Джалол Икрами - Дочь огня

Замонбек остолбенел. Перед ним трепетали самые отпетые преступники, а эта женщина сидит как ни в чем не бывало и еще смеется над ним.

Он даже растерялся.

— Ну, чего ты молчишь, чего уставился на меня? Может, у меня на лице луну увидел? — тем же издевательски спокойным тоном продолжала Мухаррама.

Замонбек, который от растерянности даже несколько поостыл, после этой насмешки снова вскипел и разразился бранью.

— Знаю я тебя, змея, нечего тут невинной горлинкой прикидываться! Мало тебе грязи да предательства, так теперь еще за мою жену взялась, ее с пути сбиваешь?!

— А может, это твоя жена меня с пути сбивает, — ехидно усмехнулась Мухаррама.

— Замолчи! — не помня себя, заорал Замонбек, рассекая воздух хлыстом. — В тюрьме сгною! Будешь у меня знать, как государственные тайны разглашать!

— Не родился еще тот человек, который может посадить меня в тюрьму, сынок, — ответила Мухаррама. — Гони-ка лучше отсюда своего ишака подобру-поздорову. А не то, смотри, позову людей да расскажу обо всех твоих похождениях, развратник проклятый. Уж я-то тебя как облупленного знаю. Я всех твоих братцев, младших и старших, по пальцам могу пересчитать. Мне все о тебе известно, и за что ты место свое получил, тоже могу кое-что рассказать…

— Заткни свою глотку, старая мерзавка! — закричал взбешенный Замонбек, и в трясущейся руке его блеснул пистолет.

Упираясь одной рукой в нишу за спиной, а другой о колено, чтобы подняться, Мухаррама громко сказала:

— Один твой мерзкий голос услышишь и то стошнит. Замонбек нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, зазвенели окна. Мухаррама лежала на боку. Одну руку она прижимала к груди, из которой лилась кровь, другая рука все так же опиралась о нишу. Она пыталась приподняться, но не могла.

— Ты… ты еще захлебнешься в своей крови… как я…

Эти хриплые слова, тихо слетевшие с губ раненой, потрясли Замон-бека. Он бросил пистолет и, схватившись за голову, кинулся к двери.

Староста водоносов Абдулкаюм сидел на суфе на берегу хауза Мирдустим. Он уставился на воду невидящими глазами и, как безумный, разговаривал сам с собой.

Одна у него в доме была радость, одна отрада — дочь.

Как же будет он жить без нее? Кто теперь откроет ему ворота, кто накроет дастархан, когда он, усталый, вернется с работы, кто разломит лепешку, заварит чай, кто скажет ему ласковое слово, утешит в трудную минуту, пожалеет в горе? Пуст и одинок его дом, только эхо раздается в комнатах…

Вчера ночью вломились к нему стражники миршаба и, не слушая его криков и стонов, схватили дочь, скрутили ей руки, бросили в арбу. Ее повезли в Арк, принесли в жертву мимолетной утехе его высочества… А потом выбросят, как выжатый гранат, отдадут кому-нибудь в услужение, или всю жизнь будет блекнуть в застенках гарема.

Куда он пойдет? Кто поможет ему? Кто закроет ему глаза после смерти? Ему уже за шестьдесят. Силы покинули его, поясница согнулась под тяжестью трудной работы.

Так сидел Абдулкаюм на берегу хауза Мирдустим и задавал себе вопросы, на которые никто не мог ему дать ответа. А вокруг деревья купались в солнечных лучах, солнце играло в воде, переливаясь мелкой россыпью алмазов, и над хаузом, то приникая к воде, то взмывая ввысь, носились ласточки.

Но горе было не только у Абдулкаюма.

Оно растекалось по всей Бухаре. В каждом квартале, на каждой улице, почти в каждом доме жило горе.

Бедняки плакали, но слез их не было видно, они кричали в отчаянии, но голоса их не достигали высоких дворцовых башен.

Не о них ли писал в свое время Саади из Шираза:

В Арке кушбеги устраивал царственный той, в приемном зале мать эмира готовилась к еще более пышному празднеству, а внизу, по улицам города, бродила смерть, повсюду в кварталах бедняков людям смотрела в глаза беда…

Вернувшись с Регистана, Асо отвел Хайдаркула на балахану, поставил перед ним чайник и, извинившись, ушел: надо было таскать воду.

У хауза он увидел несчастного, отчаявшегося Абдулкаюма, сердце его переполнилось жалостью. Он подсел к старику, но тот, погруженный в невеселые мысли, не сразу заметил Асо.

— Ну что, бобо, — осторожно спросил Асо. — Как вы себя чувствуете?

— Ах, это ты! — повернулся к нему Абдулкаюм. — Что слышно? Получится что-нибудь, как ты думаешь? А кто это со мной разговаривал?

Хороший такой человек, сердечный…

— Это мой знакомый из Гиждувана, мулло Шариф, — Асо назвал Хайдаркула вымышленным именем. — Ничего, бобо, даст бог, все будет хорошо. Не отчаивайтесь!

— Что с дочкой? Неужели ее не отпустят?

— Дочка ваша жива-здорова, с ней там Фируза. Вы не волнуйтесь, — утешал старика Асо. — Она вернется домой. Успокойтесь. Давайте я за вас воду отнесу, а вы посидите, отдохните.

Спустившись по ступенькам к хаузу, Асо наполнил бурдюк и ушел. К Абдулкаюму подошли другие водоносы.

— И бога-то они не боятся, и перед людьми не стыдятся, — сказал один. — Дела их — позор, преступление.

— Все имеет свой конец. И это кончится, — заметил другой.

— Вот так мы все терпим, терпим, — и дотерпелись. Выходит, каждый чиновник может у бедняка единственную дочь забрать, — сердито отозвался молодой водонос.

— А что же делать? — повернулся к нему старик. — Сила, власть, оружие — все у них в руках.

— Нельзя им все спускать!

— Эх, парень, молод ты еще, вот у тебя кровь и кипит. С хвостом льва и лезвием меча шутки плохи. Голой рукой за острый меч схватишься — без руки останешься.

К водоносам подошел квартальный аксакал, с ним был джевачи. Водоносы поднялись и уступили им место. Только один Абдулкаюм сидел по-прежнему, обняв колени и глядя на хауз, не обращая внимания на подошедших.

— Не горюй, бобо, — сказал аксакал. — Может, твоей дочери еще посчастливится и ее возьмут молодой хозяйкой в какой-нибудь гарем.

Абдулкаюм ничего не ответил, только веки у него задрожали.

— А мы пришли сюда к вам по делу, — обратился аксакал к водоносам. — Из резиденции его высочества прибыл господин джевачи, просит нас помочь…

Водоносы переглянулись. В это время к ним подошло еще несколько человек, среди них был и Асо.

— Вы знаете, — поднялся с суфы человек, пришедший с аксакалом, — что в последнее время джадиды и неверные подняли меч на его высочество, на безопасность нашего эмирства, на наших близких! Они привели на нас войной проклятых большевиков, хотели уничтожить нашу религию, наши законы, они посягнули на честь наших дочерей и жен. Но его высочество повелели — и большевистское войско было разбито, а джадиды уничтожены. Наверху, в Арке, за Большой мечетью, много работы. Палачи не могут до конца выкорчевать злые семена этих неверных. Не успевают вывозить трупы… Я пришел сюда, чтобы выбрать из вас нескольких здоровых водоносов и взять с собой в Арк помочь убирать трупы. Надо скорей освободиться от этой нечисти. За это хорошо заплатят. Кроме того, вы сможете снять с трупов все, что вам понравится. Ну, кто согласен пойти на это полезное и богоугодное дело?

Водоносы стояли молча.

— Да вы не стесняйтесь, говорите, — произнес аксакал. Молчание продолжалось.

— Что, вы отказываетесь очищать двор его высочества? — повышая голос, сказал джевачи.

Среди водоносов кто-то кашлянул, кто-то пошевелился, даже убитый горем Абдулкаюм поднял голову. Но никто не произнес ни слова. Когда джевачи обратился к ним в третий раз, староста водоносов выступил вперед.

— Мы приносим людям чистую воду для святого омовения, но не убираем грязь, — сказал он. — Тот, кто развел в Арке эту грязь, пусть сам ее и убирает.

— Что? Что говорит этот дармоед? — задохнулся от злости джевачи. — Сам наживается на воде его высочества, набил себе зоб деньгами, а теперь отлынивает…

— Все, что мы заработали, мы заработали честным трудом, — сказал старик.

— Мы не станем марать свои руки в человеческой крови, — решительно сказал другой старик.

— Нет, нет, мы трупы таскать не будем, — в один голос заговорили все.

— Ну что ж, как хотите, ваша воля! — примирительно заговорил аксакал. — Мы хотели предложить вам выгодную работу, а не хотите — ваше дело! Вставайте, господин джевачи, пойдем поищем других. Слава богу, в Бухаре немало бездельников.

Джевачи встал, сжимая в руках нагайку и зло поглядывая на водоносов.

К водоносам подошел Хайдаркул.

— Молодцы, братья, правильно поступили! Стать палачом — последнее дело. Вот так всегда: если будете стоять один за одного, никто с вами не сможет справиться — ни аксакал, ни слуги кушбеги.

Узнав Хайдаркула, Абдулкаюм обрадовался. Хайдаркул сел рядом с ним и стал как мог его утешать. Потом он заговорил об эмире, о страшной резне, учиненной бухарскими властями, пока Асо тихонько не напомнил ему, что пора домой.

Хайдаркул простился, а Асо наполнил бурдюк и понес воду Камоледди-ну Махдуму.

У его ворот Асо громко крикнул: Водонос!

Пройдя на кухню, он вылил бурдюк в хум и, выпрямившись, увидел в дверях Камоледдина Махдума, одетого в женское платье, с непокрытой головой. Асо не верил своим глазам.

— Да, да, это я, не удивляйся, братец, — сконфуженно сказал Камо-леддин. — Видишь, какие времена пришли… Но я тебе верю, вот и вышел. Пойдем-ка со мной.

Асо прошел за Махдумом через большую комнату, в которой, очевидно, жила его семья, в темный чулан, а оттуда по узенькой лестнице в бала-хану. Она была крохотная, с одним окошком, закрытым толстыми ставнями. Свет, проникавший в комнату через небольшую щель, едва касался предметов, раскиданных на столе, — чайника с пиалами, пачки папирос, книг и газет. На полу, обхватив колени, сидел Исмаил Эфенди.