Забавное воспоминание всплыло в ее памяти, и она чуть не засмеялась. Однажды по дороге в Павию она объясняла Исмаилу, почему она так удивилась, увидев в империи много вдовствующих королев и регентш.

— Есть замечательная древнегреческая комедия, — говорила она, — одного великого мастера. Его имя Аристофан. О том, как женщины управляли Афинами.

На лице его отразилось глубочайшее сомнение.

— И что же из этого вышло?

— Мир, — ответила она, — и здравый смысл. Хотя я не думаю, — она не могла сдержать смех, — что мы смогли бы поступить, как героини Аристофана. У нас не вышло бы.

Она было решила, что он не задаст вопроса. Но он спросил:

— Что же они сделали?

— Отказали мужчинам в своих ласках, — отвечала она. — И этим чуть не свели их с ума.

— Не сомневаюсь, — сказал он сухо.

Откуда он мог об этом знать? Она-то не скупилась на ласки. Она целовала его долго и пылко, потом склонилась над ним так, что ее волосы завесили их обоих. Свет лампы серебрил их.

— Понимаешь, почему я вспомнила Аристофана? — сказала она. — Обе императрицы так решительны. Знаешь, как это потом назовут? Война императриц.

— Но соотношение сил будет скоро вполне мусульманским, — заметил он, — две императрицы против одного, так сказать, императора.

— Ничего. Пока они на равных. Хотя, — Аспасия насмешливо смотрела на него сверху вниз, — если бы спросили меня, я бы сказала, что бедный братец Генрих в безнадежном меньшинстве.

— Мир перевернется, — сказал он. — Королевствами будут править женщины. Что же будет дальше? У рыб вырастут крылья? Олени будут плавать в море?

— Мужчины подчинятся здравому смыслу.

— А вот это, — сказал он, — совершенно неправдоподобно.

30

Наконец совещание кончилось, и Аспасия была свободна. Герберт покинул их еще раньше. Она нашла его сразу, как только заглянула в комнату, которую занимал Исмаил в Павии. Эта одна из лучших в замке комнат находилась высоко в башне, она хорошо отапливалась, и стены ее были расписаны листьями и цветами. Исмаил говорил, что их причудливые узоры напоминают ему о родине.

Герберт сидел на широкой кровати, и ей показалось, что это тот прежний молодой монах с широко раскрытыми глазами. Но он выглядел не лучше, чем на совете у императриц. В руках у него была полупустая чаша; вино он, наверное, принес с собой, потому что Исмаил вина не пил.

Аспасия взяла предложенную ей чашу, но пить не стала. После взаимных приветствий все замолчали. Молчание не было напряженным: они были слишком близкими друзьями. Но оно не было и спокойным. Герберт все крутил и крутил свою чашу в руках.

Аспасия была уже готова схватить его за руку, чтобы остановить это беспокойное движение, как он сам поставил чашу на пол и уселся по-новому, скрестив ноги на восточный манер. Он взглянул на них обоих. В глазах его была смертельная усталость.

— Я думаю, вы хотите знать все. Аспасия покачала головой.

Исмаил сказал:

— Только то, что ты захочешь нам рассказать.

Герберт вздохнул.

— Вы не понимаете, — сказал он, — как замечательно сидеть так и знать, что вы мои друзья, и быть уверенным, что вам можно доверять. Знаете, однажды я получил удар кинжалом в спину?

— Я знала, что аббатство было против тебя, — ответила Аспасия, — но не думала, что до такой степени.

— До такой, — сказал он. Голос его стал едва слышен. Он покачал головой. — Было не то чтобы плохо. Но тяжело. Я был посторонний. Они хотели одного из своих, и, конечно, по правилам, монахи вправе сами выбирать аббата. Когда же император им навязал меня, галла, а самого императора многие вообще никогда не видели и знали только, что он саксонец до мозга костей… это было слишком большим испытанием для их обета послушания.

— Но все же, — заметила Аспасия, — они давали обет.

Он невесело засмеялся.

— Именно это я им и говорил! Они ненавидели меня. Все шло наперекосяк, и вот я здесь, потому что меня сделали аббатом вопреки монастырским правилам, я говорил, что они должны подчиняться правилам или терпеть наказание за неповиновение. Требовательность — вот мой лозунг. А все окрестные господа помещики и все разбойники в округе клали глаз на аббатство и его земли, тащили все, что попадалось под руку, пока мы ссорились с братией. Меня осаждали изнутри и извне.

Исмаил обнял его за плечи. Аспасия сказала:

— Ты правильно сделал, что оставил их.

— Как только мы узнали, что Оттон умер, у меня просто не оставалось выбора. — Он потер лицо руками, будто стирая что-то. — Ничего. Я вернусь, если выйдет. Если не выйдет, значит, на то воля Божья. Императрица Аделаида была добра ко мне: она приняла меня, не задавая вопросов, и определила к делу.

— Слишком трудному, судя по твоему виду, — заметил Исмаил.

— Не труднее твоего, — возразил Герберт.

Исмаил не обиделся на резкий тон:

— Наверное, нет. Ну, теперь, когда мы поогрызались, не выпьешь ли еще вина?

— Конечно, в строго лечебных целях, — ответил Герберт. Он наполнил чашу, сделал большой глоток. — Я вовсе не хочу быть пьяным. Только спокойным. Безмятежным. Познавшим благодать.

— Глупым. — Аспасия отхлебнула из своей чаши. Вино было хорошее, чуть разбавленное, крепкое и сладкое: достойное господина аббата. — Смех — превосходное лекарство.

— Даже от смерти? — спросил Герберт.

— Смерть излечивает от всего, кроме блаженства.

— Или ада, — сказал Герберт. — Не забудь и про ад.

— Я не только забуду о нем. Я приговорю его к вечному забвению. — Она выпила еще. Вино кружило голову, но ум оставался ясным. — Царская кровь дает это право. Горе правит королевствами.

— Память учит, — сказал Исмаил. — А жалость к самому себе лишает здравого смысла.

— В самом деле? — спросил Герберт. Он попробовал улыбнуться. Для начала улыбка была даже не слишком кривой. — Ты знаешь, у меня новый мул? Его зовут Альба. Почти такой же упрямый, как я сам.

— Это невозможно, — сказал Исмаил.

— Возможно, — возразил Герберт, — но только для мула. Он отлично увез меня из Боббио, а вместе со мной — целый ящик книг. Тамошняя библиотека… за такую можно убить. Сотни книг. Ряды и ряды.

— Сотни? — усомнилась Аспасия. Будь это на Востоке, она бы поверила. Но здесь и несколько десятков были настоящим сокровищем.

— Сотни, — подтвердил Герберт. — И еще больше в работе. Какими бы неукротимыми, дерзкими, неисправимыми грешниками ни были мои монахи, они превращаются в ангелов, когда начинают переписывать книги. — Он увлекся совсем по-прежнему, но тут же пришел в себя: — Библиотека — радость и сокровище, но там нет достойной школы, а я всего лишь писарь, который во все лезет. Я еще гожусь писать письма для их королевских величеств, но делать копии с Цицерона или Боэция… только если больше некому. Знаете, чего мне больше всего не хватало?

Они смотрели вопросительно.

— Учить кого-нибудь, — сказал он. — Брать темные свинцовые башки и просвещать их, пока они не просветлеют. Я думаю, что, если аббатство не примет меня назад, я поеду в Реймс. Меня не раз просили вернуться и снова заведовать школой. Как вы полагаете, гожусь ли я для этого?

— Разумеется, — сказала Аспасия. Она была искренна: все знали, как великолепен он бывал в классе. Он вообще был умен и, несмотря на неудачу в Боббио, мог быть хорошим руководителем, но главное, он был талантливым преподавателем, это было его дело, и он делал его с радостью.

Герберт вздохнул:

— Человеку надо знать пределы своих возможностей. Я обнаружил свой потолок в Боббио. Я могу руководить школой, но не могу руководить аббатством. Особенно если оно не желает меня.

— Оно еще может захотеть, — заметила Аспасия, — если подумает некоторое время.

— Возможно, — согласился он без энтузиазма. И сразу перешел к другому: — Но я точно знаю, что умею хорошо делать одну вещь: я умею писать письма для императриц. Я думаю, что они захотят написать архиепископу Реймскому Адальберону, к тому же он королевский родственник. Я думаю, он захочет помочь, если к нему обратятся.

Герберт выпил уже порядком, но говорил вполне трезво. Осушив чашу, он больше не стал ее наполнять. Он наклонился вперед, опершись локтями о колени, снова став собой, тем, прежним:

— Я хочу узнать, не смогу ли я быть послом к франкам. В конце концов, в Галлии я никто. А Адальберон — один из самых влиятельных церковников Галлии; ему принадлежит право короновать короля. Он выслушает меня. Он сделает что угодно, чтобы держать в руках короля.

Аспасия припомнила, что они друзья: господин архиепископ и крестьянский сын из Ориньяка. Герберт никогда не хвастался этой дружбой, ему и в голову это не приходило. Он был рад встретить архиепископа в городе, куда недавно прибыл, и знал, что они понравятся друг другу. Его тогдашнее письмо к Аспасии было полно этой радости.

Теперь воспоминание об этом слегка смягчило напряженное выражение его лица. С возрастом его лицо с крупными чертами и ясными глазами приобрело значительность и стало запоминающимся. Она могла понять, почему монахи в Боббио так сильно невзлюбили его. Он был слишком честен. Он говорил, что думал; он не мог промолчать из соображений осторожности. И никогда не был способен понять бесчестности. Аббатство, распустившееся под снисходительным управлением его предшественника, не могло принять его.

Он руководствовался не просто монастырским уставом. Это было гораздо глубже: здравый смысл, позволявший ему принять отношения Аспасии и Исмаила, потому что они были верны друг другу и соблюдали клятвы, не ставшие менее священными оттого, что Церковь никогда не признает их.

Довольный, он отдыхал в их обществе.