— Ну, — сказал посланник императрицы, выпрямляясь, потому что только сейчас вспомнил, что это принцесса. — Ну, ваше высочество, ее величество говорит…

— Я не хочу, — перебила София, — я хочу остаться здесь.

Аспасия готова была поспорить на серебряную монету, что София ждет не дождется вернуться к своим нянькам. София бросила на нее быстрый взгляд. Чертенок: она знает, о чем думает Аспасия.

— Я хочу остаться, — повторила она. — Я хочу увидеть, что еще Рольф вырежет на своей картине.

— Ты это увидишь, когда приедешь опять, — сказала Аспасия.

— Я не хочу приезжать опять. Я хочу остаться.

Она возвысила голос. Аспасия встала. Софии не пришлось долго ждать. Аспасия вздохнула, подхватила ее вместе со всеми ее шелками и хныканьями и вынесла вон.

Хныканье прекратилось так же быстро, как и началось. Аспасия продолжала идти. Люди уступали дорогу. Это стало привычным зрелищем.

Аспасия бросила Софию на постель, которую она делила со своей служанкой. Она барахталась там, стараясь сесть. Лицо ее пылало, но взгляду не хватало уже совсем немного, чтобы стать убийственным. Она научалась, она определенно научалась.

Аспасия уперла руки в бока.

— Ну как?

— Я хочу остаться, — сказала София, уже не так решительно, как раньше. Она попробовала изобразить дрожащие губы и слезы на глазах. Аспасия была непреклонна.

— Правда, — сказала София, — я не хочу ехать в Магдебург.

— Мы не всегда можем иметь то, чего хотим, — заметила Аспасия.

— Почему?

— Так уж Бог устроил мир.

— Скажи Богу, чтобы Он его переделал.

Аспасия не знала, засмеяться или рассердиться. Это была не Феофано и даже не великий Оттон. Это была она сама, с ее жизнью, фантазиями и всем остальным.

— Бог создал мир, как хотел, и нас, чтобы мы в нем жили. Даже тебя, — сказала она, опережая вопрос Софии, — принцессу.

— Я не хочу быть принцессой. Я хочу остаться здесь.

Аспасия присела на кровать.

— Я понимаю, — сказала она. — Но ты принцесса, и ты нужна своему народу. И разве ты не хочешь повидать отца, когда он вернется с войны?

— Он может приехать сюда, — сказала София.

Аспасия нахмурилась.

— Что я говорила тебе насчет споров?

— Я не… — София умолкла. Опустила глаза. И закончила тоненьким голоском: — Я бы хотела, чтобы мне не нужно было уезжать.

— Это уже лучше, — заметила Аспасия. — Твой отец может гордиться тобой. Ты выросла с тех пор, как он видел тебя последний раз. И ты учишься быть настоящей принцессой.

— Только учусь?

— Да, — отвечала Аспасия, — на это нужно время.

София придвинулась к ней. Не прикоснулась, к этому она еще не была готова, но сказала:

— Я бы хотела, чтобы ты учила меня всегда.

— Может быть, так и будет, — сказала Аспасия, — если ты будешь хорошо вести себя с няньками, которых выберет тебе твоя мама, и учиться всему, что нужно.

— Это трудно, — сказала София.

Аспасия кивнула.

— Если бы это было просто, не стоило бы и стараться.

София как будто хотела возразить, но решила этого не делать. Немного погодя, осторожно и вежливо, она спросила:

— Пожалуйста, разреши мне теперь выйти.

— Пожалуйста, — ответила Аспасия так же вежливо.

23

Аспасия не поехала с Софией в Магдебург. Никаких приглашений, где бы прямо называлось ее имя, не приходило, и она предпочла считать, что ее не ждут. Она не хотела видеть, как возвращается армия. Если Исмаил не вернется, ей будет больно. Если вернется — еще хуже.

Она осталась во Фрауенвальде, присматривая за домом и хозяйством, наблюдая за осенней пахотой, готовясь к зиме. Это были мирные, замечательно успокаивающие занятия. Она знала, что так будет не всегда, но сейчас это ее не волновало. Она была словно зимний лес, погруженный в оцепенение в ожидании весны.

Чего она ожидала? София, уехав, оставила пустоту, требовавшую заполнения. Собственного ребенка не будет. Может быть, стоит поехать в Магдебург, заняться врачеванием, дождаться императрицу и снова стать частью империи?

Но здесь было так спокойно, и у нее не было сил стронуться с места. Спокойствие заполняло ее. Оно исцеляло, и раны становились шрамами, которые со временем побледнеют и исчезнут вовсе.

Армия вернулась в Германию после праздника святого Голла. Об этом рассказал Аспасии проезжий всадник. Императрица встретила своего императора в Аахене, где отслужили благодарственную мессу в честь победы, хотя, по слухам, Лотар тоже благодарил Бога за поражение врага. Теперь императорский двор отправился на восток, в Саксонию.

В День Поминовения все обитатели Фрауенвальда, кто только мог оставить свои дела, двинулись по тропинке через дубовый лес в соседнюю долину, где в деревне располагалось маленькое аббатство. Аббат Герберт читал молитвы приятным старческим голосом, а дюжина монахов и послушников заполняли пением всю деревянную часовню. Каменную часовню еще только строили. Аббат рассказал им, какая она будет — с мраморными полами, с витражами в окнах, и в ней будет храниться святыня — частица креста Господня, которую прислал архиепископ Магдебургский вместе со своим благословением.

— Чувствуете, — сказал аббат Гериберт, — здесь весна; весна в наших сердцах, хотя в мире сейчас зима. Старый Рим мертв, но мы воскресим его, еще более прекрасным, чем прежде.

Он, конечно, имел в виду свое аббатство, отстраивающееся в долговечном камне, и Церковь, вспомнившую о своем достоинстве после долгих лет упадка веры и целой череды распутных пап. Он и не помышлял о возрождении величия Рима. Но для Аспасии, совершенно мирской женщины, эти слова прозвучали как предвещающий утро крик петуха. Она еще не была готова к пробуждению, но сон ее стал не таким беспробудным, и сновидения стали иными. Она вспомнила, как мечтали об этом они с Феофано, давным-давно, еще в Городе: об императорах и империях, о возрождении Рима.

Но это были лишь воспоминания. Она возвращалась во Фрауенвальд пешком, со своими людьми — она считала их своими и полагала, что и они считают ее своей. Нужно было доить коров, кормить животных, накрывать к обеду длинный стол в зале. Все это было реально и осязаемо. Для снов оставалась только ночь и время перед рассветом.


После праздника солнце все реже выглядывало из-за туч. Дождей почти не было, но серый непроницаемый туман заполнял долину. В одну сырую ночь Аспасии случилось приютить помещика со всей его шумной свитой, двигавшихся в Магдебург и заблудившихся в тумане. Они выпили почти месячный запас пива, съели быка и пару баранов. Она порадовалась, что год был урожайный, иначе к весне в усадьбе пришлось бы голодать.

Случайный гость был знаком Аспасии по жизни при дворе. Он участвовал в войне и рассказывал об этом охотно, особенно после того, как приложился к винным запасам Аспасии.

— И тогда мы вошли в Париж, — рассказывал он в конце ужина, когда от быка остались обглоданные кости, а остатки баранины отнесли на ужин прислуге. — Мы ограбили любимый дворец его франкского величества, но дворец архиепископа не тронули: наш король — человек набожный даже на войне. И потом мы поднялись на холм, который называют Холм Марса, или как-то вроде этого…

— Монмартр, — подсказала Аспасия.

Он кивнул.

— Вот именно. Мы проголодались: добычи было много, но с провизией становилось туго, и невозможно было везти ее через всю Францию. Мы были готовы вернуться домой. Понимаешь, это неправильно, когда короли воюют с королями. Воевать можно только варварам или господам, которые хотят иметь больше, чем имеют.

Он умолк, чтобы отхлебнуть из чаши. Аспасия вежливо ждала, не прикасаясь к своей. Его понимание смысла войны не вызвало возражений — достаточно просвещенное, почти цивилизованное.

— Не то чтобы я не любил подраться, — продолжал он, как будто оправдываясь. — Хорошая простая драка придает жизни вкус. Но не когда король идет против короля.

Она кивнула.

— Итак, вы расположились на Монмартре.

— Мы встали лагерем, — рассказывал он. — Стены были прямо черны от франков. Ворота заперты и заложены. Они кипятили масло и раскаляли песок. Они готовились к осаде. Но император кое-что приказал нам. Мы сразу поняли, что это хороший приказ. — Он ухмыльнулся, вспоминая. — Мы поднялись на холм, — продолжал он, — выстроились, будто для битвы, и по сигналу все хором пропели «Аллилуйя!». Клянусь, земля затряслась, и весь Париж тоже. Мы пропели им все до конца, со всеми повторениями, все громче, громче и громче, а потом мы замолчали. Мы спустились с холма и ушли прочь.

— Прямо вот так? — удивилась Аспасия.

— Прямо вот так. — Он покачал головой. — Я никогда не слыхал ничего подобного, и думаю, не услышу. Посмотрела бы ты на франков. Все они поразевали рты и тряслись, как осиновые листики. Наверное, они решили, что мы призвали сонм ангелов и с его помощью прикончим их всех.

— Вы сделали еще лучше, — сказала Аспасия.

— Я думаю, — ответил он. — Они очухались довольно быстро. Нам пришлось уходить с боем. Если бы меня спросили, я сказал бы, что это ничья. Лотар в Аахене, мы на Монмартре: мы разошлись на равных.

— Да, — сказала Аспасия, — но он только повернул орла. А вы над ним посмеялись так, что он этого в жизни не забудет.

— Еще бы, — довольно сказал гость, снова ухмыляясь и глядя, не нальют ли еще вина.


Он уехал утром, не слишком охотно. Аспасия догадывалась почему: одна из дочерей Герды казалась смущенной и довольной. Не Аспасии было судить, и она только понадеялась, что девушке не осталось на память ничего, кроме воспоминаний о ночных утехах.

Туман, ненадолго поредевший и позволивший господину Бруно уехать, снова сгустился к полудню непроницаемой серой стеной. Крыши безнадежно сырели. Женщины попробовали было прясть и ткать, но в мастерской было слишком темно; нитка не шла ровно, и ткань трудно было рассмотреть. Они пришли в зал, где уже собрались мужчины, занятые мелкими починками и разговорами.