Выслушивая ироничные комментарии Дезормье по поводу писателей, раньше него появлявшихся в передаче, он не мог не замечать языковых ошибок, которые время от времени проскальзывали в рассказе гостя. Легкие отклонения от правил грамматики, обороты в духе нарочитого модернизма привели ему на память слова Санди, она произнесла их после чтения романа Дезормье: «Автору хочется быть забавным, да только не выходит. Временами кажется, что это комиксы, только без картинок!» Отлично сказано! Он внутренне улыбнулся и решил, что Санди попала в самую точку. На самом деле, несмотря на симпатию, которую внушал ему Дезормье, Арман еще чувствовал — и слава Богу! — свое превосходство над ним. Если не в таланте (нет такой метрической системы, чтобы, с точностью до грамма, измерить вес гения), то в профессионализме. По совести говоря, Арман полагал, что, хотя он в своих писаниях нередко сочетал серьезное со смешным, остроумным и комическим, как в «Смерти месье Прометея», он никогда не унижался до каламбура, несуразности и фарса, которыми приправлял свои сочинения Дезормье. То, что Арман делал приятно и со вкусом, переходило у его соперника в разнузданное, дешевое шутовство. Конечно, он мог бы посоветовать Дезормье умерить свою экстравагантность. Но кто знает: вдруг, стремясь урезонить Дезормье для его же блага, он тем самым оттолкнет от него тысячи читателей, падких на легкие развлечения? Вправе ли он, чья читательская аудитория становится все меньше, поучать молодца, который, кажется, отыскал рецепт успеха? Нет-нет, решил он. Первый долг «старейшины» — предоставить полную свободу тому, кто считает себя его учеником. По крайней мере, если этот юнец сломает шею во время своих фокусов, ему некого будет винить, кроме себя самого! В то время, когда он сам делал первые шаги в литературе, никто не учил застенчивого Армана Буазье владеть пером. Ни один признанный мастер не оказывал ему покровительства. Так с какой стати он должен теперь помогать Дезормье становиться большим писателем? К тому же «большим писателем» тот уже и был, по всей вероятности. Он только делал вид, будто нуждается в подсказках Армана, чтобы закрепить успех. На самом деле Дезормье очень хорошо знал, куда шел, знал, каких влиятельных журналистов нужно погладить по шерстке и что писать, чтобы оставаться «номером один» в еженедельных рейтингах продаж. В эту самую минуту, когда гость Армана простодушно рассказывал о связях с различными издательствами до выгодного контракта с Бертраном Лебруком, Арман не мог избавиться от ощущения, что за оживлением Дезормье таится фальшь, а за любезностью — трезвый расчет.

Дойдя до этой точки своих размышлений, он почувствовал, что ему необходимо увидеть Санди и подвести итог своим отношениям с Дезормье. Она пришла, как и обещала, ближе к вечеру, и весело вступила в разговор двух мужчин. Дискуссия сразу же приняла другой оборот: более приятельский, нежели профессиональный. Санди унаследовала от матери дар оживлять самые серьезные беседы. Как только Изабель появлялась в кругу спорящих, лица их просветлялись, а в словах появлялось красноречие. Украдкой взглянув на дочь, Арман остался доволен ее прической и макияжем и еще тем, что она надела это платье, которое он так любил: простое, прямого покроя, серо-голубого цвета, с вишневой каймой на поясе и запястьях. Санди надела любимое колье матери, из больших золотых колец, соединенных вместе. К тому же, когда Санди улыбалась, она так удивительно походила на Изабель, что иногда, в беседах с глазу на глаз, Арман нечаянно называл ее по имени жены. И теперь она улыбалась, слегка приоткрыв губы и лукаво прищуриваясь, в то время как Дезормье, чтобы развлечь ее, передразнивал эстрадного артиста, любимца прессы и телевидения, знаменитого своим косноязычием и неловкими выходками. Этот чертов Дезормье был в курсе малейших столичных слухов! Казалось, что он вездесущ и может бывать во всех частях Парижа одновременно. Он знал все последние литературные новинки, последние закулисные сплетни, последние политические скандалы, последние интимные связи звезд, последние фильмы, поступившие в прокат, и последние хиты модных музыкантов из США и Англии. То, что он говорил, всегда забавляло и ни к чему не обязывало. Санди внимала ему с жадностью ненасытного зрителя и курила сигарету за сигаретой. В минуты веселья она выглядела моложе лет на десять. Так было и этим вечером. Когда Арман намекнул ей на то, что она слишком много курит, Санди приложила палец к губам и сказала:

— Тсс, папа! Тебе не удастся запретить мне единственное удовольствие, которое еще остается!

Эта маленькая нежная война продолжалась между ними семь лет. Санди начала курить сразу же после развода. Внезапно прерывая Дезормье на середине беспощадной пародии, она пригласила его остаться на ужин. Арман, удивленный столь дерзким поступком, был вынужден из вежливости поддержать инициативу дочери. Но при этом предложил:

— Мы можем пойти в «Куржетт»! Это в двух шагах!

— Нет, я предпочитаю здесь, — сказала Санди. — В тесном кругу.

Дезормье ликовал. Вызвали Анжель. После разговора с Санди горничная пришла в ужас: в холодильнике были только остатки вчерашнего ужина! В один миг Санди превратилась в хозяйку дома. Взяв дело в свои руки, она отправилась на кухню, внимательно изучила все шкафы, дала распоряжения Анжель, напуганной столь революционным экспромтом, и за пятнадцать минут, приготовила ужин из колбас и рагу. По просьбе прислуги «мадам Санди» своими руками сделала украшение из зеленого салата, потому что знала особый секрет его приготовления, и выбрала компот на десерт. Отец и Дезормье следили за тем, как она сновала между кухней и гостиной, в то время как горничная собирала приборы.

— Нет-нет, Анжель! Только не эту скатерть! — говорила Санди. — Накройте льняную, бледно-голубого цвета. С белым узором. И уберите эти ножи и вилки. Мы возьмем другие, вы знаете, с отделкой из черного дерева.

В тот момент она удивительно походила на мать в лучшие дни. Арман с умилением оглянулся в прошлое. Еще он вспомнил, что его дочери уже приходилось заниматься кулинарной импровизацией до развода, ведь Билл Нейсторг иногда приводил домой пару-тройку коллег, не предупредив жену. Арман и Изабель тоже бывали приглашены на такие вечеринки. Ели, что Бог послал. И всегда было вкусно!

Вот и на этот раз Санди, легкая и веселая, превзошла себя. Дезормье с жадностью набросился на еду. Но он умел говорить, не отрываясь от пищи. Он расхваливал рагу, макароны, запеченные в сухарях, вино, сыры и кулинарный талант Санди, который, по его словам, равнялся литературному таланту ее отца. Он с таким огоньком произносил все эти комплименты, что Арман, слушая их, чувствовал зависть. Не краснобайству и успехам Дезормье, но его страстной любви к жизни. Сам он всегда любил только литературу. Он забывал о жизни ради того, чтобы писать. Или, скорее, писал только для того, чтобы доказать себе собственное существование. Жан-Виктор Дезормье был страстным дегустатором, Арман Буазье — осторожным профессионалом. Более того, занимаясь одной и той же профессией, они были столь же непохожи, как зрячий и слепой. Зрячий ЖВД широко открывал глаза на мир, пытаясь все ухватить, всем воспользоваться; зато слепой Буазье без конца обращал свой взор на себя и старался представить то, чего не мог увидеть и ощутить. Следовательно, они не могли быть соперниками. В противоположность тому, о чем вначале думал Арман, они фатальным образом дополняли друг друга. Они шли рука об руку. Только кто кого вел?

Пробуждаясь от уединенных размышлений, Арман вдруг заметил, что беседа продолжалась без него. Разбирали пьесу, которую стремился увидеть весь Париж, но Арман не удостоил ее своим вниманием. К тому же он совершенно перестал бывать в театре. И в кино. Слишком утомительно, слишком неприятно, в конце концов. Старик, отказавшийся от удовольствий жизни, он предпочитал чтение и — почему бы и нет? — телевизор. К счастью, театральные дискуссии вскоре сменились обсуждением книг, что было более привычно Арману. И снова Санди принялась критиковать издательство «Дю Пертюи», которое экономило на рекламе и препятствовало распространению хорошей книги. Мало-помалу она вернулась к своей идее фикс: последнему роману отца повредило название. В тот же миг Дезормье загорелся. Он принял сторону «учителя» и сказал, что Арман выбрал название «Смерть месье Прометея», повинуясь гениальному наитию, потому что в одной этой фразе он выразил весь язвительный смысл повествования. Санди возразила, ссылаясь на преимущества своего варианта («Скрипки ужаса»), который был без причины отвергнут. В пылу обсуждения, она обращалась к Дезормье попросту — ЖВД. Вероятно, как большинство читателей. Как завтра будет называть его вся Франция!

Когда тема была исчерпана, разговор незаметно перешел в политическое русло. И здесь тоже, как показалось Арману, Санди нашла в ЖВД союзника, разделявшего ее наивно-гуманные идеи. ЖВД воображал себя противником всякой идеологической обработки и принуждения молодежи. В детстве он наслушался рассказов о баррикадах в мае 68-го и сохранил от этой большой авантюры старших ненависть к униформе, ностальгию по свободным взаимоотношениям девушек и парней, желание все перевернуть вверх дном и подсознательное стремление делать это только на словах. Армана забавляли благородные речи о свободе мысли, свободе вероисповедания, расовой и сексуальной свободе, которыми обменивались ЖВД и Санди. Сам же он прекрасно знал, сколько разочарований принесла эта химера всем, кто когда-то поднял ее на щит. Но, даже посмеиваясь над ними, он завидовал тому, что они еще во что-то верят. На самом деле уже давно, наверное, с тех пор, как умерла жена, он считал себя приговоренным к смерти, получившим отсрочку, лишним человеком, стоящим одной ногой в могиле. Возраст отнял у него даже возможность представить себе лучший мир взамен того, что он вскоре собирался покинуть. Он улыбался издали, как трезвый наблюдатель, лишенный иллюзий, разговору и жестам наследников века. Привычки нового поколения — переключение телеканалов через каждые две минуты, странствия по интернет-сайтам, пересчет доходов в евро — означали для него, что пора уходить. А точнее, думал Арман, абсолютное господство компьютера положило конец его собственной власти. Из верности традициям он цеплялся за перо Бальзака, Флобера и продолжал утверждать, что чувство, попадая из плодородной туманности человеческого сознания на четко очерченные клавиши компьютера, охлаждается и застывает. И напротив, когда он писал от руки на чистой странице, он ощущал тайное удовлетворение от того, что записывал фразу в самый миг ее рождения. Такое удовольствие ничем нельзя заменить! В восемьдесят пять лет он не собирался менять ни технику, ни идеал! Внезапно он осознал, что ему скучно. От еды, которую приготовила Санди, отяжелел желудок. К тому же Арман слишком много выпил. Сознание его затуманилось, и он уже не мог определить своего состояния: грусть, усталость, раздражение или просто дурнота? Он вдруг захотел, чтобы этот неистощимый ЖВД поскорее ушел. И даже Санди слишком много улыбалась. Но, казалось, что никто из них не догадывался о его нетерпении.