— Сегодня я получил важную бумагу от его высочества, — продолжал кушбеги. — Он недоволен тем, что вы помолвили вашу младшую дочь, не испросив, как полагается, его разрешения.

И снова жесткая ледяная рука сжала сердце миршаба. Куда девалось обретенное было спокойствие? Он побледнел и задрожал. Воображение рисовало самые страшные картины: он увидел, как к дверям его дома подходят люди эмира, тащат его дочь, гонят из дома жену, отбирают все имущество и бросают в тюрьму его самого… Перед ним вдруг возникло смеющееся лицо Мухаррамы Гарч, и он мгновенно понял: Да, это ее рук дело!

— Я ведь… я… советовался с вашей милостью насчет дочери, сообщал вам, — проговорил он, запинаясь.

— Бросьте болтать чепуху, — гневно прервал его кушбеги. — Если бы вы со мной советовались, я не преминул бы вам сказать, что нужно доложить об этом его высочеству, написать прошение. Впрочем, и сейчас не поздно, можете покаяться, снять с себя вину… Если хотите сохранить свое положение и даже преуспеть еще больше, послушайтесь моего совета.

— Мои уши разверсты, я весь внимание, ваше превосходительство, — подобострастно сказал миршаб. А про себя подумал: до чего же лжив и коварен кушбеги, если прямо ему в глаза отрицает то, что сам же говорил.

— Мы все — преданные рабы его высочества, — продолжал тем временем кушбеги. — Советую вам, не откладывая, срочно известить его высочество, что вы преподносите ему свою дочь. Да, да, вы сами предлагаете ее, иного выхода нет! Мне известно, что ее очень ему расхвалили… Его высочество весьма заинтересовался, и намерения относительно нее самые чистые, благородные… Вы понимаете, что я хочу сказать? Да, если судьба улыбнется, вы получите высокое назначение.

Ваше превосходительство! — воскликнул миршаб.

Да, вот так! — сказал кушбеги, показывая, что разговор окончен. — Если вам дороги ваша должность, чин, положение, власть, то вы поступите так, как я советую. В противном случае пеняйте только на себя!

Когда миршаб вышел от кушбеги, у него был вид мокрой курицы с ощипанными перьями. В полном смятении побрел он домой. В ушах все время звучали слова кушбеги: В противном случае пеняйте на себя! Тяжело вздыхая, спускался он по лестнице Арка.

Кончался короткий зимний день.

Муэдзины призывали на вечернюю молитву…

Жена миршаба Холдорхон в последнее время расцвела, похорошела. Она чувствовала себя счастливой. Радостно готовилась она к семейному торжеству — свадьбе любимой младшей дочери. Жизнь ее была наполнена: надо было устроить пышный той и приготовить богатое приданое. С утра до вечера служанки, сидя в подвале, чистили и сушили вату для многочисленных одеял и тюфяков. По всему двору разносился свист прутьев, которыми взбивали вату. В кухне жарили мясо, и оно потрескивало на раскаленной плите, в проходе, выходившем на улицу, кололи дрова, и все эти звуки отзывались в ушах Холдорхон как приятнейшая музыка, предвещавшая праздник.

В комнате у окна сидели две лучшие бухарские портнихи, перед ними высился ворох дорогих тканей — бархат, шелк, парча, из которых они шили платья, жакетки, камзолы… Искуснейшие рукодельницы, греясь на террасе под лучами неяркого зимнего солнца, стегали одеяла. Всюду царило оживление.

Холдорхон разрывалась на части: она подходила то к портнихам, то к стегальщицам одеял, появлялась на кухне и давала указания стряпухам, возвращалась обратно во двор и наводила там порядок. И так целый день.

Снег, выпавший накануне, растаял за день под скупыми солнечными лучами. Но как только солнце закатилось, старик мороз снова воспрянул духом, выполз из всех уголков, куда спрятался днем, и сразу все заледенело.

Перед вечером к миршабу в дом пришла известная в городе сваха по прозвищу Кафшу-Махси, что значит туфли-сапожки. Еще из крытого коридора раздался ее громкий голос:

— А, чтоб оно провалилось, это гнилое, обманчивое солнце, губитель детей. Да и не только детей… Превратило снег в грязь, а сейчас опять все замерзло — такая гололедица! Хорошо, что в переулке никого не было… Вот бы на смех меня подняли!.. Я ка-ак растянусь!..

Холдорхон приветливо встретила гостью и повела ее в комнату, где работали портнихи.

— Пожалуйте, тетушка! Здесь тепло, уютно, сможем поговорить. Садитесь вот сюда, поудобнее, — показала она на почетное место. — Милости просим!

Госпожа Кафшу-Махси села, прочла молитву за хозяев дома и, произнеся аминь, спросила:

— А их милость еще не пришли домой? А доченька ваша где?

— Муж мой не считается с временем, на часы не глядит… Никогда не известно, сколько он пробудет в миршабхане, бог его знает. А доченька Шамсия-джан еще в школе.

На лице у свахи появилась неодобрительная гримаска.

— В школе? — В этом вопросе прозвучало осуждение. — Зачем ей школа? Не сегодня завтра замуж выйдет…

Нехорошо получается! Стоит чуть ли не на пороге нового дома, войдет туда женой и невесткой, и еще в школу ходит. Люди видят, удивляются…

— Она любит учиться, привыкла к своей Оймулло. А Оймулло Танбур — хорошая женщина. Отец сам позволил: Ладно, говорит, пусть до самой свадьбы учится, кончает книгу, которую начала читать… Да и я…

— Э, что такое привыкла? Девушки ко всему привыкают, — прервала хозяйку дома Кафшу-Махси. — Но вы-то, родители, неужели не желаете добра своей дочери?

— Она так плакала, просила, — стараясь оправдаться, сказала Холдорхон.

Гостья не слушала и продолжала свое:

— Все девушки плачут, когда замуж выходят. Не пойду, говорят, пропади он пропадом, этот муж, смотреть на него не хочу… А кто с этим считается? Вы, что ли, не плакали, когда шли в дом к мужу? Забыли? Глупости все это!

— Девушка слезами обмывает свое счастье! — наставительно сказала одна из портних.

— Верно! — воскликнула сваха.

А Холдорхон продолжала убеждать:

— Хорошо, сказали мы, пусть закончит книгу, станет ученей, образованней.

— Ученая или неученая, какая для девушки разница? Станет ли ваша дочь учительницей или не станет, все равно выйдет замуж, и заметьте: ученая считается хуже неученой… Да, да, к ней относятся с подозрением, говорят — у нее все глаза открыты, все прочитать может. А знать нужно только Коран. Все другие книги лишь вредят человеку, мало-помалу он становится неверующим, спаси вас бог и помилуй! Лучше пусть бросает школу!

Холдорхон, увидев, что спорить с Кафшу-Махси бесполезно, встала, подошла к дверям и кликнула служанку, не вылезавшую из теплой кухни:

— Муродгуль, Муродгуль! Где ты там пропадаешь?

Потом она расстелила перед гостьей и портнихами скатерть, лежавшую на сундуке, поставила на нее поднос с угощением, разломила лепешку и попросила отведать.

Муродгуль тем временем принесла чайник с чаем. Это было весьма кстати. Все занялись чаем и сплетнями.

Вечерело. Солнце уже садилось, когда Шамсия и Фируза вошли во двор. Увидев их в окно, Холдорхон крикнула:

— Шамсия-джан! Положи книги и иди скорее сюда.

— Хорошо, — мягко ответила девушка.

Вместе с Фирузой Шамсия прошла к себе наверх. Ее небольшая комната с примыкавшим к ней чуланчиком выходила окнами во двор. В комнате — чистота, порядок, уютно. Во всем сказывался вкус ее хозяйки. На стене висело красивое сюзане работы одной из искуснейших бухарских рукодельниц, неведомым путем попавшее в руки миршаба. Небольшой сундук в углу комнаты был покрыт пушистым красным ковриком, посредине стоял изящный низенький столик. Вокруг него на прекрасном кизилакском ковре были разложены бархатные и шелковые подстилки, тюфячки, одеяла. На полках в нише стояли книги и посуда — китайская фарфоровая, а также из обожженной красной глины.

Шамсия положила книги и папку на полку, присела на край курпачи. Задумчиво глядя куда-то в сторону, она сказала:

— Что мне там скажут, зачем зовут? Опять поучать да читать наставления?

— Там ведь портнихи шьют, — живо откликнулась Фируза. — Может, платье примерить?

— Как бы не саван, — все так же грустно отозвалась Шамсия.

— Господи помилуй! — вскрикнула в смятении Фируза. — Что вы такое говорите?

— Чует сердце что-то недоброе. — В голосе Шамсии была страшная тоска. — Тяжело мне, ах как тяжело! Ни капли надежды ниоткуда. На свете у меня только ты да наша Оймулло. Вы — единственное мое утешение! Даже мать не может помочь мне… Она совсем запуталась.

Фируза задумчиво смотрела на подругу.

— По-моему, — рассудительно, как взрослая, сказала она, — печалиться, грустить — только вредить себе. Никакой пользы от этого… Надо взять себя в руки, ждать и терпеть. Все от вас зависит, никто другой не поможет!

В глазах Шамсии блеснула надежда.

— Твоими бы устами да мед пить, моя умница! — Она схватила Фирузу в объятия. — Ты права, права, тысячу раз права! К чему печалиться, к чему грустить? Я должна все обдумать. Сейчас пойду вниз, узнаю, что им нужно от меня, потом вернусь и все тебе расскажу, посоветуюсь…

Шамсия направилась к двери.

— Я здесь пока подмету, приберу, — сказала Фируза. В комнате и без того все блестело.

— Лучше сделай уроки, поупражняйся в письме. Бумагу возьми у меня в папке…

— Хорошо, милая госпожа, успею и поупражняться! Фируза проводила Шамсию до лестницы.

Когда Шамсия вошла в комнату, сваха встала ей навстречу и поцеловала в лоб, то и дело приговаривая: Да благословит тебя бог, да отвратит от тебя все беды, пусть падут они лучше на мою голову! Затем справилась о ее здоровье. И тут заговорила с ней мать:

— Что, приходила в школу Мухаррама Гарч?

— Не знаю, мамочка, — ответила Шамсия, опустив глаза. — Приходила на днях рано утром какая-то женщина… Девочки сказали, что это Мухаррама Гарч.

— А что я вам говорила? А? — торжествующе воскликнула Кафшу-Махси. — Она ни к кому без дела не ходит.