Голоса звучали уже совсем ясно. День сегодня был такой безумный, что Аспасия не удивилась, обнаружив, что ее приют уже занят. Двое мужчин: один сидел на бортике фонтана, а другой ходил взад и вперед, что-то увлеченно объясняя. Сидевший у фонтана был монахом, и замечательна в нем была только чистота одежды. Он был молод, хотя уже и не мальчик, с обыкновенным, ничем не примечательным лицом; слушая, он иногда согласно кивал или отрицательно покачивал головой, изредка вставляя слово. При этом руки его ловко действовали резаком, обрабатывая какой-то маленький и сложный предмет, который он переворачивал разными сторонами. Аспасия не могла разобрать, что это такое.

Но о его собеседнике никто бы не сказал, что он ничем не примечателен. Напротив, он сразу привлекал внимание. Он был, видимо, старше монаха. Но на вид его возраст определить было трудно: он так легко и стремительно двигался, что казался почти юношей. Однако юноша не мог быть обладателем такой прекрасной черной бороды и такого звучного красивого голоса. Он не был монахом, это уж точно, ведь он даже не был христианином. От загнутых носов туфель до белоснежного тюрбана, украшавшего его голову, это был чистокровный сын Пророка. Его латынь явно взросла на аравийской почве. На лице его красовался самый благородный нос, который когда-либо явила миру Аравия. Его длинные восточные развевающиеся одежды свистели, когда он резко поворачивался к собеседнику, будто ставил окончательную точку.

Монах отложил свою работу и захлопал в ладоши:

— Молодец, Исмаил! Это верно!

— Значит, ты уступаешь в этом положении? — спросил неверный.

— Я восхищен твоими доказательствами, — отвечал монах. — Что же касается до положения, то оно абсолютно неоспоримо.

— Но я же только что его оспорил, — нахмурился неверный.

— Ну, конечно, — сказал монах со смехом. Он протянул ему свою поделку. — Погляди, что ты скажешь об этом. Думаю, если сделать его побольше, с его помощью можно обучать астрономии. Видишь, я отмечу планеты так, вот так и так, потом поверну эту часть вот сюда, а здесь передвину вот это, и тогда распоследний тупица, даже герцогский сын, поймет, как движутся планеты.

Неверный нахмурился еще сильнее, но внезапно его морщины разгладились, и он рассмеялся. Это было великолепно — неожиданно и ослепительно, как солнце в полночь.

— О Аллах! Что дало мне все величие моего разума? Только ухмылки одного неверного-собаки, вырезающего бесконечные игрушки!

Монах радостно улыбался.

— Но эта действует. Посмотри, Исмаил. Разве тебе не интересно узнать, где Венера, когда Марс в своем доме?

— Я могу узнать это, посмотрев ночью на небо.

Но мусульманин взял поделку в руки и сел на траву возле монаха — тюрбан рядом со свежевыбритой тонзурой, — и стал проверять, как действует то, в чем Аспасия узнала небесный глобус.

В этом-то она разбиралась. Не задумываясь, она вышла из укрытия и встала над ними.

— Можно и мне посмотреть? — сказала она.

Мусульманин вскочил бесшумно, как кот. Монах поднял ясные глаза неопределенного цвета и смотрел на нее с несокрушимым спокойствием. Казалось, он знает, кто она. Она его вовсе не знала, но в Риме было так много монахов, а этот был так же непримечателен с виду, как замечателен своим мастерством. Он вынул глобус из пальцев мусульманина и подал ей.

Это была отличная работа, чуть больше ее сложенных в горсть ладоней, все части ее были вырезаны с поразительной точностью. Она наклонила кольцо, предназначенное для Венеры, и закрутила его.

— Она должна возвращаться сюда, — сказала она, указывая пальцем место.

— Должна, — согласился монах. — Так и будет, когда я все сделаю.

По-видимому, он был рад поговорить с понимающим человеком. Мусульманин же не то чтобы совсем повернулся к ней спиной, но выражение его лица было достаточно красноречиво. Почти так же смотрели на нее и монахи у базилики.

Ну и нервы, подумала она. Вторгнуться туда, где царила ее вера, да еще осмеливаться с возмущением отводить от нее глаза! Немного сердясь, что он вообще оказался здесь, она сказала, что думала:

— Я слышала, что в исламском мире женщины занимают место не такое низкое, как блохи, но и не такое высокое, как верблюды.

Монах расхохотался. Глаза мусульманина метнули молнию. В нее, а не в землю у ее ног. Глаза тоже были великолепны. Она ему это и сказала.

Лицо его было смуглым, но было ясно видно, как к нему прихлынула кровь. Казалось, он лишился дара речи.

— Разве достойные сыны Пророка не могут разговаривать с женщинами? — съязвила она.

— А достойные дочери пророка Исы, — спросил он прямо у нее над ухом, — могут разговаривать с мужчинами, которые не приходятся им родственниками?

— В своей стране они могут поступать так, как им хочется.

— Вот как, — сказал он. И, помолчав, добавил: — Значит, это провинция вашего византийского императора?

Она замерла от изумления.

— Откуда ты меня знаешь?

Он не соизволил ответить. Ответил монах:

— Твоя латынь безупречна, госпожа, но акцент можно узнать без ошибки. Особенно если такой слух, как у Исмаила. Я говорю ему, что он напрасно тратит время на Галена и Гиппократа. Ему бы стоило заняться более благородными искусствами.

— А что же благородней искусства медицины? — пожелала узнать Аспасия.

— Богословие, — ответил монах. — Но я имел в виду музыку. Ты бы слышала, как он поет. Он ни за что не будет этого делать, если его не заставить угрозами. Он говорит, что пение — это большая вольность.

— Если это не гимны, — сказала Аспасия.

— В исламе нет гимнов. — Голос Исмаила звучал холодно. — Только священный Коран.

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник Его, — произнесла она по-арабски.

Он смотрел на нее с изумлением.

— У меня очень плохое произношение? — спросила она.

Он был растерян.

— Я слышал… и похуже, — сказал он без теплоты, но и не так холодно, как прежде. — Где же ты изучала арабский?

— В Константинополе, — ответила она. Воспоминания нахлынули и чуть не захлестнули ее. Она удержала их в берегах усилием воли. — Я знаю, что владею им плохо, но мне, в общем-то, не у кого было учиться. Только по книгам.

Он промолчал.

— Как же случилось, что мусульманин оказался при дворе римского папы? — поинтересовалась она.

— Добрался, как все: на корабле, верхом, пешком.

Он не склонен был ничего добавить к сказанному. Монах пояснил:

— Исмаил — мавр, он из Кордовы. Мы познакомились в Биче, это христианский город около Барселоны. Он желал посмотреть другие страны. И поехал с нами, когда мы направлялись к святому отцу. Он вылечил святого отца от дизентерии, а императора — от болезни глаз. Может быть, ты тоже страдаешь от какой-нибудь болезни? Он мог бы тебя вылечить.

— Можешь ли ты исцелить сердечную тоску? — спросила Аспасия против своей воли.

— Для этого, — отвечал мавр, — нет лекарства, кроме времени.

Она прикусила свой болтливый язык. Это было больно и разозлило ее так же, как она разозлила этого неверного. Она вздернула подбородок.

— Мое имя Феофано, — сказала она, — но меня называют Аспасией.

— Но… — начал мавр.

Монах ничего не сказал.

— Да, — сказала Аспасия. — Всех нас в Городе зовут Феофано; это самое любимое имя. Та Феофано, которую ты знаешь, — царевна, моя госпожа.

— Я видел тебя с ней, — сказал монах. — Меня зовут Герберт, я из Ориньяка в Галлии. Я служу его святейшеству, а с недавних пор его величеству.

Аспасия прищурилась.

— Так это о тебе так много говорят «Маленький златоуст»!

— Не так уж и мал, — сказал он, вытянувшись во весь рост. Ростом он был невелик, но все же выше, чем она. — А что касается языка, то я не сказал бы, что он золотой, но при случае двигается быстро. Было бы полезно еще немного поточить его на логике. Ты случайно не разбираешься в логике?

Он сказал это так вкрадчиво, с такими просительно распахнутыми глазами, что она с трудом удержалась от смеха.

— Нет, в этом деле я тоже только ученица. Меня увлекает грамматика и завлекают новые слова.

— Я всегда интересуюсь новым, — сказал он, — Исмаил мог бы многому научить меня, но не хочет. Он говорит, что он плохой учитель. Это не так. Он просто забывает, что взялся обучать. Он перестает объяснять и продолжает заниматься своим делом, но если ученик не глуп, он учится, наблюдая, что делает замечательный мастер.

— Если, конечно, он знает, чему хочет обучаться, — сказал Исмаил с иронией. Он поднялся с изяществом человека, выросшего в стране, не знающей стульев, и поклонился обоим:

— Если мой брат простит меня, если госпожа позволит, я должен покинуть вас. Меня ждут там, куда не следует опаздывать.

Герберт сказал что-то приличествующее случаю. Аспасия не нашлась, что ответить. Мавр удалился с достоинством, и его уход не совсем походил на бегство.

— Бедный Исмаил, — сказал Герберт. — Он не знает, как вести себя с христианскими женщинами.

— Однако он неплохо выходит из положения, — заметила Аспасия.

Герберт улыбнулся.

— Однако ты совсем сбила его с толку. Ты его так удивила, что он говорил то, что думал. Для мавра это невероятно.

— Надеюсь, он переживет этот позор, — сказала она.

— Скорее всего, — сказал Герберт. — Я должен покаяться. Мне ваш разговор доставил удовольствие сверх всякой меры.

— Я заметила. — Аспасия встала, возможно, не так грациозно, как Исмаил. — Мне уже давно пора быть в другом месте. Ты часто приходишь сюда?

— Впервые за долгое время, — ответил Герберт. — Можно бы чаще, если бы было с кем поговорить о чем-нибудь интересном.