Была робкая надежда, даже не надежда, а тень ее: выйдя к людскому обиталищу, попросить приюта и милости. Иногда ответом становится меткая стрела, иногда – равнодушное молчание… Бывало, впрочем, и принимали. Редко, очень редко…

Девушка вспомнила, как пять лет назад, в последний месяц зимы, к окраине Конской Гривы вышел изможденный оборванец и, рухнув на колени, распростерся ниц. Он лежал так с восхода до полудня, но никто не вышел к нему: йер и сам доедал последнее. Тяжело поднявшись, пришелец ушел в густеющую мглу, не проронив ни слова…

Но даже если ее приютит какая-то из общин, раскиданных в степи, или кочующий род, кто сказал, что беды ее на этом кончатся? Кочевники в плохие годы продавали даже родных детей, иногда в обмен на неполный вьюк зерна. Когда наступал неурожай, работорговцы Ольвии хорошо зарабатывали на «человеконогом» товаре.

Ольвия. Ольвия…

* * *

Над степью взошла луна, и девушка наконец-то забылась. Ей снилось, что она идет по ночным облакам в небе, весело напевает что-то, а звезды нашептывают ей важное и мудрое.

Вот только никак не получалось вспомнить ни слов своей песни, ни голоса звезд…

Проснувшись среди ночи, она сразу вспомнила все, но это был не разговор со звездами, а то, что произошло в наземном мире. Долго лежала Зиндра, вглядываясь во тьму бывшего своего жилища. Лежать бы так и лежать, не чуя себя, пока полузабытье не перейдет в смертный сон.

А может, это уже он и есть? Может, это уже и не жизнь? Может, Вийу забрал ее к себе?

Зиндра сунула руку в котомку и нащупала мамину память.

Мягкие фигурки птиц сшиты из тонкого войлока и набиты шерстью и сухой травой. Изящный силуэт, узнаваемые линии… Мама – ее родная мать – была мастерица…

Боги проявили милосердие, взяв маму с земли до того, как исчезло ее селение. Может быть, Зиндре лучше тоже… самой… – вдруг шевельнулась какая-то отрешенная мысль. И всего-то подняться на крутояр над омутом – и шагнуть… Дан-Абра примет ее и упокоит на дне, как всех прочих из ее рода… Там, в Йерее, она встретит и маму, и отца… И Яра…

Вскочив с лежанки, Зиндра выхватила самодельный нож и глухо, почти как настоящая волчица, зарычала невесть на кого.

Нет, не время, только не сейчас! Ведь она не совершила того, к чему призвана судьбой: не отомстила чудовищу со шрамом, аджаху в людском обличье!

Но для этого требуется выжить. Значит, сперва надо найти пристанище…

* * *

…Степь раскалена солнцем, как огромная сковорода, посередине этой сковороды – одинокая человеческая фигура. Бредущая пешком, хотя степь пеших не любит.

Выскакивают из нор суслики и, стоя на задних лапках, умывают хитрые мордочки. Тонко пересвистываются друг с другом.

В пустом синем небе, лишь чуть пониже солнца, распластался коршун, такой же одинокий, как тот или та, кто идет по земле. Больше нет ничего живого: ни в знойной высоте, ни на рыжем просторе горячей земли. Эту землю многочисленные племена зовут по-разному, но значение всех наименований чаще всего означает «Дикое поле».

Того или ту, кто идет через степь, изнутри гложет и грызет тоска. Разъедает душу ржавчиной. Понемногу убивает.

С восхода солнца до заката Зиндра прошла сотни перестрелов и не видела ничего живого, кроме бесчисленных сусликов и стайки голенастых дроф, но и те, и другие знали опасность человека с охотничьим луком, так что на выстрел не подпускали. Еще она заметила белого луня, который, сидя на камне, расклевывал останки зайца. Мелькнула мысль согнать седоголового хищника и забрать недоедки, но тушка косого, должно быть, уже завонялась на солнце, да и не дошла Зиндра еще до того, чтоб жрать падаль.

Целый день в небе – солнце, а на земле – только она. Под раскаленным почти добела куполом небес – необоримая тишина пустоты.

Степь, которая совсем недавно казалась привычным домом, сегодня сделалась беспощадной. Солнце еще не перевалило за полуденную черту, а у девушки уже болели ноги: сыромятные постолы, и так поношенные, судя по всему, вот-вот должны были порваться. Сосало под ложечкой: Зиндра не ела с позавчерашнего вечера. Но идти, по расчетам, оставалось еще пять дней – до Ольвии.

Об этом йованском городе она не знала ничего, кроме того, что там как будто бы живет какая-то родня отца. Но больше идти и некуда…

* * *

На пути ей попались две или три рощицы. В одной собрала диких груш, еще незрелых и твердых, кабану не вдруг угрызть, – но все одно какая-никакая еда. Затем наткнулась на заросли лещины, но орехов ждать предстояло еще долго, а несколько найденных прошлогодних усохли и горчили тленом.

Когда день перевалил за вторую половину, Зиндра попыталась наловить себе саранчи и кузнечиков. Но дело шло слишком медленно: тут уж или останавливаться «на прокорм» и жить вот этим (и кем же тогда она станет?), или идти…

Зиндра молча пожалела о зайце, которого теперь не побрезговала бы отбить у луня, и решительно направилась дальше.

Ей несколько раз попадались речки. Одни крупнее, с галькой, песком, с кустами на берегах, другие мельче, иной раз почти сухие, но всегда с лужами в глинистых углублениях. Так что воды, слава богам, хватало.

Однако силы девушки были уже на исходе. Она брела, как истомленный конь, понукаемый жестоким наездником, и в какой-то миг вдруг забыла, куда идет, почему над головой уже не яркая синева, а темнеющий ковер, усыпанный звездной пылью…

«Я – Зиндра, дочь Аграма и Аспы из Конской Гривы!» – пришло воспоминание. Но ведь давно нет ни отца, ни матушки, ни даже мачехи… Ни любимого, ни друзей…

Зиндра вспоминала отрубленные головы на шестах, скалящийся в последней прощальной улыбке череп Яра, медленно уплывающее тело Мирты… А потом – блеск золота на доспехе Сайтаферна…

Слез уже не было, но она снова пожелала себе смерти вместе со всеми. Чем, конечно, прогневала Мать-Апи: раз судьба сохранила жизнь, то грех жаловаться на такое!

Но Мать отходчива. И Зиндра продолжала жить, пускай через силу: каждый шаг не только отдавался болью во всем теле, но и багровыми искрами вспыхивал в глазах.

Наконец она остановилась возле рощицы, над которой взошла недавно (или уже давно?) обманувшая ее луна. Положила под голову мех, укрылась кафтанчиком и стала ждать, пока придет сон.

Сон не пришел. Зато пришла мачеха…

Она спешила к Зиндре с длинной хворостиной в руке, за что-то выговаривая, только слов не было слышно. А потом подошла ближе, перестала браниться и бросила хворостину. Зиндра припала к ее груди и разревелась, как в детстве, ощутив тепло живого тела и неумело ласковое прикосновение огрубевшей ладони к волосам. Вдруг стало ясно, что ничего страшного не произошло, что все это был сонный морок. И что теперь они с названой матерью будут любить друг друга, заботиться друг о друге и о младшеньких девочках, и все пойдет на лад, и Яр станет ее мужем… Все обязательно будет хорошо, все уже начинает становиться хорошо…

Глаза Зиндры были мокры от слез – она плакала и плакала, не просыпаясь.

* * *

…Кто-то грубо толкнул Зиндру в бок – раз, и другой, и третий. Она открыла глаза, рывком вскочила. Было утро – и она была не одна.

– Вот так кобылица от стада отбилась! – раздался насмешливый женский голос. Глаза Зиндры слезились со сна, и она все никак не могла хорошенько рассмотреть, кто стоит перед ней, – одно золотое сверкание. Она попыталась схватиться за оружие – ножа не было, лука тоже. Потянулась было к посоху – и обреченно замерла.

– Ты, милая, добрый клинок носишь, хоть на самого Митридата выходи! – голос по-прежнему был высокомерен. Двумя пальцами разбудившая ее насмешница держала обломок серпа – с явной брезгливостью, как дохлую мышь.

Зиндра наконец рассмотрела ту, которой принадлежал голос, а теперь и нож. Перед ней стояла невысокая, но плотно сбитая женщина лет тридцати, черноглазая и русоволосая, в мужском белом колпаке с черной кисточкой и добром панцире-бахтияре, с золотой гривной на груди. Под доспех была надета рубаха переливчатого шелка, ценимого степняками не за красоту, как у глупых йованов, а потому что носившего его не трогали вши.

Зиндра перевела взгляд вниз, на ноги насмешницы: штаны широкие, прямые, с разрезами внизу, из-под них торчат носы красных сафьяновых сапог. Сбоку, на поясе, – меч в золоте. Да не простой, а настоящий акинак.

Этому девушка изумилась больше, чем всему остальному. Акинак – родовое оружие, его нельзя ни купить, ни подарить – только получить по наследству старшему сыну… Или снять с трупа прежнего владельца.

Своего коня женщина держала в поводу, за ней сгрудилось еще с дюжину верховых. Все – девушки, вооруженные и одоспешенные, хотя и не так добротно, как их предводительница. Мечи были только у двух или трех, у прочих – копья со старыми сточенными наконечниками. Зиндра, дочь кузнеца, это заметила сразу.

Все оценивающе поглядывали на свою находку. Или на добычу? Кто же она для них?

– Говори, откуда и кто? – словно подслушав эту мысль, распорядилась предводительница, отшвыривая серп. – Далеко ли твои?

– Нету… моих больше…

– А ну, говори толком! – прикрикнула женщина.

Зиндра путано и торопливо рассказала о том, что случилось с ее селением, под конец уже всхлипывая: слезы откуда-то вдруг снова появились. По мере рассказа лица девушек мрачнели, пару раз с их уст слетели такие слова, какие не всякий воин выговорит даже спьяну или в горячке боя.

– Та-ак… – протянула воительница, когда Зиндра закончила рассказ. – И ты прошла отсюда аж с Дан-Абры?

Девушка лишь закивала.

– Зовут-то тебя как?

– Зиндра… Зиндра из рода Варка… Правнучка самой Амаги, – зачем-то добавила она.

– А почему не Табити? – фыркнула одна из девушек, высокая и со шрамом на щеке, сразу заставившим вспомнить Сайтаферна.

Неожиданно для себя самой Зиндра, яростно вскрикнув, рванула ворот рубахи. Старая посконь разорвалась, обнажив ключицу и острую грудь…