– Острый понос с кровью и лихорадкой, отягощенный воспалением в груди, которое вызывает приступы кашля…

– А конвульсии, которые, как мы видели, повторяются время от времени?

Бурдело обвел глазами комнату, в которой с каждой минутой становилось все больше людей.

– А нельзя ли удалить отсюда собравшихся? – осведомился он, понизив голос. – Больной нуждается в покое и тишине. А сейчас здесь довольно шумно.

Да и как в спальне могло быть тихо, когда Анна-Женевьева и ее юная невестка спорили чуть ли не до крика, причем младшая не уступала в упрямстве старшей.

– Он мой брат, и я понимаю его лучше всех! – заявляла старшая, на что младшая, ко всеобщему изумлению, отвечала:

– Это мой любимый супруг, и я сама буду за ним ухаживать!

– Сейчас я пойду и наведу порядок, – пообещала принцесса и приготовилась увести из спальни обеих спорщиц, но тут вошел господин принц – хо-зяин дома – и разогнал всех, не утруждая себя любезностью.

– Все за дверь! – скомандовал он грубо. – Я желаю видеть здесь только врачей, мать моего сына и его сестру!

– А как же я? Я же его жена! – оскорбилась Клер-Клеманс.

Но прежде, чем принц де Конде ответил, Бурдело взял ее за руку и отвел в сторону.

– Вы вышли замуж только вчера, госпожа герцогиня, и не только юны, но и не успели пока еще узнать порядков в доме своего мужа. Мужчину положено лечить мужчинам. Жене положено находиться у себя в комнате, куда вам будут приносить известия о его здоровье. По мере того, как состояние вашего мужа будет улучшаться, вы будете навещать его раз или два в день. Всего на несколько минут!

Готовая разрыдаться Клер-Клеманс собралась возразить, но к ним подошла принцесса.

– Пойдемте, дочь моя, – позвала она девочку, ласково взяв ее за руку. – Вы тоже нуждаетесь в тишине и спокойствии. И еще в молитве.

– Неужели ему так плохо?

– Больной, даже если у него обыкновенный насморк, нуждается в молитвах любящих близких. Сейчас я поручу вас вашим дамам, а сама извещу обо всем добрейшую госпожу де Бутийе[12], которая растила вас в своем замке Де-Баррес и любит, как родную дочь. Не сомневаюсь, что она не откажется погостить у нас какое-то время. Пойдемте!

Говорила принцесса ласково, но очень твердо, и Клер-Клеманс позволила себя увести. Провожал ее недовольный взгляд свекра.

– Почему вы ее отсылаете? Она, в конечном счете, права: она его жена, – сердито спросил он, словно позабыв, что первый предложил Клер-Клеманс отправиться за дверь.

– Перед Богом и людьми – вполне возможно… Но по закону природы – не жена.

– Вы хотите сказать, что она осталась девственницей?

– Вне всякого сомнения. Неужели Ваше Высочество искренне предполагали, что этой ночью могло что-то произойти? – осведомился врач.

Конде передернул плечами, машинально потеребил редкие желтоватые волоски, которые с натяжкой можно было назвать бородкой, и кашлянул:.

– Трудно сказать. Я знаю, что наш упрямый осел трубил на всех перекрестках, что не притронется к своей жене, чтобы иметь возможность развестись с ней после смерти кардинала, но я полагал, что, оказавшись в постели…

– С едва входящей в возраст девочкой, некрасивой, без соблазнительных форм… Было бы чудом, если бы что-то случилось, Ваше Высочество!

– Ну да, конечно… Однако господин кардинал будет очень недоволен. Позвольте ей хотя бы сидеть возле него днем…

– Чтобы она услышала то, что горячечный бред больного может открыть ей?

– А что именно? – поспешила уточнить госпожа де Конде, которая весьма своевременно подошла к разговаривавшим.

– Видите ли, состояние, в каком мы видим молодого герцога, проистекает от отвращения, которое внушает ему супруга. Сказать, что он ее не любит, – значит ничего не сказать: она внушает ему ужас. И чем меньше людей будет вокруг его постели, тем будет лучше для всех. Если по какой-нибудь случайности слух об этом донесется до ушей Его Высокопреосвященства, ему это может не понравиться… Прибавлю, что в речах больного мелькает иной раз имя другой дамы…[13]

– Нам удастся его спасти? – спросила мать, поднимая на врача глаза, полные слез.

Бурдело наклонил голову, глядя на нее с искренним состраданием.

– Тайна сия в руках Господа, госпожа принцесса. Нам выпал нелегкий долг помочь ему справиться с выпавшей на его долю бедой. Господин герцог молод, крепко скроен и до сих пор отличался отменным здоровьем. Полагаю, оно к нему вернется. Но дело это небыстрое.


В последующие дни больного одолевали то приступы ярости, то приступы черной меланхолии. Если он узнавал врачей, то гнал их от себя с гневом, осыпая проклятиями. Доставалось даже Бурдело, хотя юный герцог его любил. Случалось, что Людовик после приступа, сопровождавшегося высокой температурой, впадал в прострацию, видя какие-то видения, которые вызывали у него слезы. После некоторого улучшения состояние его вновь ухудшалось. Наконец лихорадка оставила его, но черная меланхолия стала еще чернее.

– Возможно, причина меланхолии – сама болезнь, – высказал свое мнение Бурдело, – но я полагаю, что есть иная причина.

Дворец Конде погрузился в гнетущую тишину. Не слышалось смеха, никто не распевал песенок. Отец не покидал комнаты сына. Мать, сестра, Изабель истово подолгу молились, не зная уже, к каким святым обращать молитвы. Король и королева лично навестили семью, желая ее успокоить. Приезжал и кардинал, несмотря на недомогание, и пожелал увидеть больного, намереваясь войти к нему вместе с племянницей. Пожелание кардинала вызвало в доме панику. Что скажет Его Высокопреосвященство, если его новоиспеченный племянник снова примется в испуге кричать при виде своей супруги?

По счастью, если это можно назвать счастьем, герцог Энгиенский находился в прострации и, похоже, не заметил присутствующих даже тогда, когда Клер-Клеманс разразилась рыданиями. Видя слезы бедняжки, кардинал, заботясь о ее спокойствии – семейство Конде его мало тревожило, более того, он его презирал, – решил отправить ее в замок Рюэй под крылышко добрейшей герцогини д’Эгийон.

– Она слишком молода для подобных испытаний, – сказал он Шарлотте Конде.

– А вы не находите, господин кардинал, что она еще слишком молода и для замужества? – не удержалась принцесса, чьи огромные глаза цвета персидской бирюзы были теперь красны от слез.

– Она слишком молода для любовных утех, это очевидно, но столь же очевидно, что наша юная герцогиня глубоко полюбила своего мужа. Она пожаловалась мне, что ей не позволяют находиться возле него в спальне.

И впервые принц Конде отважился встать у амбразуры, противостоя тому, кого так страстно жаждал видеть членом своей семьи.

– Мы всего лишь желаем оберечь ее покой, господин кардинал. Похоже, она и в самом деле влюбилась в моего сына, но, как вы, очевидно, заметили сами, этого не случилось с ним. В ее присутствии он бредит чаще, и мы боимся, как бы она не почувствовала себя оскорбленной теми словами, которые он произносит. В особенности, услышав имя другой женщины.

– Уж не имя ли мадемуазель дю Вижан? Спору нет, она необыкновенно хороша собой.

– Чего не скажешь о нашей маленькой герцогине, – твердо заявила Шарлотта де Конде. – Ей нужно дать время подрасти, она вышла замуж в самом неблагодарном возрасте. Ваше Высокопреосвященство это понимает, раз предлагает временную разлуку, которая может принести всем нам приятные сюрпризы.

Орлиный взор Ришелье погрузился в ясные глаза женщины, которая и в сорок шесть лет сохраняла ослепительный блеск своей красоты. Он улыбнулся.

– В особенности если вы, госпожа принцесса, соизволите дать ей несколько советов, когда я снова верну ее вам…

– Не премину это сделать… Если милосердный Господь поможет мне вернуть здоровье моему сыну!

Долгое время надежды на выздоровление не было. Полтора месяца принц де Конде провел у постели своего наследника, в то время как в часовне молились в слезах прелестные подруги Анны-Женевьевы и друзья по поединкам и полям сражений несчастного больного. Речи не было о веселых вечерах в гостиной или остроумных ристалищах в салоне маркизы де Рамбуйе, где, однако, каждый день читался вслух бюллетень о здоровье молодого герцога.

В марте наступило заметное улучшение, но за ним вновь последовал приступ, который произвел тем более гнетущее впечатление, что у всех появилась надежда. Однако с начала апреля больной все же пошел на поправку. Началось все с ночи, которую Людовик проспал всю целиком, и дыхание его отягощало лишь легкое похрапывание. А когда он открыл поутру глаза, с них спала полусонная поволока, и смотрели они ясно. Больной объявил, что голоден, и потребовал, чтобы ему принесли поесть.

Страшно было поверить в чудо выздоровления, поэтому в доме боялись радоваться, однако восторг не знал удержу, когда Бурдело и его коллеги объявили, что герцог наконец-то вне опасности.

Эта новость облетела Париж, и уже на следующее утро госпожа д’Эгийон привезла свою юную подопечную, которая желала немедленно обнять дорогого супруга.

Предстояло пережить и это, и все в доме затаили дыхание, когда с порывистостью, свойственной ее юному возрасту, Клер-Клеманс устремилась к Людовику, раскрыв объятия.

Глаза Анны-Женевьевы вспыхнули, и она принялась торопливо креститься.

– Если вечером или завтра болезнь вернется, я ее убью, – пробормотала она сквозь зубы.

Но возвращение супруги, похоже, не слишком взволновало молодого человека. Когда в спальне появилась Клер-Клеманс, Франсуа де Бутвиль, сидя у изголовья герцога, читал ему вслух последний роман мадемуазель де Скюдери «Ибрагим, или Великий Паша». Герцог остановил его, поздоровался с женой, поцеловал ее в ответ на ее поцелуй и, не пригласив присесть, попросил Франсуа продолжать чтение.

Увидев, что девочка готова расплакаться, Бурдело поспешил к ней и отвел в сторону.

– Ваш супруг еще слишком слаб, госпожа герцогиня. Он пока не в силах подняться с кровати, и самое лучшее времяпрепровождение для него – это слушать чтение романов. Не обижайтесь на него, ему ни в коем случае нельзя волноваться.