Теперь пришла очередь краснеть Феофано.

— Вряд ли я могла бы вынашивать незаконнорожденного ребенка, — сказала Аспасия, — и петь как жаворонок. Как ты думала, чей он? Братца Генриха?

— Нет, — сразу сказала Феофано. — Конечно, нет. Ох, Аспасия, наверное, ты сердишься на меня. Но в тебе столько света, вот я и решила, что ты встретила кого-то, кто любит тебя.

Аспасия не знала, что сказать.

— Пойми, для меня это был бы грех, — продолжала Феофано, — но для тебя это было бы спасением. Я знаю, как ты любила Деметрия — наверное, больше, чем я когда-либо смогу любить. Я видела, как ты оплакивала его. А теперь ты вдруг снова стала радостной. Неужели ты не простишь меня за то, что я подумала, что знаю почему?

Аспасия покосилась на Фебу, которая крепко спала. Больше никого рядом не было. Она собралась с духом. Было бы прекрасно разделить, наконец, свою тайну с Феофано, которая поймет, которая знает Исмаила и искренне им восхищается. Это надо было сделать уже давно.

— Я прощаю тебя, — начала она.

Шум перебил ее. Лай собак; стук копыт; голоса мужчин, хвастающихся своими успехами на охоте. Феофано приподнялась, нетерпеливое ожидание озарило ее лицо. Она быстро повернулась к Аспасии, пытаясь сосредоточить на ней внимание, но улыбка ее была уже рассеянной.

Аспасия молчала. Момент был упущен. Вошел Оттон, раскрасневшийся и гордый, рассказывая о матером олене, которого он убил. Потом наступила пора спускаться к обеду. Аспасия не разделила свою тайну. Она осталась тайной ее и Исмаила.


Миновало Вознесение Господне, и пришел цветущий май. Как здесь крепок языческий дух. Германцы украшали свои дома зелеными елями в древний праздник зимнего солнцестояния, который они, правда, называли Рождеством. А теперь, весной, они носились, как безумные, по зеленеющим лесам. Они распевали гимны в честь Святой Девы, как их предки распевали их в честь Фреи, богини цветения и плодородия.

Все цвело, когда Оттон и Феофано собрались из Кведлинбурга в Мемлебен. Если бы это зависело от Исмаила, он не пустил бы Феофано: она не могла ехать без дочки. Но она не хотела рисковать, оставив мужа во власти матери. У Оттона выбора не было: отец вызывал его, и он должен был ехать.

Было грустно видеть, как быстро Оттон снова впал в прежнее дурное настроение. Одной мысли, что он окажется скоро под надзором отца, было достаточно, чтобы радостный свет погас в его глазах.

— С этим надо что-то делать, — сказала Феофано перед отъездом, наблюдая за сборами. — Теперь мой муж семейный человек, и он должен получить самостоятельное управление хоть чем-то.

Аспасия кивнула. Она знала, что имеет в виду Феофано. Юному Оттону пора было стать правителем не только по названию; и его жена Феофано, царственная византийка, должна позаботиться об этом.

Они довольно легко добрались до Мемлебена, потому что по горам весной ездить легче. Как и Кведлинбург, Мемлебен был крепостью в горах — она высилась на утесе, надменная и неприступная, хмурая в пелене дождя.

Исмаил вздохнул. Даже Феофано, казалось, опечалило это зрелище. В этом замке некогда умер отец императора. Не похоже было, чтобы с тех пор здесь прибавилось удобств.

Помещения были не готовы. Император еще не прибыл. Зал был подметен, в очаге горел огонь, но в спальнях было сыро и холодно. Исмаил, который не переставал ворчать с тех пор, как они поднялись по тропе к воротам, сам проследил, чтобы хотя бы спальню королевы проветрили, насколько возможно, и обогрели его собственной драгоценной жаровней. Только после этого туда внесли колыбельку Матильды и саму малютку, закутанную в меха, и он смог передохнуть.

Феофано была недовольна, но делать было нечего. Возвращаться в Кведлинбург под дождем было невозможно.

— Если надо, ты можешь остаться здесь, — сказала она Исмаилу.

Он так смутился, что Аспасия прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Он одарил и ее гневным взглядом.

— Здесь присутствует твоя царственная родственница, — сказал он, — она знает достаточно, чтобы позаботиться об этом слабом ребенке. Если я понадоблюсь, я буду у управляющего.

Феофано не стала с ним спорить. Он откланялся со всей арабской церемонностью, чего не делал почти никогда, и торжественно вышел.

— О небо, — сказала Феофано, когда он ушел. — Он в ярости. — Ее разбирал смех. — У тебя ужасный учитель!

— Нет, — возразила Аспасия, — у него прекрасный характер. — Она растопырила застывшие от холода пальцы и грела их над жаровней. — Моя госпожа желает немного отдохнуть или спустится в зал?

Феофано нахмурилась. То, что Аспасия обратилась к ней так церемонно, красноречиво говорило о ее неодобрении, как и церемонный уход Исмаила. Она была бы вправе возмутиться против такой обиды, но только вздохнула и сказала:

— Конечно, пойду в зал. Надену платье на теплой подкладке и синие туфли.

Она ушла, и Аспасия осталась с ребенком и нянькой. Ребенок спал, нянька тоже клевала носом. Аспасия зажгла лампу, села рядом и погрузилась в чтение.

На следующий день прибыл император. Ветер к его приезду разогнал дождевые тучи. Солнце вышло, чтобы приветствовать его императорское величество. Мемлебен выглядел почти красивым при ясном дне. Мрачные и сырые комнаты теперь казались только прохладными, а солнечные пятна играли даже на верхних сводах зала.

Младший Оттон со своей королевой приветствовали старших с приличествующей любезностью, но Оттон не улыбался. Аспасия, наблюдая за ними, подумала, а любит ли он своего отца вообще. Конечно, ни один из них не испытывал нежности к другому. Когда бы она их ни видела вместе, они были сдержанно вежливы. Императрица Аделаида больше была склонна проявлять свои чувства: она обняла и расцеловала сына, восхищаясь его мягкой бородкой, как будто ее не было месяц назад, когда они расставались. С Феофано она была безукоризненно любезна; они обнялись по-родственному, обменялись поцелуями напоказ, улыбнулись, стиснув зубы.

Императрица была такой же, как всегда. Но император изменился. Аспасия не сразу поняла, в чем дело. Борода его не поседела, держался он прямо, взгляд его был острым, как и прежде. Но он уже не был бодрым пожилым мужчиной. Он сразу стал стариком.

Может быть, от горя. Перед самым Вознесением умер Герман Биллинг, один из давнишних и вернейших друзей императора, который правил Саксонией в отсутствие императора и железной рукой удерживал в повиновении восточные племена. Аспасия догадывалась, как может повлиять смерть такого друга. Император пережил всех своих врагов; теперь он переживал своих друзей. Он должен был осознать, что он тоже смертен. Может быть, он впервые вспомнил, что ему за шестьдесят, хотя он еще был настоящим воином. Воины редко доживали до этих лет, пределом считалось лет сорок.

Аспасия не испытывала жалости. Это был не тот человек, которого можно жалеть. Но она, ей казалось, его понимала. В Пасху он был полон уверенности и гордости. Теперь он, видимо, ощутил, что его жизнь пошла на закат и дальше останется только одинокая старость.

«Да, — подумала она, — одинокая старость». Императрица дала ему королевство и сына, но она не согреет его. Сын не стал его надеждой. Придворные служат постольку, поскольку он их император. Его молодые воины благоговеют перед ним, но как перед полководцем.

Прожив месяц без его власти, странно было снова подчиниться ей. Оттон был невесел и молчалив, Феофано равнодушна. Как и остальные, она подчинялась воле императора, но будто угождая почтенному гостю. В отличие от мужа ей не приходилось вставать до рассвета, потому что так делал император, сидеть с ним по утрам, отдыхая только тогда, когда отдыхал император. Она сопровождала своего Оттона на утреннюю мессу и стояла рядом с двумя императорами всю службу; она разделяла с ними завтрак, скромный, как у монахов, состоявший из хлеба грубого помола и сильно разбавленного водой вина.

Аспасия ожидала ее возвращения к обеду. При малышке, здоровье которой как будто не ухудшалось, был Исмаил. Зал был полон света — солнце светило в окна и горели лампы. В центре зала очаг распространял тепло. Пахло благовониями. Звучал смех и пение. В это утро компания бродячих актеров явилась показать свое искусство императору. Известно, что он, при своей суровости и набожности, любил здешние представления, в которых актеры высмеивали всех и вся и где было много непристойных жестов и акробатических трюков. Священникам не очень-то нравились эти зрелища, и некоторые выказывали неодобрение, но были и такие, что веселились вместе со всеми от души.

Император был искренне весел. «Наверное, — подумала Аспасия, — он вел себя так, когда был мальчишкой». Он осыпал актеров серебром, чтобы показать свой восторг, и даже подпевал их хриплому хору.

Она смеялась, сама себе удивляясь. Такой грубый юмор, но удержаться от смеха невозможно. Сарацин на палке с огромным крючковатым носом напомнил ей Исмаила с его бурным нравом. Его жена, укутанная в покрывала, которая лупила его по голове и устраивала сцену ревности из-за верблюдицы, заставила ее саму прикрыться покрывалом и веселиться от души.

Выглянув из-под покрывала, она увидела, что император смотрит на нее. Она вопросительно подняла бровь. Он смеялся и подзывал ее пальцем.

Все следили за зрелищем, и никто не заметил, как маленькая женщина в темной одежде проскользнула за спиной молодой императрицы и остановилась возле императора. Он улыбнулся ей.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал он.

Он всегда обращал внимание на придворных. Аспасию он замечал и раньше, и она не смутилась.

— Мой повелитель очень добр, — отвечала она.

Он фыркнул.

— Ладно. Я знаю, как остер бывает твой язычок, когда ты захочешь. Тебе нравится представление?

— Не должно бы, — ответила она, — но нравится.