— Как отреагировала дочь?

— Очень плохо, месье, — пробормотала Анжель. — Мануэла сказала, что с тех пор она плачет, не переставая!

— Я пойду к ней!

— Только не это, месье! — вскричала Анжель. — Я и с Мануэлой сейчас говорила. Она, как и я, считает, что нужно переждать два-три дня…

— Почему?

— Потому что, кто знает… Месье Жан-Виктор может вернуться…

— Если вернется, я вышвырну его за дверь! — прорычал Арман.

— Это скорее забота мадам Санди.

— Она не сможет, не посмеет!

— Но рассердится на вас за то, что вы смогли и посмели!

Мудрость этого замечания простой женщины обезоружила Армана. Разве не абсурд обращаться к какой-то Анжель или Мануэле за решением собственных семейных проблем? Но на самом деле женщины всегда диктовали ему, как себя вести. И он считался знатоком тайн человеческого сердца! Какая ирония! Еще одна присвоенная репутация! Может быть, охлаждение к нему нынешних читателей и есть плата за слепоту читателей вчерашних? Но ему было плевать на то, что публика потеряла к нему интерес, только бы Санди вернулась! Те немногие годы, еще отведенные ему, он употребит на то, чтобы доказать дочери, что, вопреки ее убеждению, есть для него нечто более важное, чем литературное признание: ее любовь. Мысль об этом вернула ему давно утраченный интерес к будущему. Улыбаясь Анжель так, будто она была посланницей Санди, он сказал твердо:

— Хорошо. Я подожду два-три дня, если это необходимо.

Неугомонная Анжель уточнила и другие условия перемирия:

— Мы с Мануэлой думаем, что вам даже не нужно туда звонить… Так можно все испортить… Вы должны продвигаться потихоньку, месье…

— Обещаю, клянусь! — воскликнул Арман с живостью молодого человека. — Но отсрочка будет только на три дня! Не больше!

Он сдержал слово: через три дня, даже не предупредив Санди по телефону, он позвонил в дверь ее квартиры в половине десятого утра. Ему открыла Мануэла.

— Идите! — прошептала она, глядя на него взглядом заговорщика.

— Вы сказали ей, что я приду?

— Нет.

— Она говорила, что хочет меня видеть?

— Да нет! Но я уверена, она вас ждет!

Мануэла проводила его в комнату дочери и удалилась, чтобы дать ему войти. Минуту спустя он сжимал в объятиях плачущую Санди!

X

Последующие недели были для Армана периодом насыщенной деятельности. Он не стал писать больше, но заботы о дочери целиком поглотили его. Горе так подействовало на Санди, что отец не решался расстаться с ней больше чем на час или два. Арман опасался, что в порыве отчаяния она может покончить с собой. Оставив туманные творческие замыслы, в которые больше не верил, Арман навещал ее по шесть раз на дню, под разными предлогами, будто больную. И при каждой встрече его действительно не покидало ощущение, что у нее болит все и она не в себе. Санди то проклинала ЖВД, то винила себя в том, что не сумела его удержать, что слишком часто показывалась перед ним в непривлекательном виде, почти ненакрашенная, непричесанная, одетая как придется. Она потерпела поражение — вероятно, ей просто не хватило кокетства, но эта неудача начисто лишила Санди уверенности в себе. Любовник бросил ее, и она никому больше не хотела нравиться. Жизнь женщины для нее прекратилась. Напрасно Арман умолял ее не отказываться от невинных радостей своего пола. Санди мыла лицо с мылом, перестала красить губы, наскоро причесывала взлохмаченные волосы, с утра до вечера не снимала сиреневый махровый халат, пила много виски и выкуривала сигарету за сигаретой, глотая дым. Даже если бы она желала уничтожить себя физически и морально, она не могла бы избрать более безрассудного поведения. Санди оживлялась, только когда вспоминала историю своих бурных взаимоотношений с ЖВД. Арману не нужно было спрашивать: она сама невольно рассказывала ему о своих страданиях, повторяла произнесенные оскорбления, вспоминала сцены примирения, на которые, по слабости своей, соглашалась. Она не утаила от отца ни одной подробности этих любовных баталий, завершавшихся обмороками. И эти обмороки становились тем сильнее, чем больше было в их отношениях лжи, расчета и беспощадных слов. Она с такой точностью воспроизводила пережитое, что, в конце концов, Арман стал разделять ненависть дочери к этому узурпатору славы и обаяния. Чтобы уберечь ее от излишних волнений, он не показывал ей газет. Теперь не очаровательная Санди, а жизнерадостная Аврора появлялась на страницах прессы в обществе самодовольного Жана-Виктора Дезормье, который, по всей видимости, безмерно гордился тем, что был нарасхват и в любви, и в литературе. Но Санди договорилась с прислугой, и Мануэла приносила ей газеты и журналы с фотографиями и искусными подзаголовками, прославлявшими успех ее соперницы. Санди проглатывала эти материалы, будто смертоносный наркотик, и без него уже не могла обойтись. И когда Арман приходил к ней, она прижималась к нему в слезах, как несчастная, которой нравится усугублять собственное страдание, читая о чужих страстях.

А тем временем спектакль «В западне» прошел с аншлагами на парижской сцене и, по удачному стечению обстоятельств, вскоре выезжал со всеми исполнителями в гастрольное турне по Южной Америке. Вне всякого сомнения, ЖВД больше увлекся Авророй Бюгатти, чем в свое время дочерью Армана, потому что отправился вслед за труппой в путешествие через Атлантику. После некоторых заметок об успехе комедии Фейдо в Чили, Аргентине и Бразилии французские газеты словно позабыли о существовании ЖВД и его юной спутницы. Однако затишье на любовном фронте не успокоило Санди в ее стремлении покарать виновного. Как будто, удаляясь от нее, вероломный любовник и его новая избранница усугубляли свою вину. Вне всякого сомнения, за границей они готовили торжественное возвращение в Париж. Или даже брак — при поддержке рекламы? Подобная шумиха вполне во вкусе этих выскочек, дорвавшихся до славы. Простое сожительство еще можно стерпеть, но свадьбу, сыгранную как подобает, с белым платьем, церковным органом, с подружками невесты, с фотографами, приемами и так далее — нет! Напуганная перспективой столь незаслуженного наказания, Санди снова принялась жаловаться. Когда эта старая песня зазвучала вновь, Армана вдруг осенило. История любви его дочери трогательна и назидательна. Так почему бы не сделать из нее роман? Не это ли лучший способ избавить Санди от навязчивых идей?

Сообщая дочери о своих планах, он был уверен, что получит отказ, но надеялся, что со временем она согласится. Вопреки ожиданиям Армана, Санди с первых же слов загорелась его затеей. Сама того не осознавая, она именно этого и желала: воспользоваться талантом отца, чтобы дать выход накопившейся злобе. Вместо того чтобы проглотить обиду, она обратит ее в поток чернил, и великий писатель обмакнет в них свое перо. Неблагодарному лучше поостеречься. Она разоблачит его, развенчает, и он будет смешон рядом со своей актрисулькой! Конечно, имена героев романа и некоторые факты будут изменены, во избежание судебного преследования. Арман серьезно размышлял над этим вопросом. Чтобы замести следы, не уходя слишком далеко от истины, он предложил вывести Жана-Виктора Дезормье под именем писателя Максима Делатрей, Санди — в образе свободной и блестящей Маризы, а Аврору Бюгатти — в роли второстепенной актрисы, Коринны Пэскари. Если блеск и остроумие, свойственные Арману, не изменят ему в этой книге, ни ЖВД, ни его Аврора не оправятся после такой публичной экзекуции. И теперь уже сам Арман колебался, не решаясь ввязываться в столь рискованную авантюру, а дочь торопила его приняться за книгу.

И все же с самого начала работы эта полудостоверная, полупридуманная история увлекла его, и чудесным образом к нему вернулась легкость пера, которую он считал навеки утраченной. Каждый вечер Арман шел на улицу Висконти, чтобы прочесть дочери последние страницы. Это хождение взад-вперед вскоре так ему наскучило, что для большего удобства он перенес к Санди свою рукопись, заметки, справочную литературу и, в конце концов, прочно обосновался у нее дома. Санди приготовила ему комнату для гостей. Он превратил ее в кабинет. Пребывая в уединении, согретый присутствием любящего человека в соседней комнате, он вдруг ощутил, что начинает новую жизнь. Он одновременно был дома и в гостях. В присутствии дочери он посмеивался над двусмысленной ролью, которую играл рядом с ней. Порой, в обществе Санди, ему хотелось предаться усталости, простительной в его возрасте, а иногда, наоборот, удивить ее живостью ума и бодростью, не утраченной, несмотря на прожитые годы. С тех пор как он стал жить рядом с дочерью, он больше внимания уделял своему туалету. Однажды Санди похвалила Армана за то, что он надел рубашку светло-зеленого цвета с открытым воротом. В свое время он забраковал ее, посчитав «слишком броской, слишком молодежной». И слова дочери польстили самолюбию старика. Впрочем, он сам иногда хвалил ее про себя за легкий макияж или платье, которое вдруг у нее обнаружил. Она же говорила, смеясь, что он видел его сотню раз. Но ей по-прежнему претила одна мысль о том, чтобы записаться к парикмахеру. Отец уговаривал ее:

— Я тебя уверяю, тебе нужно…

— Зачем? Для кого? — грустно возражала она.

— Да для тебя самой и немного для меня!

Она улыбалась.

— Хорошо, хорошо… — говорила она. — Я схожу… Немного позже… Кстати, папа, тебе тоже не помешает сходить к парикмахеру! Что скажут коллеги, если ты придешь в Академию с волосами до плеч!

Они то хвалили, то поддразнивали друг друга, доверительно и с изяществом. Предаваясь невинной игре во взаимное обожание, они будто старались утешиться, она — от того, что лишилась любовника, он — от того, что лишился жены. И это удивительное согласие подкреплялось для Армана замыслом книги, задуманной, чтобы помочь Санди забыть о любовной неудаче. Той самой неудаче, которой он давно желал, хотя и не осмеливался сказать об этом. Спрятавшись за вымышленными персонажами — очаровательной и остроумной Маризой, ветреным и изворотливым Максимом Делатрей, невзрачной Коринной Пэскари — он ликовал, исписывая страницу за страницей. Нынешний порыв напоминал ему воодушевление и юношеский пыл тех лет, когда он делал первые шаги в литературе. Ему предстояло заново выдумать целую вселенную. Что его так вдохновляло: сюжет книги или мысль о том, что стоит только открыть дверь — и он увидит Санди за каким-нибудь повседневным занятием? Достаточно потрудившись над очередной главой, он звал дочь, чтобы прочесть ей написанное — как он говорил, «с пылу с жару». Героиня романа и его критик одновременно, она с благоговением выслушивала рассказ о собственных невзгодах. Она, по большей части, одобряла версию своего историографа, подсказывала ему какой-нибудь нюанс или добавляла пикантную подробность для большей остроты.