Витольд Недозор - Дочь Великой Степи

Только однажды Никс, жена скульптора Медета, серьезная не по годам молодая женщина (хотя и постарше юной скифянки), вдруг спросила ее:

– Скажи, Гипсикратия, а это страшно – кого-то убить в первый раз?

– Не помню… – после изрядной паузы ответила она, хотя думала уже не отвечать вовсе, так разозлил ее этот вопрос. – В бою о таком не думаешь. Лучше расскажи, подруга, о том, как на Косе шелковую ткань ткут. Ты ведь именно с этого острова родом, я не перепутала?

И все оставшееся до окончания вечеринки время выслушивала рассказы о шелковичном черве, коконы которого собирают в островных лесах, о том, как распускают ткань серик, привезенную из далекой страны Джунго, как вновь спрядывают ее нити с местным шелком, о красках, какими красят его. В красках Никс разбиралась: она, единственная из всех новых знакомых Гипсикратии, работала не только по дому, но вдобавок расписывала статуи в мастерской мужа, а иногда и вазы перед окончательным отжигом. За это скифянка ощущала к ней какое-то странное уважение, хотя остальные ее здешние подруги, кажется, испытывали к «красильщице» скорее нечто среднее между жалостью и пренебрежением.

Но чаще Гипсикратия просто прогуливалась по Синопе. Действительно не одна, а, как подобает, с Клеоной, иногда еще и с Гнуром, – но город не делался от этого менее прекрасным.

Голубые бухты оттеняли рыжие черепичные крыши и белизну крепостных стен. Как копья, вздымались башни царского дворца. Сверкали колонны бесчисленных храмов. Дороги, вымощенные большими камнями, тщательно пригнанными один к другому, вели к воротам. Колесницы проложили в них глубокие колеи, в которых во время дождей стояла вода. Зеленели сады и оливковые рощи. Темные линии виноградных лоз шли вдоль прибрежных холмов. Многочисленные фонтаны, полные свежей, прозрачной воды, были окружены шумной, пестрой толпой…

Казалось, что и боги тут толпятся повсюду, только незримо. Во всяком случае, их жилища-храмы высились здесь во множестве. И скромные святилища из грубо отесанных блоков, ушедшие в землю от времени, – так строили очень давно, – и новомодные, с мраморными колоннами, резными фризами, роскошью бронзовых курильниц, в которых жрецы жгли масло и фимиам.

Как похвалялись сами синопейцы, на всем южном берегу Понта Эвксинского не было места, лучше украшенного и обустроенного. Гипсикратия охотно соглашалась. И в самом деле, город, ставший ей родным, был великолепен.

Правда, кое-где вдоль вымощенных мелким булыжником узких переулков лепились прижатые один к другому низкие дома без окон. Но что поделать: если даже среди богов есть бедняки, то чем люди лучше? К тому же туда ей заглядывать было незачем, ее путь обычно лежал вдоль широких улиц, где стояли богатые особняки. Большая часть их принадлежала людям, нажившим богатство перепродажей персидских и гирканских ковров, бактрийского лазурита, маракандской бирюзы, олова и янтаря из диких гиперборейских краев. Гипсикратия уже начинала привыкать, что «Гипербореей» эллины называли все, что находилось севернее ее родных степей.

А еще Синопа торговала киноварью и охрой, и спрос на них не переводился. Считалось, что рынок Синопы стоял на одном месте вот уже более восьми сотен лет, с самого основания града. На нем сходились многие морские и земные торговые пути, а сам рынок оставался недвижим, куда до него степным торжищам, постоянно переползавшим с места на место…

Вовсе не дело – вспоминать об этих торжищах. Они остались в той, прошлой жизни.

Южная гавань была украшена бронзовой статуей Автолика-основоположника и его оракулом, у которого моряки могли узнать о счастливом дне для отплытия. По преданию, статуя была отлита из бронзы переплавленных гвоздей и таранов с кораблей, отслуживших свой век. Но куда важнее было то, что ее благословил сам Фагимасад… ой, то есть Посейдон: здесь морской владыка носит такое имя и на скифское прозвище может обидеться, он такой. К счастью, Гипсикратия не произнесла его вслух.

Так или иначе, едва ли не каждый промышляющий морем хоть раз в жизни что-нибудь жертвовал оракулу. Кто – медь оболов, кто – серебро тетрадрахм, а кто – и золотой статер…

Говорили, что статуя чуть слышным звоном может предупредить моряка об опасности. Были даже такие, кто утверждал, будто довелось ему услышать предупреждающий голос меди, отложить выход в плавание, – а потом разразился ужасный шторм. Впрочем, злые языки шутили, что те, кого Автолик, несмотря на щедрое пожертвование, не предупредил, потом просто-напросто ничего не говорили и на коварство его не жаловались. Ну разве что рыбам и тритонам…

На узких улицах царили веселое оживление и суета. Колесницы, с трудом пробивающиеся сквозь толпу, рабы с бритыми головами, громоздкие повозки селян, которые тащили огромные рыжие, загорелые до черноты крестьянки, несшие на голове корзины с фруктами или овощами, иноземцы в пышных одеяниях непривычного покроя и полуголые дети – все это скопище спешило по своим делам в разные стороны одновременно, как муравьи на куполе муравейника.

Гипсикратия поневоле засмотрелась, она никак не могла привыкнуть к городской толчее. Это был словно прилавок ювелира, на который невидимые руки попеременно выставляли диковинные украшения: нубийцев с серьгами из слоновой кости, длинноволосых парфян в расшитых золотыми монетами шапках… Молодых бездельников, завитых и надушенных, в дорогих хламидах[34], длиннобородых философов в окружении учеников… Если не виднее, то слышнее прочих были чтецы и сочинители, вдохновенно читавшие свои или чужие поэмы в надежде, что кто-то угостит их или, того лучше, даст монетку…

Взгляд Гипсикратии останавливался то на гоплитах[35] в сверкающей броне, то на веселой стайке авлетрид[36] -флейтисток, которые, как с усмешкой говорили мужчины, искусны в игре не только на обычных флейтах.

Высокие носилки качались над головами. Не разобрать, кто в них возлежит, знаменитые гетеры или добропорядочные жены видных сановников. Потом мимо проплыла колесница немыслимого великолепия: правил ей чернокожий возничий, а за его спиной возлежала на шелковых подушках молодая женщина ослепительной красоты. На ней был тончайший пеплос[37], вышитый листьями лавра, бледно-голубая материя лишь слегка прикрывала ее грудь, а белокурые волосы, выбиваясь из-под золотой диадемы, волнами ниспадали на почти нагие плечи.

«Должно быть, это жена архонта, – подумала Гипсикратия, – а то и наложница самого базилевса!» Но тут сумела рассмотреть лицо юной красавицы и с удивлением узнала ее: прославленную гетеру Альцесту знали все.

С грустью вспомнила, как сожалел Теокл: мол, на обычной повозке ей ездить – урон для чести, но он охотно купил бы своей жене колесницу вместе с приученным к ней конем и искусным рабом-возницей… Однако для супруги морепромыслителя это считается неприличным.

Ну вот, выходит, для гетеры не считается.

Воздух был душен от запахов блюд, которые жарили в бесчисленных харчевнях, пеньки и смолы; разноязыкая речь звучала вокруг, словно звери разговаривали с птицами.

А стены и заборы покрывали надписи – в основном короткие, корявые и похабные.

Ей запомнилось одно четверостишие:

Вместо предпоследнего слова был нарисован именно тот предмет, который и подразумевался. Так что даже умей Гипсикратия читать хуже, чем она уже обучилась – а она обучилась хорошо! – все равно бы поняла.

И куда же теперь ей пойти? Можно, как вчера, на рынок. Прицениться к шкурам диковинных зверей из диких северных лесов или с жаркого юга, где не бывает зимы, к статуэткам из слоновой кости и черного дерева, к кубкам и сосудам финикийского стекла. Очередной раз посетить ювелирную лавку, где сонмом искр переливаются груды драгоценных камней, привезенных с Рифейских гор, из Индии, из кавказских теснин… чеканное серебро иверов и золото колхов… Там она подолгу стояла, рассматривая ожерелья из цепочек тонкого плетения, бусы, подвески, затейливые серьги с камеями искусной работы. Примеряла витые браслеты, усыпанные мельчайшими шариками-блестками филиграни, – для запястья, надлокотные и даже на щиколотки.

Но покупала что-либо нечасто. Да и дом последнее время покидала реже, чем хотелось.

Раз уж колесница положена только архонтессам, базилиссам и гетерам, ходить приходилось пешком, а город-то немаленький. Можно, разумеется, нанимать носилки, но за ними еще сперва надо посылать, а потом четыре почти голых раба, воняющих потом, как целое стадо козлов, потащат тебя в трясущемся жердевом каркасе, словно связанную овечку на продажу. Добро бы хоть рабы были свои, внутридомовые, но это «не полагалось» по тем же загадочным причинам, которые воспрещали жене морепромыслителя ездить на колеснице.

В доме, конечно, имелся мул: на нем Теокл ездил по делам. Имелся и верховой конь для каких-то особых поездок. Но невозможно представить, чтобы жена достойного человека – да хоть бы и гетера! – скакала по улицам верхом, задрав платье до ляжек. А еще более невероятно то, что она взгромоздится на спину коня в варварских штанах.

Вообще Гипсикратия втайне уже почти готова была признать, что эллинская женская одежда не так и удобна. Но здесь свои законы. Разве что горянки, торгующие на базарах козьим сыром и кизилом, иногда ходят по городу в скифских шароварах, однако даже они, не желая выглядеть «варварками», носят поверх длинные юбки грубой шерсти.

Однажды Теокл повел свою супругу в театр. Ее сопровождала Клеона, а Гнур нес для своих господ подушки. Ах, есть что вспомнить: она оделась в новый синий гиматий из того самого шелка, о котором расспрашивала Никс, в ушах у нее были новые золотые серьги, только что подаренные мужем, – египетской работы, со свисающими с них маленькими дельфинчиками, которые нежно и чуть слышно звенели в такт шагам…

Места для зрителей уже заполнялись. Небеленый лен ремесленников, синева хитонов морского люда, овчины погонщиков – в верхних рядах, а внизу – яркие краски тонкой шерсти и виссона[38] именитых граждан. Все это делало чашу театра похожей на волшебный гигантский цветок.