— Уже скоро, — успокаивала ее Аспасия.

Феофано хмурилась. Приход мужа помешал ей ответить, если она вообще собиралась это сделать.

Она была с ним приветлива. Она даже слегка улыбнулась, когда он поцеловал ее в лоб.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Все в порядке, — отвечала она нетерпеливо.

Любого другого Аспасия быстро выставила бы. Но этого гостя приходилось терпеть и надеяться, что он задержится ненадолго.

Ему хотелось поговорить о государственных делах. Он, казалось, не замечал, что Феофано отвечает односложно. Он снова был полон планами своей итальянской экспедиции.

— Осенью, — говорил он, — когда ребенок будет уже достаточно большой, чтобы путешествовать, мы поедем на юг. Я послал гонцов в Павию, Равенну и Рим. Они будут готовы встретить нас.

— Булыжниками? — спросила Феофано.

Он заморгал, потом засмеялся:

— Надеюсь, что нет. Даже в Риме. Тебе придется помочь мне окультуривать их.

— По-моему, это невозможно.

— Все возможно, когда есть ты. Германия влюблена в тебя. Италия падет к твоим ногам.

— Не знаю.

— Не сомневайся. — Он взглянул на веер, потом на свои одежды. Слуга поспешил помочь ему раздеться.

Оставшись в одной рубашке, насквозь мокрой и прилипающей к телу, он вздохнул и потянулся.

— Какая благодать. Где вы раздобыли такое чудо?

— Мастер Исмаил научил нас, — сказала Феофано. Она заворочалась, ей было неудобно лежать. Служанка подскочила с подушками. Она махнула рукой, чтобы та ушла.

Оттон запустил руку в волосы. Они уже начинали редеть; борода же, словно в возмещение, стада гуще, рыжая, почти огненного цвета. Он пригладил ее заботливо, с явной гордостью.

— Я подумал, сказал он, — что, когда мы поедем в Италию, надо бы задержаться в Бургундии. Это же по дороге. Было бы любезно навестить тамошнего короля.

Феофано сощурилась.

— Только короля?

Может быть, только казалось, что он не замечает ее настроения. Аспасия чуть не забыла, что он не глупее своей императрицы. Конечно, он был не так хитроумен, но вовсе не наивен.

Он продолжал гладить свою бороду.

— Может быть, и мою мать.

— Она предала тебя.

— Она совершила ошибку. Не думаю, что она ее повторит.

— Как ты можешь быть уверен в этом?

— Как я могу быть уверен, если сам не проверю?

Феофано закрыла глаза. Может быть, от слабости. Может быть, она хотела скрыть гневный блеск.

— Ты император. Поступай как хочешь.

— Конечно, — сказал Оттон. — Может быть, она будет нам полезна. В конце концов, она же королева Ломбардии.

— Королева, — согласилась Феофано. — Да, это прежде всего. Только потом она мать.

— Разве с тобой не так?

Дыхание ее стало свистящим, но лицо оставалось спокойным.

— Я твоя королева. Она принадлежит только себе.

— Тогда придется научить ее принадлежать мне. — Оттон взял руки Феофано. Вялые, они не вырывались, но и не отвечали на его прикосновение. — Моя дорогая, я знаю, что ты никогда не любила ее. Трудно испытывать к ней симпатию, не то что любить. Но она располагает властью, которой мы могли бы воспользоваться.

— Если она не воспользуется твоей.

— Ты в силах помешать этому.

Феофано открыла глаза.

— Ты слишком много хочешь от меня.

— Потому что я знаю, что ты это можешь.

Наступила пауза. Феофано сжала губы, потом лицо ее смягчилось.

— Если ты ошибаешься, ты можешь потерять все, за что боролся.

— Но если я прав, — сказал он, — я смогу получить больше, чем имел до сих пор. Она хранит ключ от Италии, как она хранила его для моего отца. Мы поступили неосмотрительно, изгнав ее.

— Или позволив ей давать этот ключ каждому, кто пожелает им воспользоваться. — Феофано вздохнула. — Нужда — страшный тиран.

— Только если позволить ей управлять тобой.

— Мудрый принц, — сказала Феофано, почти без насмешки.

Он поцеловал ее руки и осторожно отпустил их.

— Не мудрее, чем ты, моя госпожа. Со временем ты сама согласишься со мной. Стоило мне заговорить об этом, ты уже все поняла.

— Разве у меня есть выбор? — спросила она.

— Ты будешь довольна, — сказал он. — Когда-нибудь.

Она решила не спорить с ним.

25

Летняя жара продолжалась. Оттон, в безуспешных поисках прохлады, отправился со всем двором в долгое путешествие по северу Германии. Но там было едва ли не жарче, чем в Аахене.

Аспасия даже не могла сбежать во Фрауенвальд. У Феофано приближался срок родов, она располнела больше, чем когда-либо, чувствовала себя совершенно несчастной при такой жаре и совсем не желала подчиняться здравому смыслу. Она не желала подождать в каком-либо аббатстве или замке, пока родится ребенок. Она была императрицей. Она хотела путешествовать вместе со своим императором.

С Оттоном разговаривать тоже было без толку. Он хотел, чтобы она была рядом: он в ней нуждался. Он слушал Аспасию, слушал Исмаила, слушал все доводы, которые они приводили. Потом смотрел на Феофано и не помнил уже ни слова.

— Еще немного, — говорил он. — Ей до родов еще почти месяц. Через две недели мы остановимся. Мы тогда будем в Утрехте. Там и останемся, пока не родится ребенок.

— Эссен ближе, — заметила Аспасия.

— Эссен — прибежище на крайний случай. Утрехт — большой город, с хорошим дворцом. Когда мы прибудем туда, — сказал император, — мы задержимся так долго, сколько понадобится.

Аспасия удержала готовые сорваться с губ сердитые слова. Оттон улыбался, но за его улыбкой чувствовалась стальная непреклонность. Он слегка поклонился в седле, отпуская ее.

Когда двор находился в пути, Феофано ехала в самой середине. На сей раз у нее хотя бы хватило здравого смысла оставаться в носилках. Занавески были подняты, но не было ни малейшего ветерка, даже на этом открытом пространстве с редкими деревьями, болотистыми лугами и частыми речками.

Она полулежала, полусидела среди подушек и, по-видимому, чувствовала себя не хуже, чем обычно. У служанок был наготове бурдюк с водой и салфетки, которыми они ее обтирали. К ней все время обращались люди с различными мелкими просьбами. Она всегда была терпеливей и внимательней императора, особенно в мелочах.

Исмаил ехал за носилками, и вид у него был еще свирепей обычного. Он едва взглянул на Аспасию, когда она поравнялась с ним.

— Напрасные усилия, — сказал он.

— Я должна была хотя бы попытаться. — Аспасия взглянула на затылок Феофано. Он клонился и покачивался в такт движению носилок. — Он говорит, что остановится в Утрехте.

— Она не протянет так долго, — заметил Исмаил.

— Ты думаешь, я не знаю? — Аспасия чуть не кричала. Она поспешно закрыла рот. Потом добавила гораздо тише: — Может быть, она родит в Эссене.


Она не родила. И вид ее Аспасии совсем не нравился. Но она отказалась оставаться у монахов.

— Ты хочешь потерять ребенка? — спросила Аспасия.

Она покачала головой.

— Ничего. Это просто жара. Если бы не было так жарко, я бы чувствовала себя прекрасно.

И жара, и отеки, и горячечный румянец были лишь следствием кипения в крови от всех испытаний, которым она себя подвергала.

— Ты глупая, — сказала Аспасия. — Ты пытаешься убить себя, чтобы избавиться от еще одной дочки? А если это сын? А если он умрет?

Феофано перекрестилась, но лицо ее оставалось каменным.

— Я не потеряю этого ребенка. Я рожу его в Утрехте.

Больше она ничего не сказала. Немного погодя пришел Оттон, и она стала очаровательной, бросая Аспасии вызов каждым своим движением и взглядом. Он был просто околдован и восхищен ею, и, как бы она ни располнела, ему она казалась величественно-прекрасной.

Когда он ушел слушать пение монахов, Феофано тяжело поднялась с кресла и направилась в маленький садик. Ей было велено ходить как можно больше: это полезно для ребенка.

Монахи не ходили в гостевой дом, когда там были женщины. Слуги были частью на молитве, частью разошлись по делам. Прислушиваясь, Аспасия могла различить пение монахов, певших то поодиночке, то хором.

Феофано усердно ходила взад-вперед. Аспасия сидела на скамье, глядя на нее. Дул легкий ветерок. Погода явно обещала перемену: на горизонте собирались тучи, на западе, в стороне Утрехта, ворчал гром.

Может быть, сегодня ночью, подумала она. Может быть, завтра.

Феофано остановилась. Аспасия привстала. Феофано продолжала ходить. Аспасия медленно села. Она была настороже.

В таком состоянии она не поможет ни себе, ни, тем более, Феофано. Она глубоко вздохнула. Сдаться она не может, но надо объявить перемирие. На сегодня.

Она уже успокоилась, когда Феофано подошла к ней. Императрица с облегчением села на скамью и позволила Аспасии обтереть ей лоб и грудь давно приготовленным влажным полотенцем.

— Знаешь, что мне больше всего не нравится? — спросила она.

Она говорила как обычно. Стало быть, перемирие с обеих сторон. Аспасия окунула полотенце в таз с душистой водой и выжала.

— Нет, а что?

— Мое тщеславие. Я смотрю на себя и вижу эту бесформенную глыбу.

— Ты не тщеславна, — возразила Аспасия, — и не уродлива. Это просто другой вид красоты.

— Если это красота, то коровы — образец изящества.

— Но у них и правда красивые глаза.

Феофано неожиданно сказала:

— Говорят, что у меня коровьи глаза. — Она вздохнула. — Я буду рада, когда это кончится. Совсем кончится. Все это.

Она имела в виду супружеское ложе. Аспасия промолчала. Она никогда не считала, что ей уж очень повезло. Но быть бесплодной, не иметь надежды обрести детей — это значит еще и не бояться этого. Удовольствие одной ночи было слишком кратким для того, что могло последовать за ним: около девяти месяцев болезни, а в конце мучения, почти смерть.