— Сарацины, — сказал Герберт. — Они засели в горах, выходят целыми бандами и нападают на путников.

Исмаил шел вместе с ними, поскольку в холодном высокогорном воздухе постоянно наблюдал за самочувствием Феофано. Дорога стала такой крутой, что он уже не мог ехать верхом на лошади; но он не желал и унизиться до того, чтобы сесть на мула, хотя эти животные очень уверенно чувствуют себя на горных тропах. Он без особого удовольствия выслушал речь Герберта, но, похоже, и не рассердился.

— Император избавит нас от них, — продолжал Герберт, — помоги ему Бог. Они стали настоящим бичом для караванов, идущих из Галлии в Германию или обратно. С каждым годом их все больше, и все больше грабят. Хороша же стала дорога!

«Вот именно», — подумала Аспасия, стараясь смотреть только вперед. Ей совсем не хотелось видеть, как далеко лежат равнины и как крута и узка дорога, которую они преодолевали. Фургоны двигались по ней с трудом. Могучие кони и терпеливые быки напрягали все силы под ударами кнутов. В самых крутых местах слугам приходилось помогать им, подталкивать фургоны. От разреженного воздуха некоторые даже теряли сознание.

Аспасия старалась не думать о том, каково будет спускаться. Они все еще поднимались и поднимались прямо к небесам, где воздух, казалось, застывал в легких, а ветер был резким и холодным. Здесь не было ничего надежного, спокойного, человеческого. Она была рождена горожанкой: ей никогда не приходилось бывать выше городских башен.

— Ты жалеешь о том, что отправилась сюда, моя госпожа?

Это был Исмаил, и она надеялась, что в его словах не было насмешки. Скорее, сочувствие.

Она почувствовала, как ее щеки запылали, вероятно, под резкими ударами ветра.

— Приключения, — сказала она, — это совсем не то, что под этим принято понимать.

— Разве это приключение? — возразил он. — Приключение — это когда ревет буря, снег слепит глаза, а со всех сторон нападают бандиты, как стая волков. А это просто прогулка под ясным солнышком.

— Для человека с таким богатым опытом, — сказала она ехидно, — наверное, так и есть.

Он улыбнулся своей неожиданной быстрой улыбкой.

— Ты действительно отправилась ради этого? Ради приключения?

— Может быть, мне приказали.

— Не думаю, что тебе можно приказывать.

Она подумала, не рассердиться ли. Но здесь, под взглядами орлов, это было нелегко. Вместо этого она засмеялась, скорее всего, над собой.

— Нет, я сама приказала себе. Видишь ли, на выбор у меня были только монастырь или это.

— У тебя не было желания посвятить себя Богу?

— Богу? — повторила она, думая, что он понимал под этим словом совсем не то, что понимала она. Скорее всего, так. Она поглядела на длинную вереницу людей и повозок; подняла глаза на горы и на небо. — Бог повсюду. Я хотела славить его в стенах монастыря. Там можно было читать книги, произносить молитвы, петь гимны, и казалось, что я счастлива. Но ничто не менялось. День за днем, час за часом все шло по кругу, и мне стало казаться, что я уже протоптала борозду в полу и не могу с нее свернуть. Может быть, святые находят в этом Бога. Но я чувствовала себя ослом, который ходит кругами по току.

Он внимательно слушал. Было удивительно, что он, не отрываясь, смотрел на нее и ни разу не споткнулся. Он молчал.

Почему-то ей хотелось все ему объяснить.

— Я не способна к умерщвлению плоти, — говорила она. — Это смертный грех. Я знаю это и не могу бороться с ним. Сколько я ни пыталась, сколько ни думала, что могу отказаться от всего, могу предаться Богу, каждый раз меня охватывал ужас и я не могла согласиться.

— Может быть, тебе нужно было родиться мужчиной, — сказал мавр.

— Нет, — возразила Аспасия нетерпеливо, но без запальчивости. — Зачем мне желать этого, если я могу быть тем, что я есть, жить так, как я живу? — добавила она.

Он промолчал. Похоже, она обидела его. Мавры, наверное, еще больше, чем мужчины из Города, гордились своим полом.

Она не будет обращать внимания, даже если он обиделся. Ведь она сказала правду. Для женщины, которая несет мир и покой, это, конечно, непростительная ошибка. Но что поделаешь! Пусть он полюбит ее такой, какая она есть, или не любит вовсе.


И вот они миновали горные перевалы, и ни один сарацин не преследовал их. По приказу императора за ними долго охотились, пока все до единой горы не были свободны от разбойников.

Герберт покинул их в том месте, где дорога огибала озеро Констанц, минуя Сан-Галл и Рейхенау. Он отправился на запад, в Реймс. Они же двигались на северо-восток, в центр Германии.

Аспасия подумала, что ей не стоит разыскивать его, но утром, когда караван собирался тронуться в путь, он пришел к ней сам. Глаза его радостно блестели.

— Я возвращаюсь домой, — сказал он.

— Я думала, что твой дом в Оверни — аббатство с таким трудным названием.

— Ориньяк, — сказал он, — ну, конечно. Но это же Франция, понимаешь? Моя родина. Я почти забыл, как люблю ее.

— Не ты один, — ответила она тихонько.

Он положил руку ей на плечо:

— Ничего. Может быть, ты тоже когда-нибудь вернешься домой. Когда кончатся все твои приключения.

— Может быть, — согласилась она.

Они помолчали. Его мул потянулся к кустику травы, который уже приметил для себя мул Аспасии. Мул ее старался оттолкнуть того. Аспасия оттащила своего в сторону.

Вдруг Герберт шагнул к ней, обнял ее и крепко поцеловал в обе щеки — так в Галлии прощаются с родными. Пока она собиралась с мыслями, он осенил ее крестом и пошел прочь, ведя за собой своего мула.

— Мы еще встретимся, — крикнул он, оглянувшись.


Без Герберта дорога показалась ей опустевшей. Остался Исмаил, она часто видела его верхом на гнедом скакуне. Но его присутствие не возмещало ей разлуку с Гербертом. Вряд ли их отношения можно было назвать дружескими. Он никогда не заговаривал с ней первым. Казалось, он находится рядом с ней по необходимости — как личный врач Феофано.

Слава Богу, в помощи врача они нуждались нечасто, хотя путешествие в горах нравилось Феофано еще меньше, чем Аспасии. Как ни утомительно чувствуешь себя в носилках, в фургоне еще хуже, но Феофано не могла разрешить себе идти пешком. Императрица Аделаида частенько шла пешком, но ведь она была местной уроженкой. Византийка Феофано знала, что приличия необходимо соблюдать в любых условиях.

Однако, несмотря на неудобства путешествия, она была в добром здравии и почувствовала себя еще лучше, когда они спустились, наконец, в германские леса. Лето было в разгаре. Даже в густой лес заглядывало солнце, и темные ели отсвечивали золотом. От них шел ни с чем не сравнимый аромат. Они ехали по холмистой равнине, и темный дремучий бор постепенно сменялся более светлыми дубовыми и буковыми лесами, полянами, покрытыми мхом, а иногда они видели голубое озеро или голубое блистание реки.

Феофано ожидала увидеть дикий край, и он таким и оказался. Но она и представить себе не могла, как он красив. К тому же она не думала, что в стране так много городов и деревень; правда, они находились на больших расстояниях друг от друга, но они разрастались вместе с ростом империи.

Император был в прекрасном настроении, когда они ехали древними дорогами, построенными еще римлянами, по лесным тропам, когда останавливались на ночлег то в аббатстве, то в замке, то в городе, окруженном крепостными стенами, а однажды даже в лесной хижине. Царственное величие никогда не покидало его, но здесь он будто помолодел. Как-никак, но Италию он завоевал, а это была его родная страна, населенная людьми одной с ним крови. Здесь его приветствовали от всего сердца, каждый был счастлив увидеть его. Он был своим.

В глубине души Аспасия злорадствовала, видя императрицу Аделаиду не в своей стихии. Люди называли ее ломбардской королевой. Конечно, ей оказывали всяческие знаки внимания, но она все-таки оставалась королевой чужой страны.

Феофано еще предстояло завоевать любовь своих подданных, и она делала все, чтобы они признали в ней свою королеву. Сейчас, когда ее жизнь уже вошла в колею, она не так торопилась закончить свой туалет до прихода Оттона и частенько беседовала с Аспасией по вечерам, как в былые времена. Оттон все так же спешил к ней и по-прежнему был полон нежных желаний, но она уже управляла своими чувствами.

— Я поступала жестоко с тобой, — сказала она Аспасии в один из таких вечеров.

Они находились в германском городе с труднопроизносимым гортанным названием. В этом городке все было деревянным — и дома, и крепостные стеньг; только небольшой храм был каменным, и они ходили сегодня туда смотреть на славившееся поразительной красотой резное изображение Богоматери. Им представили и резчика, красного от смущения и совсем растерявшегося от такой чести, и Феофано высказала свое восхищение его искусством по-германски, еще не очень уверенно произнося слова. Она привела всех в восторг.

Аспасия расчесывала ее прекрасные волосы, а она наслаждалась покоем после напряженного дня.

— Я вообще тебя не замечала. Как ты только это терпела? — спросила Феофано.

— Очень просто, — отвечала Аспасия, тщательно разбирая длинные пряди. — Когда ты ничего не требуешь, я отдыхаю.

— Неужели я… — Феофано, полуобернувшись, уловила лукавый блеск в глазах Аспасии. Ее глаза на миг опасно сузились, потом ее взгляд прояснился: — Да, еще вот что. Похоже, я забыла, что люди умеют смеяться.

— Неужели ты никогда не смеешься со своим императором?

Феофано вспыхнула.

— Понимаешь, я не об этом. Смеяться вместе с тобой. Он же не понимает, над чем может смеяться женщина. Если это не он начал смеяться, то смех раздражает или обижает его. Он всегда хочет быть первым, понимаешь? Он терпеть не может быть вторым.