Казикалон, беспечно улыбаясь, махнул рукой, подумав при этом, что сын его глуповат.

— Ну что, если и донесет? Даже хорошо. Я нарочно все ему выложил. Пусть Остонакул-бек знает, что нас не проведешь. И мы в политике кое-что смыслим, бездействовать не будем. Но миршаб вряд ли осмелится рассказать. Ему лишь бы теплое местечко да чин, а до политики дела нет.

— Но, может, именно ради своей должности…

— Действуя с умом, всего добьешься!

— А все же Остонакул сильный и наглый враг. С ним нужна большая осторожность, таксир!

— Да, да, — раздраженно сказал казикалон и замолчал, что-то обдумывая.

Он хорошо изучил характер своего сына: злой, мстительный, но неумный, он все делал невпопад: если мстил, то неудачно, приказы отдавал несвоевременно…

— Я очень опасаюсь, — снова заговорил казикалон, что скоро умру и вся моя семья останется без защиты под властью этого выскочки.

— Не приведи господь! — воскликнул раис. — Даст бог, и вы одолеете всех своих врагов, а сами сто лет проживете.

— Как говорится, сынок: на бога надейся, а за куст держись!

Шамсия вышла из школы. С головы она закутана паранджой и лицевой сеткой, под мышкой — книги. Обычно за ней посылали из дому служанку или она шла в компании подруг. Сегодня, как нарочно, никого не было. Шамсия не торопилась, она думала о себе, о Фирузе, о счастье, повторяла про себя стихи Хафиза:

Он пред тобой открыт, любви чудесный храм!

Все у тебя в руках… А ты… ты медлишь сам!

 Смотри, ты не сорвешь благоуханной розы,

Коль не проявишь ты терпения к шипам!

Не относилось ли это и к ней?

Стихи Хафиза так очаровали ее, что она унеслась мечтой куда-то вдаль, парила в мире нежных чувств. Совсем не похожая ни на отца, ни на мать, она была мягкой, удивительно чуткой и впечатлительной, с сердцем, открытым для любви. Шамсия горячо любила свою учительницу, раскрывшую ей всю прелесть искусства, поэзии, воспитавшую в ней лучшие чувства — человечность, искренность, чистосердечие…

Как хорошо, что она попала в эту школу, нашла там истинный путь к знаниям. Не то прожила бы всю жизнь слепой, с чем пришла в этот мир, с тем и ушла из него. Вот как ее родители. Хорошо, что они не посмотрели на то, что школа в другом квартале. Родители любят свою Шамсию, все отдать ей готовы… но они ее не понимают и никогда не поймут. Они вечно живут в страхе, что поставщики девушек могут потребовать Шамсию для эмира. А что они сами ей готовят? Просватают за чуждого ей человека, которого она и в глаза не видала. В этом ли счастье?!

Они и не подозревают, что сердце Шамсии уже принадлежит одному человеку, что только с ним она может быть счастлива…

…Это произошло ранней весной. Шамсия пришла в школу позже, чем обычно. В проходе, ведущем на женскую половину двора, она увидела красивого юношу. Он сидел перед Тахир-джаном и с воодушевлением читал стихи. Шамсия сделала еще несколько шагов и остановилась, точно завороженная, — ее очаровал голос юноши, его лицо, стихи, которые он прочитал:

Пери легкою походкой проходила стороной.

Вдоль прелестных щек струились кудри черною волной.

А глаза метали стрелы, всем сердцам грозя войной.

И сказал аскет-отшельник, потрясая сединой:

— Если есть на белом свете этот локон смоляной,

Разум, вера, благочестье да расстанутся со мной!

— Хорошо! — восхищенно сказал ювелир. — И стихи хорошие, и читаете вы хорошо.

— Если я буду учиться у такого мастера, будет толк, как вы думаете? — спросил молодой человек.

— Ваш учитель — настоящий мастер слова, но надо посмотреть, что вы сами умеете…

Тут раздался чей-то голос на женской половине, и Шамсии пришлось уйти, она сгорела бы от стыда, если бы увидели, что она подслушивает.

Через некоторое время ювелир вошел в общую комнату, и Шамсия услышала, как Оймулло спросила мужа:

— С кем это вы так весело разговаривали сегодня утром? Это приходил Ашраф-джан, сын сундучника, кое о чем посоветоваться. А потом почитал стихи. Он очень любит поэзию.

Через два дня Шамсия снова встретила Ашраф-джана, но уже возвращаясь из школы домой. Он сидел возле медресе, у хауза, с двумя юношами.

Сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди.

Она догадалась, что он живет в келье при медресе. Ежедневно, проходя утром и вечером мимо, она так волновалась, что холодели руки и ноги и беспокойно билось сердце. С надеждой поглядывала она на вход в медресе: не появится ли он?

И однажды ее надежда сбылась: он сидел на суфе один. Все было забыто — девичья гордость, стыд, проходя мимо него, Шамсия как бы случайно уронила свою сумку с книгами. Она успела сделать несколько шагов, когда за ее спиной раздался голос:

— Сестричка, вы уронили папку!

Шамсия обернулась и, увидев, что Ашраф-джан собирается поднять папку, быстро сказала:

— Постойте, я сама!

Она наклонилась, и в этот миг сетка сползла немного вниз, открыв ее прекрасные глаза и брови. Ашраф-джан был потрясен. На миг все вокруг окуталось туманом, и только два прелестных глаза, два огромных, блестящих, обольстительных глаза сияли перед ним…

А когда наконец оцепенение прошло, девушки и след простыл, но в его руке трепетал оставленный ею листок бумаги…

Мечтая о встрече с пленившим ее юношей, Шамсия не спала несколько ночей и написала стихи, которые решила передать ему при случае.

Что подарит нам проказник, сердце бедное дразня?

Что он кинет, кроме взгляда, взгляда, полного огня?

Каждый день с волненьем тайным на дорогу выхожу

Стерегу его, в смятенье низко голову клоня:

Вдруг — увы! — пройдет он мимо и не взглянет на меня.

Под стихами она написала: Говорят, вы знаете поэзию. Ксли это так, угадайте, чьи стихи.

Шамсия не шла, а летела в школу, так она была возбуждена и взволнована. Да, говорила она себе, побольше смелости, решимости.

Возвращаясь вечером домой, она с тревогой приблизилась к медресе, но Ашраф-джана нигде не было видно. Ночь она провела без сна и утром встала с головной болью. Почти не прикоснувшись к еде, схватила папку и помчалась в школу.

На этот раз он сидел на обычном месте и внимательно всматривался в прохожих. Сердце Шамсии бешено билось, дрожали руки и Собрав все силы, она быстро прошла мимо него, но тут же услышала ею голос:

— Сестричка, милая, вы забыли это…

Шамсия повернулась к нему, он протягивал ей листочек. В его глазах она прочла горячий интерес и нежность. Взяв листок, Шамсия пробормотала спасибо и быстро ушла. У нее не хватило терпения, чтобы дойти до школы. Она юркнула в проход у первого дома, развернула листок и вот что прочла:

Хвала славному поэту Хилали! Его пророческие стихи помогли осуществить мои надежды и желания, сделать меня счастливым. Я не знаю, чья вы дочь, кто вы, пери или ангел… Только одно ясно — вы похитили мой покой, унесли с собой мое бедное сердце. Любовь с первого взгляда околдовала меня, один ваш взгляд зажег во мне огонь. И не будет мне никогда покоя… По вашему письму видно, что вы — сама поэзия. Сжальтесь надо мной, скажите, кто вы? Могу ли я надеяться на счастье поговорить с вами хотя бы одну минуту? Сегодня и всегда я буду ждать вас, подстерегать ваше появление… Ведь школа ваша в этой стороне.

Письмо заканчивалось стихами:

Из нитей серебра ты дивно создана.

Лицом прекрасней ты, чем полная луна.

Быть может, ангел ты?.. Иль гурия?.. Иль пери?..

Как называть тебя — ты мне сказать должна!

Вечером они снова встретились. Он умолял ответить ему на письмо, а она все повторяла:

— Будьте терпеливы, вам ответят!

И она ответила. На другой же день написала, что она не пери и не ангел, а обыкновенная девушка, которая любит читать, особенно стихи. Она знает, что он занимается литературой, и хотела бы стать его ученицей, просит руководить ею, снабжать книгами.

Так началась их дружба. Сначала Ашраф-джан пылал к ней юношеской страстью, и это затмевало все. Но, познакомившись поближе, увидев, какой у нее пытливый ум, как скромна она, сдержанна и стыдлива, он почувствовал к ней влечение значительно более серьезное и глубокое. Он приносил ей книги, они обменивались мнениями о прочитанном, иногда спорили… И все это урывками, в каких-нибудь безлюдных переулках, а чаще в письмах, которые они на ходу передавали друг другу.

За это время Ашраф-джан узнал, что она дочь миршаба, а Шамсия — что он сын небогатого сундучного мастера. Оба они прекрасно понимали, что миршаб никогда не отдаст дочь за такого человека, что их дружбе скоро придет конец. Но они не могли расстаться и, терзаясь, шли навстречу бедам и страданиям.

Два дня назад Ашраф-джан уехал с отцом в Гиждуван. С тоской на сердце проходит Шамсия мимо медресе… Ну, а если бы он и был сейчас здесь, что бы изменилось? Все равно счастливыми им не быть!

Насколько лучше Фирузе. Хоть она и сирота и нет у нее ни одного родственника, ни своего дома, она счастлива. У нее есть любимый, между ними нет преград, он навещает ее, и они вот-вот поженятся…

Почему Оймулло запретила ей говорить родителям о Фирузе? Почему настойчиво просила скрыть от всех, что девушка живет у нее в доме? Неужели Фируза совершила какой-нибудь дурной поступок и ей хотят мстить?

Тут какая-то тайна. Учительница не станет скрывать без причины. Бедная Фируза, ей пришлось искать защиты… Нет, Шамсия никогда не проговорится, не назовет ее имени. Она знает, что за одинокими девушками многие охотятся.

Погруженная в эти мысли, Шамсия и не заметила, как очутилась у своего дома. Из внутреннего двора ей навстречу шла Салима, та самая грубая девчонка, которая поссорилась с Фирузой. На голову накинута паранджа, лицо закрывает сетка. Сердце Шамсии сжалось от страха, она почуяла, что Салима приходила недаром.