Ему пришлось покраснеть.

— Черт бы побрал тот день, когда я так разболтался! Где была моя голова?

— Но это же так забавно! Неужели правда, этот ее пояс…

Феофано переводила заблестевшие глаза с одного на другую.

— Пояс? Какой пояс? Аспасия, ты никогда не говорила мне об этом.

Румянец Лиутпранда превратился в настоящий пурпур:

— Не говорила и не скажет!

— Нет, почему же? — промурлыкала Аспасия. — Может быть, когда-нибудь потом. Когда ты станешь взрослой.

— Я уже взрослая, — возмутилась Феофано. — Я стала взрослой уже с Пасхи. Я все знаю про мужчин и женщин и как…

Аспасия мельком взглянула на нее, и та осеклась.

— Потом, когда-нибудь потом. — Аспасия повернулась к Лиутпранду. — Наверное, я никогда не вела себя так неприлично. По правде говоря, я иногда бываю бестактной.

— О нет. Ты всегда безупречна. — Он говорил необычно спокойно и необычно серьезно. — Ты сияешь здесь, как жемчужина среди свиней. Вокруг тебя грязные интриги, но к тебе не пристает грязь. Я молю Бога, чтобы они по-прежнему не замечали тебя и никогда не вспомнили, кто ты.

— Я дочь своего отца, — сказала Аспасия.

— Вот именно, — произнес Лиутпранд серьезно. — Твой отец знал, как важно не привлекать к себе внимания, как не замараться и при этом остаться живым. Он пережил всех заговорщиков и всех честолюбцев и взошел на трон, который принадлежал ему от рождения, и он правил без всяких регентов и узурпаторов. И он умер в своей постели и не от яда. Пусть небеса пошлют тебе такую же судьбу.

— Я совсем не хочу умирать императрицей, — сказала Аспасия. — Я никогда не хотела оказаться на троне. Пусть на троне будет тот, кому это нужно. Ее величество хотела быть императрицей, и она императрица. И пусть она находится на троне до самой смерти или разделит его с кем-нибудь, если захочет. Это ее дело. Мне трон не нужен, и единственное, что мне нужно — это жить, как должна жить женщина, а не быть замурованной в монастыре.

— Из тебя не получится святая, — улыбнулся епископ Кремонский.

Аспасия тоже улыбнулась.

— Как и из тебя, дорогой друг, и ты это прекрасно знаешь. Мне очень жаль, что ты уезжаешь. И я очень рада, что ты едешь домой. Согласна, что здесь к тебе отнеслись плохо. И я рада, если мне хоть немного удалось это исправить.

— Ты сделала больше, чем думаешь. — Он еще раз чихнул и высморкался, проклиная погоду. Потом встал и поклонился с неожиданной грацией. Когда его не одолевали обиды, в нем был виден настоящий придворный.

— Да хранят тебя Господь и Пречистая Дева, — и он вышел с поспешностью, которая во всяком другом могла бы показаться невежливой.

— Он вернется, — сказала Аспасия. — Он еще вернется. — Она не знала, почему в этом уверена.

Феофано медленно кивнула. Глаза у нее стали темные и влажно-мягкие, как у лани. Она выглядела совсем как ее мать. Аспасия вздрогнула. Когда глаза императрицы принимали такое томное выражение, это наверняка означало, что она задумала что-то, имеющее долгие последствия, запутанное и небезопасное.

Дочь императрицы моргнула, широко распахнула свои большие невинные глаза и вновь стала собой.

— Нам пора возвращаться, — сказала она, — пока нас не хватились. Или, может быть, пусть у меня все еще болит голова?

Аспасия не улыбнулась.

— Нет. Я думаю, ты можешь считать себя совсем здоровой.

Сразу погрустневшая Феофано позволила прислужнице набросить плащ на свои плечи и вышла под дождь, который тем временем окончательно превратился в снег.

2

Аспасия была беременна. За девять лет брака это случилось не впервые. Но Боже! Пусть помогут ей небеса хоть на этот раз родить живого ребенка!

— Непременно, — говорила она Феофано, — я должна, понимаешь, должна!

Феофано крепко держала ее за руку и старалась улыбаться:

— Я уверена, что так и будет. Мы будем молиться, и к тебе придут самые лучшие врачи…

— И они привяжут меня к кровати! — Аспасия выкарабкалась из множества подушек, остановив гневным взглядом служанку, бросившуюся было к ней. Она возилась в постели, устраиваясь поудобнее, как вдруг ребенок зашевелился… Она замерла, потрясенная.

— Фания, Фания! Он толкнул меня ножкой!

Феофано смеялась и радовалась вместе с ней. Она сбросила на пол груду книг, чтобы сесть рядом.

Ребенок перестал брыкаться и затих. Аспасия тоже притихла и смотрела немного смущенно.

— Только женщина способна из-за этого так разволноваться, — сказала она виновато. — Неудивительно, что мужчины считают нас слабыми.

— Ты не слабая, — возразила ей Феофано. — Тебе, наверное, ужасно скучно все время лежать в постели?

— Ты даже не можешь себе представить, киска, — Аспасия подняла книгу и снова бросила на пол. — Я продолжаю изучать арабский. Но сколько часов в день христианка может читать Коран? Я все время сплю. И хотя все находят, что я мало ем, я ем от скуки так много, что могу лопнуть. Меня навещают женщины, но они говорят только про собственные беременности. Когда я пытаюсь перевести разговор на менее скучные темы, они обижаются или уговаривают меня не тревожиться ненужными мыслями. А мне и в самом деле интересно, собирается ли германский император опять прислать посольство, вроде того, что было прошлой зимой. И разные другие новости. Даже Деметрий, кажется, думает, что я не Аспасия, а Пресвятая Дева. Он не говорит со мной обо всем, как раньше, и едва осмеливается дышать в моем присутствии.

— Бедняга, — сказала Феофано, — они его запугали.

Аспасия прижала обе руки к животу оберегающим жестом.

— Я не могу потерять его. Он будет жить, ты же видела, как он прыгал! У меня будет ребенок, — она упрямо вздернула подбородок. — Но довольно! Расскажи мне все новости! Что делается во дворце?

Феофано послушно приступила к рассказу, но что-то с ней было не так. Аспасия наблюдала за ней: та сидела прямо, глаза были опущены, голос звучал ровно. Но Аспасия чувствовала в ней какое-то напряжение, казалось, она боится проговориться.

— Ты ничего не говоришь о матери. С ней все в порядке?

Феофано чуть заметно помедлила.

— Да. Все в порядке. Нечего рассказывать.

— Правда?

— Да. То есть нет. Нечего рассказать.

Аспасия молча смотрела на нее.

Феофано резко вскинула голову, глаза смотрели мрачно.

— Тебя же запрещено волновать.

— Конечно, — согласилась Аспасия, — но я буду волноваться еще больше, если ты станешь скрывать что-то от меня. В чем же дело?

— В матери. И в братце Иоанне. «Он» и «она», — сказала Феофано. — У него красивое лицо и эти светлые волосы, хотя он лысеет со лба. И он полон сил, как жеребец. Думаю, по сравнению с императором он ей кажется солнцем среди тьмы. Это измена, Аспасия! Ты знаешь, что делается? Каждый день после полудня он приходит к ней, и они лежат в ее постели, и он именует ее всеми ее титулами: «Слава пурпура, Радость мира, Благочестивейшая и счастливейшая Августа, Христолюбивая Василевса». А потом, — Феофано сглотнула, как будто ее тошнило, — этот уходит. А она ночью идет к императору. И он ничего не подозревает. Они хотят убить его, Аспасия! Они убьют его, и Иоанн станет императором.

Феофано всхлипнула, и Аспасия обняла ее.

— Тише, — говорила она, успокаивая девушку, — тише. — Но сердце ее похолодело от ужаса. При императоре Никифоре Фоке она жила в безопасности. Никифор — человек суровый, но честный, он любит Деметрия, своего двоюродного брата. Он прислал недавно в подарок шитый шелк на крестильную рубашку для ребенка. Иоанн не суров, но он коварен. И он честолюбив и тщеславен. В нем столько честолюбия! Как раз столько, чтобы не вспомнить о тех, кого он затопчет по пути к трону. Деметрий для него соперник, угроза. Ведь его жена — она, Аспасия Багрянородная, родившаяся в Пурпурной комнате дочь правившего императора, — его жена, рожденная быть императрицей, дает Деметрию бесспорное право на трон. Если он захочет! А кто поверит, что не захочет?

— Ты пыталась предупредить императора? — спросила Аспасия так спокойно, что сама удивилась.

Феофано легким движением освободилась, выпрямилась, и ее лицо стало безмятежно и непроницаемо. Аспасия узнала это царственное самообладание, и ей стало страшно.

— Я не могу сказать ему. Что бы она ни делала, она моя мать.

— Но ведь другие тоже должны знать…

— Все знают, — отвечала Феофано. — Император предпочитает быть слепым и глухим. Он не понимает намеков. А если понимает, то смеется в ответ. Или произносит проповеди о грехах ревности и клеветы. Он слеп и глух.

— Как все стареющие мужчины, у которых молодые и красивые жены.

— И поэтому он умрет.

Аспасия перекрестилась:

— Господь спасет его. — Всей душой она надеялась на это.

Феофано ушла. Аспасия снова легла в постель, которую уже стала ненавидеть. Сейчас ей было не до этого.

Она все еще была погружена в тяжелые размышления, когда пришел Деметрий. Он принес с собой дыхание свежего воздуха и медовые сладости для нее. Он не мог остаться надолго.

— Я должен сегодня обедать у императора, — сказал он. Наверное, он был единственным в мире человеком, который мог сказать это так — без раболепства и хвастовства. — Но как мне хотелось бы побыть с тобой! Я постараюсь скоро вернуться. Видит Бог, мне необходимо идти, хотя и не хочется.

Она засмеялась и привлекла его к себе. Он всегда был худым: весь из костей и углов и только в последнее время стал немного полнеть. «За компанию со мной», — шутила она.

Еще недавно он схватил бы ее в объятия и целовал до умопомрачения, но сейчас он ограничился осторожным объятием и пылким взглядом: