Несколько лодок качались на приколе, рискуя быть сорванными. Шум вспученной, бурлящей воды оглушал, но бешеный стук сердца в груди был гораздо сильнее.

Позднее Арун говорил, что Сону спасло ее белое сари, хорошо заметное в темноте. Не успев броситься в воду, девушка поскользнулась на ступенях и упала. Ударилась о камни и осталась лежать, захлестываемая волнами.

Тонкая безжизненная рука погрузилась в воду. На голове с начавшими отрастать волосами виднелась ссадина. Бледные губы были скорбно сжаты, а веки печально закрыты.

Арун подхватил на руки ту, которую хотел защитить, чью боль желал уничтожить, и в отчаянии огляделся. В стороне, чуть выше гхатов, сгрудились лачуги. Когда их сносило водой, нищие обитатели складывали стены снова – из всего, что попадется под руку. Юноша поспешил туда, надеясь найти приют.

В одной из хижин Арун обнаружил двух женщин. К счастью, у них была медная жаровня, от которой шло тепло. Когда с Соны стянули мокрое сари и принялись растирать руки и ноги, она застонала, а потом закашлялась. Женщины укрыли девушку. Тряпье было ветхим, зато сухим, и вскоре она согрелась.

Открыв глаза, Сона увидела Аруна, который смотрел на нее с невыразимой нежностью.

– Ты жива!

– Я умерла.

– Пусть так. Ты умерла, сбросила в Ганг старую оболочку вместе с бременем кармы и можешь начать все заново, если только захочешь, – промолвил юноша, а поскольку девушка молчала, спросил: – Почему ты хотела утопиться?

– Я призналась Суните, что говорила с вами, а она передала это жрецам. Те велели мне пересказать им наш разговор. Я не могла этого сделать, и вместе с тем мне нельзя было их ослушаться.

Арун был потрясен ее великодушием и порядочностью. Он подумал, что его душа напоминает вывернутую наизнанку грязную одежду или пересохший колодец. Чистота этой девушки казалась чем-то беспорочно светлым и недосягаемо высоким. Как он осмелился отягощать ее совесть постыдными признаниями!