Одновременно с прыжком Гипсикратия успела метнуть увесистый, куда тяжелее привычного джерида, римский дротик. И промахнулась: видать, умение подвело, а может, тварь просто была слишком шустрой.

Негр, нанося удар в бочкообразную грудь чудовища, успел развернуть свое копье острием вверх. Но удар пришелся в ключицу, и толстая кость выдержала его, а вот древко копья с хрустом сломалось. Отбросив бесполезный обломок, чернокожий метнулся в сторону. Тяжеловесно подпрыгнув, гигант упал на четвереньки и понесся за ускользающей добычей.

Гипсикратия ткнула обезьянищу трезубцем в спину, нанеся длинную, но неглубокую рану.

Быстро отскочила назад. Но неведомая тварь не обратила внимания на нападение с тыла и продолжила преследовать чернокожего.

Наперерез человекозверю бросился Галл. Одним ударом чудовище выбило у него из рук копье. Гладиатор откатился в сторону, чудовище, сменив направление атаки, бросилось на него – длинные лапы прочертили борозды в песке совсем рядом…

Гипсикратия, вновь схватив пилум, метнула его повторно – и опять мимо. После этого тварь соизволила обратить на нее внимание. Взор скифянки на миг встретился со зрачками троглодита, и она ощутила озноб, а потом пришел страх – необъяснимый, дикий, животный! Такого не было перед боем с Корой и даже во время любой из войн и схваток ее прежней жизни.

Что-то схожее она испытывала только при встрече с единорогой тварью. Вдруг промелькнула мысль: наверно, этот тоже сродни косматому рогачу… Тоже из рода древних тварей, изгнанных светлыми богами с лика мира, но до сих пор изредка попадающихся людям.

Вся в холодном поту, она, пересилив себя, потянулась за мечом – но не было у нее на поясе меча, не полагалось по ее гладиаторскому статусу. Дура, тупица безмозглая, да ведь сейчас она любое оружие могла выбрать, никто б не возразил!

Гигант высоко подпрыгнул. Опустившись на ноги, взмахнул правой ручищей, словно покачиваясь в ритмичном танце. Сейчас он не думал атаковать, наоборот, сам заманивал врагов в атаку…

Люди ждали. Они будто стали многотелым существом с Эвмеем-головой и всеми остальными вооруженными конечностями. Даже чернокожий, отделенный от всех бегством и погоней, как бы влился в это тело, широко раскинувшееся по арене. Все они оставались живы и почти целы. Некоторые сохранили оружие.

Бестия поняла, что никакая ее хитрость на них теперь не подействует. Взревев от ярости, она отпрянула назад. Этого негр не ожидал; получив сильнейший удар в грудь, он отлетел почти к ограждению.

Публика орала. Гипсикратия, едва веря себе, поняла, что в голосе толпы снова звучит восторг, наслаждение творящимся внизу действом. И тут – она не поняла, как это произошло, – ее копье воткнулось в живот твари.

– Р-р-разом! – взревел Эвмен. Три пары рук вцепились в древко и нажали.

Колени подгибались, мышцы, казалось, готовы были лопнуть. Троглодит дышал им в лицо тяжелым смрадом. Пришедший в себя негр подскочил сбоку и древком сломанного копья ударил гиганта в подколенный сгиб. Тяжелая туша завалилась на песок – но тут же вскочила, щедрой горстью рассыпая вокруг себя тяжелые удары. Сила чудища была невероятной. Гипсикратия осознала себя уже в полете, а потом – в падении.

Ее так приложило о песок, что перед глазами вспыхнуло. Сипя отбитыми легкими, скифянка попыталась встать. Со второй попытки ей это удалось.

Троглодит тем временем опрокинул Эвмена на арену, но еще не успел растерзать. Галл, тоже, видимо, оглушенный, неуклюже спешил на помощь, тяжело, не по-боевому замахиваясь мечом. Он явно опаздывал.

Собрав все силы, Гипсикратия бросилась вперед. Ловко поднырнула под лапу толщиной с доброе бревно, ударила копьем – и острие вошло в грудную клетку троглодита. Увы, совсем неглубоко – однако тот отвлекся, выпустил Эвмена.

– В стороны, вороновы дети! – прохрипел рудиарий, поднимаясь.

Чудовище оскалило клыки, угрожающее зарычало. Раны словно и не беспокоили его.

Чернокожий наконец сумел найти целое копье. Не дожидаясь команды, он бросился на гиганта сбоку.

Ярость затуманила рассудок троглодита, превратив его в обычного зверя. Он тяжело развернулся и прыгнул, пытаясь дотянуться до ближайшего из врагов. И впервые упустил из виду Олафа.

Тот, широко взмахнув секирой, до обуха погрузил лезвие в череп твари.

Исполин встал на задние лапы, окатив арену хриплым ревом. Покачнулся – и тяжело рухнул, подняв тучу песка…

Цирк не просто взревел в двести тысяч глоток – он взорвался, как извергающийся вулкан!

Гипсикратия стояла, опираясь на копье. Пошатываясь, она смотрела на поверженное чудище.

Мертвый троглодит стал как будто больше похож на человека. Он лежал с открытыми глазами, оскалив зубы, большие и ровные, по форме напоминающие человеческие. Сильно выступающие скулы, плоский, с глубоко вогнутой переносицей, нос… Низкий лоб расколот до козырька надбровий… Лицо. Странное, но почти человеческое. Искаженное гримасой.

Вокруг туши приплясывал негр, потрясая сломанным копьем; Галл с Олафом, обнявшись, ревели что-то неразборчивое; сидя на песке, щербато улыбался Эвмен… А она просто стояла, чувствуя безумную усталость, и думала только об одном. Что стала ближе к свободе и дому ровно на пять боев. А от смерти – настолько же дальше.


Говорит Гипсикратия

…Не раз, страдая от ран после очередного боя, заглушая пережитый страх вином, отдаваясь очередному любовнику или обреченно выходя на арену, я спрашивала: «За что мне все это?!»

Какой страшный, неведомый миру грех я совершила, что небожители так карают меня?

Я же не жгла селения, не распарывала животы беременным женщинам и не ловила младенцев на копье… Не распинала рабов за разбитую вазу и не продавала за долги целыми семьями. Я была верна Теоклу при его жизни и не нарушала никаких клятв…

Почему те, кто творил все это и много худшее, счастливы и богаты? Темные ли обряды в храмовых подземельях Кибелы тому причина? Или дух давно погребенного колдуна из разоренного не мной степного кургана тому виной?

А может, Аксиана, давно оставшаяся в прошлой жизни, напоследок из мести прокляла меня каким-то особо жутким проклятием, принеся в жертву неведомым богам черного коня в полночь осеннего равноденствия?

Потом один грек-философ, такой же раб, как и я, сказал, что еще в давние века мудрецы пришли к выводу, что владыкам небес нет дела до двуногих червей. То есть боги, кем бы они ни были, не награждают достойных и не наказывают злых, все это выдумки жалких людишек… А жизнь нашу определяет лишь бессмысленная игра случая.

Римляне называют это «фатум», судьба. Она тоже бог. У них есть боги на все случаи жизни: даже богиня сточных канав и отхожих мест. Не знаю, верят ли они в богов так, как верю (а может быть, верила?) я или мои соплеменники. Хотя дети Волчицы, при всем их хваленом разуме, суеверны, подозрительны и ищут знамения везде, где можно и нельзя.

А еще от одного из жрецов, старого уже и оттого, может быть, думающего о вечном, а не о брюхе и кошельке, я слышала, что беды, какие обрушиваются на людей, на самом деле наказания не за прошлые дурные дела, а за будущие… И это похоже на правду. Во всяком случае, так думаю я сейчас, вспоминая о том, что мне предстояло совершить в ту пору и еще предстоит.

Но тогда я не понимала всего того, что пойму потом. Однако уже знала главное: выжить и вернуться домой, к дочери, мне не помогут ни Папай, ни Юпитер, ни сама Апатура – Великая Мать. В этом я могу надеяться только на себя…

А еще, как ни крути, мой лудус, моя фамилия, стал четвертой семьей в моей жизни – после той, в которой я родилась, сестринства эорпат и Теокла. Четвертой – и не последней. Это было горькое родство: братство обреченных на смерть. Ежедневно я ела за одним столом, разговаривала, дружила и выпивала с людьми, обреченными умереть… Иногда гладиаторы предчувствовали свой конец и, устраивая пирушку в ночь перед боем, дарили друзьям свои вещи. Кому-то были дурные предзнаменования и сны. А кто-то просто знал.

Отмеченные смертью или просто невезучие умирали, и какое-то время их помнили, а потом забывали…

А были и те, кого смерть обходила. Говорили, будто они дали особый обет Подземным: что убитые ими будут их жертвой.

Если боец сумел продержаться два года, он мог уйти с арены и дальше только учить молодых. Но я знала тех, кто, даже получив свободу, вновь произносил клятву гладиатора – и не потому, что они не умели ничего больше. Это совсем особая жизнь; не принимая ее, я понимала их.

Было что-то, мне всегда чуждое, но способное придать жизни гладиатора особую пьяную остроту.

Да, это горькое и нелегкое родство. Но чего в нем не было, так это зависти. Даже к освободившимся. Потому что самый знаменитый боец мог умереть в любом бою от рук зеленого новичка. Но и новичок мог стать знаменитым. И ощущение, что презиравшие рабов римляне готовы тебя обожать, оно тоже чего-то стоило.

А что до славы хозяев и лудуса, то это всего лишь рябь на воде. Существующая только оттого, что нужно ведь на что-то опереться даже тому, кто лишен всего.

И было еще нечто. Римляне называют его странным и непереводимым словом virtus. Особое обреченное мужество, когда делаешь, что должен, а уж чему суждено, то и случится. Только virtus заставляет поверженного бойца, приподнявшись на песке из последних сил, с улыбкой встречать клинок победоносного противника – иногда своего друга. Именно virtus, прежде всего он, особо притягивает народ Волчицы в этом жутком действе. Во всяком случае, так я думаю теперь.

Да, гладиатрисой я была не так уж долго. Однако те полтора года показались мне десятилетиями.

А война заняла куда большую часть моей жизни – и пролетела, словно короткая летняя буря.