Дорога была забита людьми, но охранники прокладывали им проход. У ворот было безлюдно. Все устремлялись к одним из больших ворот, а эти, как и надеялась Аспасия, были свободны.

Они проходили чем-то вроде упорядоченной колонны. Сначала стражники, потом императрица, за нею ее женщины. Ворота были узкие, и Аспасия остановилась, ожидая, пока проедут всадники. Она рада была передохнуть, хотя знала, что лучше бы ей не останавливаться. Ноги не держали ее.

Перед ней возникла огромная тень. Она изгибалась и танцевала в свете факелов. Казалось, от нее отделилась рука и протянулась к ее лицу.

— Вставай, — произнес знакомый голос.

Она заморгала. Исмаил блеснул глазами. Его лошадь фыркала и мотала головой. Он протянул ей руку.

— Влезай, — приказал он.

Она как-то вскарабкалась и оказалась за его спиной. Лошадь была ненамного выше мула, к которому она привыкла, но гораздо резвее; и не особенно рада удвоившемуся грузу. Аспасия крепко обхватила Исмаила за талию. Лошадь пронеслась через ворота.

Наверное, она отключилась на некоторое время. Когда она огляделась, Аахен был далеко позади, словно тень. Светила луна, и это было кстати, потому что все погасили факелы по приказу Феофано, чтобы двигаться более незаметно. Дорога под ногами была видна достаточно хорошо. Все было спокойно.

Лошадь Исмаила дала себе волю. Она двигалась, словно танцовщица. У нее был удивительно плавный шаг. Она, словно тень, обгоняла слуг, идущих пешком, женщин на мулах, вьючных лошадей. Исмаил придержал ее возле императрицы.

Аспасия вовсе не хотела выглядеть вызывающе. Но это было именно так, и с этим ничего нельзя было поделать: верхом за спиной своего любовника, слишком слабая духом и телом, чтобы сойти и двигаться пешком. Он занял место, которое всегда занимал, путешествуя с императрицей: по правую сторону, пристально внимательный к каждой мелочи.

Он не скрывал своего неудовольствия: беременность и ее настойчивое желание сесть в седло.

— Можно было найти более подходящий момент для изучения искусства верховой езды, — сказал он.

Феофано бросила на него взгляд, сверкнувший в лунном свете:

— Но разве когда-нибудь это было мне нужнее, чем сейчас?

— Качества нужды как учителя слишком переоцениваются. — Он нагнулся и со своей обычной бесцеремонностью потрогал ее лоб. — Ты еще пожалеешь о своем упрямстве.

— Об этом всегда приходится жалеть, разве нет?

В этом был явный намек, но Исмаил его не заметил.

— У меня с собой лекарства. У тебя есть твои молитвы. Общими усилиями мы сможем провести тебя через эти трудности благополучно.

— Я тоже на это надеюсь, — отвечала Феофано.

20

Они отчаянно спешили, стремясь уйти как можно дальше. Но при первом проблеске рассвета им еще оставалась добрая треть пути до Кельна.

Феофано потребовала остановиться. Всадники, большинству из которых нечасто доводилось садиться в седло, чувствовали себя совсем разбитыми. Те, кто шел пешком, едва волочили ноги. Некоторые, видя, что погони за ними нет, отстали, чтобы догнать отряд позже или вернуться в Аахен.

Палаток у них не было: некогда было искать. Еды было достаточно, об этом позаботилась Аспасия, и воды тоже, даже если бы в лесу, где они остановились, и не было ручейка. Они осмелились развести костер: необходимо было хотя бы согреться и приготовить еду.

— К тому же, — пошутила Феофано, — все разбойники спрятались под землю от страха перед франками.

Она сохраняла бодрость духа. Без посторонней помощи она не смогла бы сойти с мула, но она объяснила это простой усталостью. Ей устроили постель из веток, накрыв их сверху плащами и одеялами, но никто не смог уговорить ее лечь и отдохнуть. Она отказалась: люди должны были видеть, что она не потеряла присутствия духа и вполне владеет собой. Это прибавит им мужества.

Аспасия покосилась на Исмаила. Он пожал плечами. Что делать! Феофано все равно не разрешит ему осмотреть себя. «Слишком много народу», — сказала она. Не может же он повалить ее и насильно подвергнуть осмотру. Он ограничился тем, что внимательно наблюдал за ней, готовый уловить малейший тревожный признак. Аспасии пришлось успокоиться хотя бы этим.

Она сама была почти без сил. Она чуть не уснула во время завтрака, который искусные повара создали словно по волшебству. Когда пришла ее очередь поесть, она с трудом проглотила ложку или две. Она подошла к Феофано, опустилась на плащ, расстеленный на земле, и тут же уснула, накрывшись свободной полою.


Когда она открыла глаза, то не сразу сообразила, где находится. Солнце стояло уже высоко и слепило глаза. Слышны были крики, лязг металла.

Она вскочила. Франки! О Господи, франки пришли!

Но тут же услышала чей-то возглас:

— Опомнитесь, дурни! Это же император!

Это был он. Еле живой, он был забрызган кровью.

— Это не моя, — успокоил он нетерпеливо. Он был на редкость возбужден. Лицо в лучах солнца казалось багровым.

— Герцог был прав, — сказал он, когда его, наконец, усадили и подали чашу вина. Рядом с ним по-волчьи скалил зубы Карл, жадно припадая время от времени к бурдюку. — Лотар схватил кость, которую мы ему бросили. — Оттон возвысил голос: — Он грабит мой город!

— Тише, — сказала Феофано. — Тише, мой господин.

— Он опозорил меня! — неистовствовал Оттон. — Он смеялся, когда ломали ворота. Он издевается над нами.

— Пусть издевается, — сказал Карл. — Он сейчас не так уже торжествует, когда увидел, что ловушка пуста и дичь улизнула. Ты еще посчитаешься с ним!

— Мы еще посчитаемся с ним, — голос Феофано прозвучал ровно и невозмутимо. — Нам повезло, что у него не хватило ума преследовать нас. Он еще пожалеет об этом.

Оттон кивнул. Глаза его сверкали. Гнев еще не угас, но он уже успокаивался. Он жадно набросился на еду и едва дождался, пока священники закончили молитву, через минуту он уже спал как убитый.


Лотар и впрямь схватил брошенную ему кость — он вцепился в Аахен. Он не кинулся за императором в Кельн. Когда они все уже находились за городскими стенами, а за спиной у них был Рейн, пришло известие, что франки уходят. Разграбленный город Карла Великого был богатой добычей в любой войне. Как заявил Лотар, преподав урок Оттону, он может теперь удалиться в свою страну.

— Урок, — сказал Оттон, — конечно. Урок войны. — И он объявил набор войск.

Никто даже не пытался отговорить его. Император не может снести такого оскорбления ни от одного короля, даже если этот король не его вассал. Лотар вторгся на земли Оттона, ограбил его город, выставил его имя на посмешище. Оттон отплатит ему мерой за меру.

Феофано и не думала останавливать его. Слава Богу, бегство не имело особых последствий для ее беременности, но Лотара благодарить все равно было не за что. Через две недели по прибытии в Кельн она произвела на свет еще одну дочь, немного недоношенную, но живую и, похоже, такую же крепкую, как ее благополучно здравствующие сестры.

Оттон нимало не огорчился. Как только ему разрешили, он пришел повидать свою госпожу. Он принес подарок, как делал это всегда по случаю рождения ребенка.

— Это скромный подарок, — сказал он, — но из Франконии я привезу тебе подарок получше.

Феофано улыбнулась. Сами роды прошли у нее не очень тяжело, но она медленно и с трудом приходила в себя. Однако для Оттона она приняла самый цветущий вид. Если бы он узнал, скольких ухищрений, румян и белил стоил Аспасии этот вид, он бы был потрясен. Он нежно поцеловал Феофано и нагнулся взглянуть на мяучащее у нее на коленях существо.

— Красавица, — с искренней убежденностью сказал он, как говорил каждый раз.

— Следующим будет сын, — сказала Феофано, как говорила не раз.

— На все воля Господа, — отвечал он. С привычной ловкостью он поднял малютку, завернутую в одеяльце, и улыбнулся, глядя на маленькое сморщенное личико.

— Ее зовут Матильда, — сказала Феофано.

Он взглянул удивленно, но не стал возражать.

— Хорошее имя.

— Королевское имя, — уточнила Феофано.

Матильда высвободила ручку и хватала воздух. Отец предложил ей палец. Она обхватила его своей лапкой.

— Матильда, — сказал он нежно и повторил с гордостью: — Матильда.

Комната стала сразу намного просторнее, когда он вышел, потому что с ним вышла вся его свита и женщины Феофано. Феофано вздохнула с облегчением. Лицо ее опять осунулось и стало как будто меньше.

Аспасия помогла ей улечься. Она не могла даже подумать сейчас, чтобы покинуть Феофано. На сей раз Аспасия сама принимала у нее роды, а Исмаил находился вблизи, но не вмешивался. Он сказал, что ей пора приступать к самостоятельной работе врача и что она знает, что делать, не хуже, чем он. Феофано была в таком состоянии, что ей было все равно, кто оказывает ей помощь. Какими бы грешниками они ни были, они вдвоем отбили ее у наступавшей тьмы.

— Не ожидала, что ты ее так назовешь, — сказала Аспасия, когда Феофано, казалось, лежала удобно.

Феофано повернула к ней голову:

— Он хотел германское имя. Это было лучшим из тех, что пришли мне в голову.

Аспасия заботливо поправила одеяло:

— Пусть оно принесет ей удачу.

— Это должен был быть сын, — сказала Феофано раздраженно. Она опять не могла найти удобное положение. Аспасия поспешила ей на помощь, но та нетерпеливо передернула плечами, отказываясь.

— У моей матери нас было шестеро, прежде чем появился твой отец, — спокойно проговорила Аспасия. — Но он родился. Будь уверена, Бог пошлет тебе сына.

— Мне надоело рожать дочерей. Я хочу сына. Я хочу его каждой частицей своего существа.