— Нет, не должна, — сказала Аспасия. — Я тоже принцесса, и я говорю, что ты останешься здесь. Когда ты подрастешь, и если твоя мама разрешит, ты сможешь приехать навестить меня.

— Я ее сейчас спрошу, — решила София.

Так она и сделала. Феофано, вся в хлопотах по устройству двора в Аахене, остановилась выслушать дочку.

— Я хочу поехать, — просила София. — Тетя Аспасия присмотрит за мной и будет учить меня всему, чему надо. Я обещаю хорошо себя вести.

Феофано перевела взгляд с дочки на тетушку.

— А хочет ли тетя Аспасия брать тебя с собой?

— Тетя Аспасия, — сказала Аспасия, — не знает, достойна ли она присматривать за королевской дочкой.

— Разве ты так говорила, когда тебе поручили меня?

Аспасия осторожно вздохнула:

— Я тогда была совсем другой женщиной, чем теперь.

Феофано поняла. Она чуть заметно кивнула.

— Все меняются, — сказала она. — Так уж устроен мир. Ты возьмешь ее, если я ее отпущу?

— Как я взяла тебя? — спросила Аспасия, негромко и без выражения.

— Ненадолго. Пока я не приеду в Магдебург. Аспасия опустила голову. Значит, она еще не прощена. Не совсем.

— Ненадолго, — повторила она.

Вот так она и приехала назад с Софией и с целой толпой личных телохранителей императрицы и служанок, необходимых принцессе, поскольку у Аспасии таковых не было. Они впорхнули в Фрауенвальд стайкой пестрых птиц. София в своем шелковом платье была нарядна, как павлин, более нарядна, чем когда-либо бывала Аспасия, и величественна, как истинная дочь императора.

Герда обожала ее. Простой народ чуть не целовал землю, по которой она ступала. Мальчишки ходили за ней шумной толпой, готовые исполнить любой ее каприз. Она была ужасно избалована.

Аспасия решила не слишком придираться. Девочка была принцессой, и к тому же саксонской принцессой. Пока ее мать не родила сына, все надежды отца возлагались на нее. Она была очень сообразительным ребенком. Она знала себе цену.

Аспасия не была ей ни нянькой, ни воспитательницей. Этим должны были заниматься лучшие, чем она, христиане. София была ее гостьей, только и всего. А гостям не задают трепки, как бы они ее ни заслуживали.

— Мне нравится твой дом, — сказала София однажды, в разгар сбора урожая, когда даже Аспасия вышла помогать вязать снопы, хотя в этом деле у нее было так мало сноровки, что даже дети делали это быстрее. София, конечно, не делала ничего. Она была выше этого. Она сидела под навесом и наблюдала, хмурясь, потому что ее преданные поклонники должны были работать, вместо того чтобы ублажать ее.

Аспасия забежала на минутку передохнуть под навес, вся потная, с соломой в волосах. Мальчик принес ей холодной воды из речки. Она поблагодарила его улыбкой. Он улыбнулся в ответ, но его больше привлекала София.

— Мне нравится твой дом, — продолжала София, — и твоя разрисованная комната. И мальчишки не такие грязнули, как ты рассказывала. Вот только сегодня… — Она критически оглядела юного Рольфа. Сморщила нос. — От него воняет, — сказала она. — Вели ему уйти.

Но ему не нужно было ничего говорить. Плечи его сгорбились. Он ушел обиженный.

— Нехорошо, — сказала Аспасия.

— И от тебя тоже воняет, — сказала София. — Ты похожа на простолюдинку, а вовсе не на принцессу.

Аспасия встала. София смотрела на нее, не понимая. Она не испугалась.

Она просто не понимала, что говорит.

Ее счастье. Если бы она чуть-чуть понимала, не миновать бы ей знатной порки.

Аспасия вернулась в поле. Немного погодя служанка увела Софию. Аспасии было все равно куда.

Он и успели убрать урожай прежде, чем хляби небесные разверзлись и все вымокло; чудо, достойное праздника. Зажарили быка, подавали свежий сыр и лук с огорода, ячменные лепешки и целый бочонок пива, яблоки, запеченные с корицей, которой здесь никто никогда не пробовал. Даже рабы наелись досыта; кости достались собакам, а остатки пиршества — свиньям.

Одна в своей спальне, поскольку комната Софии находилась внизу, не такая роскошная сама по себе, но богато украшенная коврами и византийскими тканями, Аспасия размышляла о воспитании принцесс. Ей не поручали воспитывать эту. И все же, отдавая ей ребенка хотя бы на месяц, неужели Феофано могла предполагать, что Аспасия не предпримет ничего по ее воспитанию?

Видит Бог, это необходимо. Аспасия не сказала бы, что София уж очень скверно воспитана. Может быть, неразумно. Не полностью. При таком сильном характере и такой сообразительности нужно прилагать очень много усилий, чтобы сформировать ее личность.

Она вытянулась на постели, разглядывая затейливую резьбу на балке над своей головой. Недавно она рассмотрела в сложном орнаменте изображения дракона и морской змеи. Дракон был пурпурный, змея чистого и яркого синего цвета, с золотым глазом. Под ними вились волны; над ними вились облака, полные птиц и крылатых животных, незаметно переходящие в ветви дерева, причудливыми изгибами обвивавшие балку до самого откоса потолка. Ей показалось вдруг, что морская змея смеется над ней. Змея явно наслаждалась, сплетаясь в невозможный узел с драконом, сверкающим белыми клыками и зелеными крыльями.

Зеленый — священный цвет ислама. Аспасия, повинуясь минутному порыву, о котором почти сразу пожалела, приказала выкрасить двери в зеленый цвет. Рольф, которого так безжалостно обидела София, украшал резьбой притолоку над южной дверью. Он сказал, что там должен быть пахарь с быками, женщина на муле и еще что-то, он еще не решил что.

Аспасия уткнулась лицом в подушку. Она все еще просыпалась, ища ощупью тело, которое должно было быть рядом с ней, худое, жилистое, ненамного крупнее ее собственного. От Исмаила не было известий. Как она полагала, он вовсе не пошел с армией, а устремился в Рим или дальше: в Египет, куда он так давно мечтал попасть.

— Все кончено. — Она сказала это вслух, чтобы придать словам убедительность. — Он уехал. Все прошло. Закончилось. Все кончено. Мне и так досталось на пять лет больше, чем полагалось.

Пять лет — это много. Она не сможет забыть его сразу или даже через несколько месяцев. Ее честь осталась при ней, и Феофано постепенно простит ее. София была доказательством этого. Императрица никогда бы не доверила свою старшую дочь такой бессовестной грешнице, какой была Аспасия.

— Ну почему он был прав? — пробормотала Аспасия. — Ну почему он вообще был? Если бы он не… если бы я не…

Она повернулась на бок. Окно было открыто. Опасно впускать в дом лунный свет и демонов, которые бродят по ночам. Здесь они слабее, чем в Риме. Но более дикие. Легкий ветерок, прокравшись в комнату, овевал ее лицо ароматом сена и осенних цветов. Надо посадить розовый куст. В Аахене прекрасные розы; франки их не попортили. Надо достать черенки.

Разве Исмаил был всем в ее жизни? Нет, это было далеко не так. Украденные ночи. Дни обучения целительству. Большая часть ее жизни не имела с ним ничего общего.

Но какую часть ее естества составляет сердце?

Она поднялась. Она была нагая, но воздух был теплый, в нем едва чувствовалось дыхание осени. Она перегнулась через подоконник. Свет луны как будто смыл с нее все краски. Если бы он мог так же смыть и мысли, и горе, она была бы только рада.

— Вот что есть у меня, — сказала она, глядя на очертания дома, на стену, на залитые лунным серебром поля. — Вот что такое я. И этим я всегда и буду.

Хозяйка этой усадьбы. Слуга императрицы и ее императора. Может быть, воспитательница, если этого не избежать. Для этого она была рождена и воспитана. Этого должно быть достаточно.

Она повернулась спиной к луне. Завтра она установит для Софии порядок. Ее высочеству это не понравится, но и воспитатель, и мать должны думать о будущем.


София задержалась у нее дольше, чем предполагала Аспасия. Приезд императрицы откладывался: возвращалось войско. Слухи ходили разные насчет того, возвращается ли оно с победой или с поражением. Оттон пронесся по Северной Франции, захватывая земли и замки, подчинявшиеся королю, но, будучи набожным, он не тронул священных Реймса и Суассона. Он дошел до королевского города, Парижа, древней Лютеции римлян, но, поскольку армии и обозы оказались слишком растянуты, решил вернуться назад. Лотар, осмелевший, когда Оттон повернул обратно, гнался за ним по пятам и даже настиг при пересечении одной из рек. Но потери были совсем незначительны, и Лотара отогнали, прежде чем он успел что-нибудь предпринять.

— Лотару не нужна Германия, а Оттону не нужна Франция, — говорил посланник императрицы, удобно расположившись за столом Аспасии и попивая темное фрауенвальдское пиво. — Теперь, когда гордость более или менее удовлетворена, можно подумать о том, чтобы договориться. — Он осушил чашу, вытер рот рукавом и одобрительно кивнул, когда Аспасия наполнила чашу снова. — Хорошее у вас пиво. Вы никогда не думали выставить бочку-другую на продажу, посмотреть, чего оно стоит?

— У нас его слишком мало, — отвечала Аспасия. — Может быть, через год-два, когда расчистим еще одно поле.

— Сделайте это, — сказал посланник. Он чувствовал себя вполне непринужденно. Аспасия носила теперь домотканую шерстяную одежду, в которой было удобно работать, и не соблюдала особых церемоний.

Ей не удалось пока приучить Софию к шерстяной одежде, но сидела она смирно и только сейчас начала вертеться. Аспасия покосилась на нее. Та замерла, чтобы показать свое послушание, и удивилась, когда Аспасия кивнула.

— Да, София? Ты что-то хотела спросить?

София заморгала. Аспасия подавила улыбку. Сохранять равновесие было ее непреложным правилом. На этого ребенка оно оказывало воздействие. София подумала, прежде чем разразиться вопросами; в ее тоне почти исчезло высокомерие:

— Ты приехал, чтобы отвезти меня обратно?