Однажды они (кто?) подошли совсем близко – и в ушах зазвенели звуки, от которых холодела в жилах кровь. Визгливые вскрики, свирепый рев, который не может издавать человеческая глотка… вой, кваканье… А в клубящейся тьме явственно проглядывает шевелящееся нечто, неясное, слипшееся, неразличимое в скудном свете, но до невозможности, запредельно мерзкое…

Но тут Небесный Олень выскочил из клубов мрака, весь в пене и искрах, божественный олень с копытами из камня, с золотыми рогами и золотой шкурой и глазами, подобными рдяным углям, – и разогнал тьму и мороки.

Потом пришел горячечный сон, однако боль проникла и в него. То покрытый костяной броней волк грыз рану, то крылатые змеи впивалась в нее мелкими острыми зубами и злобно рвали, грызли, поглощали откушенную плоть… то огромное черное чудище вставало, как тень, за спиной и обдавало зловонным ледяным дыханием… Один раз явился сам Качей, принявший облик полусгнившего мертвеца в одежде табунщика, и заклеймил ее, как кобылицу из своего стада, приложив к спине раскаленное добела тавро, меченное знаком Мертвого Солнца.

Зиндра не знала, где она пребывает. По всему выходило, что она все-таки умерла, причем угораздило ее сделать это какой-то вовсе необычной смертью. Иначе отчего это в загробье подземного мира вдруг собрались призраки из всех преисподних Маналы, специально чтобы терзать ее?

Иногда она словно бы выныривала из посмертья – и чувствовала, что правую лопатку жжет огнем. Но тут же боль отдавалась в голове так, что перебрасывала обратно в сумрачный мир.

А однажды перед ее взором стало разворачиваться нечто и вовсе немыслимое. Словно со стороны, с высоты птичьего полета, Зиндра обозрела огромные пространства: леса, равнины, широкие холодные реки, вздувшиеся, как будто после долгих дождей, и несущие в своих мутных водах вырванные с корнем деревья, трупы оленей, лошадей, заросших диким волосом быков… Однажды мимо нее пронесло тушу какого-то неведомого мохнатого исполина, покрытого грязно-бурой шерстью, с длинным, как бревно, носом и изогнутыми подобиями бревен во рту…

А потом она увидела, как по равнине вдоль реки шли люди. Множество людей – мужчин, женщин, стариков, детей.

Высокие, светловолосые, в кожаных и войлочных одеждах, расшитых костяными бляхами; многие вели в поводу низкорослых мохнатых лошадей и коров с быками. Весь скот был тяжело навьючен и едва брел, пошатываясь под грузом. Лошади вьюков не несли, но на некоторых кто-то сидел верхом, без седла, свесив ноги набок. Зиндра присмотрелась – и поняла, что так едут женщины с еще совсем маленькими детьми на руках.

Катились телеги с плетенным из лозняка кузовом на огромных колесах из цельного среза толстого ствола. Их влекли огромные матерые быки, налегая на широкий упряжной ремень, крепящийся к оглоблям. Выходило, что люди эти не знали ярма, которое послал человеку Папай – отец небесный… Наверно, у них и плуга нет…

На телегах лежали мешки и сидели люди, накрывшись от дождя кожаными пологами. Слышались гортанные возгласы погонщиков, детский плач, ржание коней.

Вдалеке, на вершине невысокого холма, замерли несколько человек: длиннобородых, седых, в выцветших красных плащах из валяной шерсти. Зиндра приблизила к ним взгляд – и удивилась: у каждого в руке был священный топор вождя, каменный – из шлифованной яшмы или черного кремня… такие еще хранятся в нескольких старых сколотских родах, – а на рукояти золотые тамги каждого из древних вождей, правивших в незапамятные времена. Но на топорах этих старцев нет золотых знаков – только выжженные огнем. Где же такие дикие люди живут?

Но тут вновь все окутала тьма. Потом ее сменил свет – слабый, умирающий, едва тлеющий. Зиндре померещилось, будто из мрака вокруг нее высовываются когтистые многосуставчатые лапы, извиваются черные чешуйчатые тела, лязгают клыки злобных подземных тварей. Слышались вой темных духов, летающих над степью, и дикий хохот Жнеца, что скачет на белой единорожице.

Вдруг, словно из-за невидимой занавеси, ей навстречу вышла матушка – не Хоа, а Аспа, первая, родная! – с четырьмя малыми братиками, держащимися за подол ее длинной рубахи. Но ведь их же не было никогда! Они ведь так и не сумели родиться живыми!

Появился и Яр – беззаботный, в овчинной безрукавке нараспашку, сложивший сильные руки на голой груди. Вот верная подружка Гела улыбается, разодетая, как на свадьбу: в лисьем полушубке с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными подвесками. А вот и отец, каким она его запомнила с раннего детства: высокий – настоящий великан! – в сыромятном фартуке и с тяжелым молотом на плече.

– Вы… Вы же все умерли! – не разлепляя губ, простонала Зиндра.

– Умер или не умер – это не так важно, дочка! – произнес отец и походя пришиб взмахом молота что-то черное и склизкое. – Потом, когда придет время, сама поймешь!

– Вы пришли из царства Вийу? Пришли встретить меня? Мне уже пора?

– Нет, – прокряхтел кто-то за спиной, – рано тебе к Качею в мешок.

Над ней наклонилась грузная старуха-демоница, уже знакомая по прошлым видениям. Очень ловко и умело – Зиндра даже не успела напрячь мышцы – влила в рот невыносимо горький и жгучий отвар, который, казалось, пеленой встал перед глазами. Наверно, это молоко черных ночных кобыл, на каких ездит нечисть…

Спустя какое-то время старуха пришла снова, да не одна, а в сопровождении высокого демона, пахнущего дымом и раскаленным металлом. Он навалился на нее, прижимая обе руки так, что нельзя было даже пошевелиться. Зиндра совсем уж уверилась, что чудище жаждет над ней надругаться, – а ведь срамной уд у демонов, говорят, железный и с большими шипами! – но демон ее не тронул, зато старая бесовка раз за разом вонзала в тело нож, ковыряя им в ране. А напоследок, видать, особого мучительства ради, еще и посыпала ее соскребанной с лепешки кустистой плесенью и сжала края раны. Боль была такая, что Зиндра вновь оказалась на темной дороге, по обочинам которой светят горящие угли…

…И из-за синеватых язычков пламени навстречу ей внезапно вынырнул волк. Да не такой, как обычный серый хищник, а ростом с доброго быка… Он приблизился к Зиндре и оскалил железные клыки-кинжалы.

– Ты не посрамила мое имя, маленькая волчица! – одобрительно прорычал он. – Ты его прославишь еще не раз там, где чтят Волчицу и Волка.

– Да станет по слову твоему, Предок, – шепнула Зиндра, проваливаясь в забытье.

…А потом вдруг она проснулась – по-настоящему проснулась. И поняла, что жива, что еще на этом свете и что даже слабость отступила.

Рана побаливала, но уже терпимо. Ноздри щекотал запах березового дегтя, травяных отваров и плесени. Зиндра, совсем голая, лежала под одеялом из мягких заячьих шкурок на ворохе душистого сена, застеленного рядниной.

Приподняв голову, она осмотрелась. Какое-то жилище непривычного вида с очагом в углу. Тепло: в очаге жарко пылают поленья. Под крышей висят пучки трав.

Зиндра шевельнулась, сразу ощутив, как натянулась повязка, приставшая к ране. Спина болела гораздо меньше, и Зиндра, поморщившись, сорвала повязку.

Отшвырнув неровный лоскут полотна, пропитанный дегтем, засохшей бурой кровью и желтизной сукровицы, она в недоумении уставилась на собственный бок. Очаг боли был ближе к лопатке, а начиналась рана почти под мышкой, где, найдя щель между копытными пластинами панциря, прошло, скользнув вдоль тела, лезвие меча. Но теперь там виднелись лишь широкий красный набухший рубец и мелкие стежки тонких нитей из сухожилий. Аккуратно завязанные на равных расстояниях, они стянули рану так, что ее сделалось почти не видно.

Искусный лекарь ей занимался – куда там Меланиппе и даже, пожалуй, знахарке Зрине, хотя та даже огневицу могла вылечить…

А теперь нужно понять, куда она попала!

Зиндра встала, пошатываясь от слабости. Вспомнив, что не одета, торопливо накинула лежавший в изголовье кожушок. Теперь найти бы хоть что-то, способное сойти за оружие, а то без него она все равно продолжает ощущать себя голой…

Ладно, это подождет. Хотели бы тут ее смерти, даже убивать не было бы нужды, хватило бы и просто оставить без помощи.

В жилище густо пахло сушеной мятой, шиповником и выделанной кожей. У входа – кадка с водой. Возле нее, словно пчелы вокруг матки, выстроились горшки с зигзагообразным орнаментом, лыковые туески и деревянные лари с грубоватой, но умелой резьбой. Повсюду на деревянных крючьях – развешанная для проветривания одежда, с потолка свисает кумысный бурдюк.

Дом, где она очнулась, выглядел побогаче тех, что были в Конской Гриве и уж тем более в селении амазонок. Все тут незнакомо… но понятно в своем внутристенном, хозяйственном, уютном устройстве.

Она привычным с детства движением толкнула бурдюк ладонью, чтоб молоко скисало скорее, – он качнулся, костяные подвески тонко звякнули.

Окна были затянуты бычьим пузырем, уже помутневшим, поди разгляди сквозь него хоть что-то. Но дверь в торцевой стене не заперта. Скрипнув, она сразу же пустила по босым ногам Зиндры струю сквозняка. Не обращая на это внимания, Зиндра еще раз переступила по прохладному полу, собралась с духом и толкнула дверную створку.

Многоцветие ударило по глазам как вспышка. Снаружи стоял роскошный, в треть неба, закат, подобный огненному морю. Верхние небеса казались нежно-розовыми, радужно переходя к оттенкам багрянца, желтизны и темно-синему цвету жучиных надкрылий близ самой земли, где уже готовилась вступить в свои права ночь. А выше всего, даже над розовым, в вовсе неизмеримой дали, перисто серебрились облака…

И девушка вдруг ощутила, как красив этот вечер, – и изумилась сама себе. Сроду она ни о чем подобном не думала!

– Поднялась уже, кобылка? – прошепелявили откуда-то сбоку.

Древняя старуха, та самая, что являлась ей в страшном сне, и во все той же старой медвежьей шубе, стояла сейчас напротив Зиндры и внимательно рассматривала ее, ощерив рот с единственным кривым зубом в какой-то странной улыбке. Зиндра невольно вздрогнула. Как же ей, воительнице, нужно было потерять себя, чтобы не заметить, откуда и как появилась хозяйка! Та ведь не ардара, невозможным образом умеющая возникать рядом без предупреждения…