Его поцелуй был горяч, и в нем оставалась неутоленность. Она поспешила уйти от искушения.

Может быть, ее делало смелой выпитое вино; может быть, они стали слишком уверены в своем везении — ведь до сих пор никто ничего не заметил. Она поспешно вышла из дома, где оставила Исмаила, и сразу же налетела на мужчину, проходившего мимо. Она чуть не упала, но он подхватил ее и удержал на ногах, бормоча слова извинения.

Слова ответных извинений, готовые сорваться у нее с языка, от удивления она проглотила. Генрих Баварский, один, даже без пажа, чтобы нести его плащ, на узенькой кривой улице всматривался в ее лицо, как будто припоминая. Она молилась в душе, чтобы он ее не узнал. Плащ на ней был темный, но под ним она, глупая, оставила придворное платье. Исмаил его даже не заметил.

А проклятый Генрих заметил. Выражение растерянности на его лице сменилось живейшей радостью.

— Госпожа Аспасия! Тысяча извинений. Я шел, ничего не замечая, как бык на своем пути, и не видел вас. Все в порядке? Вы не ушиблись?

Она покачала головой. Он, очень большой и очень германский, нависал над ней в вечернем свете. Ему нечего было сказать, но он, как истый варвар, не мог идти своей дорогой, оставив ее в покое. Он торжественно повел ее к началу улицы, усадил на край колодца и стал рядом. Ей показалось, что в его глазах блеснула холодная насмешка. Или нет, это было что-то другое, отнюдь не холодное?

Некоторым германцам вообще-то нравилась маленькая смуглянка в багряной одежде. Об этом можно спокойно размышлять в безопасности, во дворце. Но маленькая смуглянка в багряной одежде одна в городе, вечером, только что покинувшая объятия любовника, — может быть, по ней видно, что она грешница? Может, Генрих о чем-то догадывается?

Хоть бы он спросил ее, где она была, она бы сказала ему правду: она ходила за лекарством к врачу молодой императрицы; намек на тонкие и тайные женские дела. Никакой лжи. Пусть он спросит, и пусть поскорее уходит. Она должна поспешить.

Он не спрашивал. Она не могла уйти, не отодвинув его с пути. Он откровенно ее разглядывал, и ему нравилось то, что он видел.

— Ты красивая женщина, — сказал он. Пальцем приподнял ее подбородок. Она навострила зубы. Если ему вздумается ее поцеловать, она его укусит. — Очень красивая, — повторил он, улыбаясь самой своей очаровательной улыбкой. — Правда ли, что ты дочь старого Константина?

Она кивнула. Это позволило ей освободиться от его руки.

Он заулыбался еще шире, искренне, как ребенок.

— И тебя отправили сюда? О чем же они думали?

— О том, чтобы от меня избавиться, — сказала она.

Он засмеялся.

— Да, Иоанн не хотел, чтобы ты была там, где он может тебя видеть. Если вспомнить, как он заполучил свою корону.

— Он женился на моей сестре, — сказала она, — которая такого же происхождения, как я, но она гораздо привлекательнее для глаз.

— А, одна из этих светловолосых гречанок. Да, я слышал о ней. На мой вкус, темноволосые лучше.

Она уже поняла, к чему идет дело. Она встала, хотя оказалась неудобно близко к нему. От него пахло вином, потом и мужчиной. Она уперлась руками ему в грудь и толкнула. Он отступил назад больше от удивления, чем от силы ее движения.

Он хотел схватить ее за запястья. Она уклонилась.

— Моя императрица ждет меня, — произнесла она со всем достоинством, на какое ее хватило. — Всего доброго, господин герцог.

Она торопливо пошла прочь, чувствуя на себе его взгляд, и по спине у нее бегали мурашки.

15

После пасхального приема император двинулся в Мерсебург, и герцог Генрих был в его свите. Младший Оттон предпочел остаться в Кведлинбурге с Феофано, и каким-то чудом отец разрешил это. Императрица Аделаида, столкнувшись с такой дилеммой, предпочла последовать за мужем, или, возможно, муж ей приказал.

— Он единственный человек, который может с ней управляться, — говорил Оттон о родителях — отчасти с восхищением, отчасти с сочувствием. Но он отделался от обоих и чувствовал себя как школьник на каникулах. Даже причина, по которой ему разрешили остаться, не очень портила его настроение.

Малютка Матильда была не совсем здорова. Сперва у нее было что-то вроде обычных детских колик, но теперь она кричала так постоянно и настойчиво, что ее пришлось перевести вместе с няньками в дальние комнаты дворца, чтобы ее мать могла хоть немного отдохнуть. Казалось бы, ничего особенного с малышкой не происходило. Она ела и почти не срыгивала. Она похудела, но выросла, а с детьми так бывает часто: они, как мягкая глина, то становятся толще, то вытягиваются в длину, то опять становятся толще. Но она кричала беспрерывно и затихала только на руках у Исмаила, который говорил ей что-то по-арабски, пока она не засыпала.

Аспасия не могла понять, в чем таится его воздействие на ребенка: он не был слишком нежным и ласковым. Он был не из тех мужчин, что размякают при виде младенца. Он держал ее осторожно и бережно, мерно читая ей по-арабски из своих медицинских книг. Боже, подумать только, что он ей читал! К счастью, никто, кроме Аспасии, не понимал. Если бы она не была так обеспокоена, она бы смеялась, видя, как он сидит в маленькой комнатке с расписанными стенами, закутавшись от весеннего холода во что только можно, с ребенком на одной руке и с книгой в другой, перечисляя негромко все компоненты для снадобья от проказы.

— Я был бы рад понять, — говорил он Аспасии, — что она пытается мне сообщить.

— Может быть, она просто хочет, чтобы ты сидел с ней, — сказала Аспасия.

Он нетерпеливо покачал головой.

— Жизнь человека прискорбно хрупка. Жизнь ребенка, как свеча на ветру. — Он осторожно высвободил ручку ребенка из пеленок. Она тут же схватила его палец. Он не стал отнимать руку, повернулся к свету. — Вот, взгляни. Эта синева. Мне она не нравится. Может быть, она пройдет, а не дай Бог, и нет. А я не знаю.

В его голосе было отчаяние. Аспасии нечего было сказать. Нянька, не понимая по-арабски, молча глядела на них.

— Можно только ждать, — сказала Аспасия, — и надеяться.

Он сверкнул глазами.

— Это и так ясно.

Ребенок захныкал. Он снова принялся читать по-арабски.

Аспасии нужно было идти к императрице. Феофано не очень беспокоилась о болезни дочери: ведь здесь был Исмаил и Аспасия, которая могла сменить его, чтобы он отдохнул. С ней был ее муж, а его родителей, слава Богу, не было, и они не мешали ей. Матильда была под присмотром, так что Феофано могла спокойно спать, и она выглядела не хуже, чем обычно. «Ей придется узнать правду, — думала Аспасия. — Но не сейчас. А может быть, и не придется, если опасения Исмаила не подтвердятся».

Через некоторое время Матильде и правда стало лучше. Она почти перестала кричать. Она не стала пухленькой, но подрастала довольно хорошо. Исмаил позволил себе ослабить свое внимание и отдать часть времени другим делам.

Последний зимний снег растаял и быстрыми ручейками сбежал на равнины. Дороги, покрытые непролазной грязью, стали подсыхать. Оттон начал ездить на охоту и приносил дичь для стола: птиц, кроликов, оленей, отъевшихся на молодой траве, один раз даже кабана. Феофано считала дни до того момента, когда можно будет начать думать о сыне.

— Я хочу этого, — сказала она Аспасии. — Не только из-за наследника, который от этого будет. Из-за… остального.

Аспасия улыбнулась.

— Конечно, это ужасный грех, — сказала Феофано. — Но поскольку королева вряд ли может быть девственницей и целомудренный брак вряд ли обеспечит ее мужа наследниками, не думаешь ли ты, что вполне допустимо получать от этого удовольствие?

Аспасия рассмеялась.

Между бровями Феофано появилась морщинка, но она невольно тоже слегка улыбнулась.

— Ты всегда была настоящей язычницей. Тому виной твое имя или ты такой родилась?

— Я была чудовищем уже в колыбели, — ответила Аспасия.

— У тебя такой счастливый вид, — сказала Феофано, разглядывая ее. — Я это давно заметила. Я счастливая супруга и мать, а ты летаешь, веселая, как жаворонок. Даже в глухую зиму, когда все были синие от холода и злились на все на свете, ты не переставала улыбаться.

— Ох, ладно, — сказала Аспасия небрежно, хотя сердце ее похолодело, — я была такой же злющей, как и остальные.

Феофано упрямо покачала головой.

— Нет, Аспасия. В чем твой секрет? Может быть, ты запиралась с моим врачом и тайком пила эликсир жизни?

Аспасия уже не чувствовала холода. Она вся пылала. Она незаметно огляделась, ища, чем бы отвлечь Феофано. Елены не было. Феба дремала. Книг под рукой не было. Волосы Феофано были в порядке и не нуждались в гребне. Она была уже готова встретить мужа, когда он вернется с охоты, прекрасная, как икона, и почти такая же безмятежная.

— Ну, тетушка, — сказала Феофано, такая ласковая и такая безжалостная племянница, — ты прямо горишь. Значит, пила? А может быть, дело еще хуже? Ты знаешь, что братец Генрих интересовался тобой?

— Этот мальчишка, — сказала Аспасия, более зло, чем собиралась. — Ему так и мерещится Багрянородная в его постели. Неважно, что она стара, уродлива и бесплодна. Какая разница, если это может дать ему престол?

— Ты не стара и не уродлива, — возразила Феофано. — Что же до бесплодия, то кто знает. Ты спрашивала Исмаила?

Хотя бы щеки перестали гореть. Аспасия немного пришла в себя.

— Я уверена.

— Ты спрашивала его?

— Я спрашивала его!

Феофано помолчала, пока стихнет эхо.

— Прости, — сказала она. Она потянулась и взяла Аспасию за руку. — Я думала — признаюсь, я надеялась, — что, может быть, все дело в этом. Что врачи в Городе ошиблись.

— Нет, — ответила Аспасия. — Они не ошиблись. — Она помолчала. — Ты думала, что я беременна?