Савсан как могла утешала мать, целовала ее лицо и голову, прижималась к ее груди и просила, чтобы она не убивалась так, что пользы не будет от ее воплей и криков, только вконец измучается сама. Пусть лучше она идет домой, повидает кого-нибудь из влиятельных людей — имама или аксакала, посоветуется с ними как быть, расскажет им обо всем. Может быть, они подскажут что-нибудь дельное, может быть, вступятся за них — кто знает, может, сумеют ее спасти…

Разумные речи дочери подействовали на мать. Она поцеловала ее, прижала к сердцу, назвала умницей, вышла из каморки и, не обращаясь ни к кому из слуг судьи, прямо пошла к аксакалу своего квартала. Имам их мечети случайно тоже был там.

Оба молча выслушали ее. Потом в один голос стали утешать, говорили, что ничего плохого с ней и с ее дочерью не случится, что они пойдут к судье, засвидетельствуют, что Хайдаркул был честным человеком, никогда не присваивал чужого, что если он взял в долг, то уплатит, они — именитые люди квартала — могут в том поручиться, а разлучать мать с дочерью нехорошо. Надо постараться эту тяжбу кончить мирно, по-хорошему, и бай, наверное, отступится от своих требований. Если же в течение месяца Хайдаркул не появится, жители квартала как-нибудь соберут сообща сумму его долга и внесут баю… А пока пусть Бибиробия не беспокоится, пусть идет домой и ложится спать спокойно, а завтра утром, когда судья вновь приступит к своим делам, вопрос этот решится и все уладится.

Бибиробия вздохнула с облегчением, призвала все блага мира на голову имама и аксакала и с молитвой пошла к себе домой. Утром она не зашла к аксакалу, считая неудобным напоминать ему о себе, пошла прямо к казихане.

У ворот казиханы был навес, а напротив — чайхана, где стражники и люди, пришедшие к судье, пили чай, сидя на паласах, разостланных на земле. Вдоль улицы на топчанах стояли длинные узкие скамейки, на которых ожидали жалобщики. В казихану заходили то группами, то поодиночке, входили и выходили, шумели, аксакалы и стражники покрикивали, иных отводили в контору — тут же составляли документы, советовались и советовали, собирали с жалобщиков деньги за печать и снова шли в казихану.

Иногда из глубины двора слышались голоса и крики мужчин, раздавались вопли и стоны женщин, порой — свист хлыста по голому телу, и спустя немного времени на улицу вытаскивали или вели под руки наказанного, усаживали на скамейку, давали выпить пиалу воды, люди, столпившись вокруг, шумели, а аксакал с бумагами в руках собирал деньги за печать…

Бибиробия видела все это, но думала только о своей беде, своя боль мучила ее. Она ждала прихода аксакала, измучилась, истомилась. Наконец, уже в полдень, не в силах больше терпеть, она пошла к аксакалу домой. Жена аксакала сказала ей, что он с утра ушел на свадьбу. Бибиробия пошла туда, нашла аксакала у котла с пловом и сказала ему, что с утра ждала его у казиханы. Аксакал ей ответил, что он рано-рано, еще до нее, побывал в казихане, видел господина судью и тот сказал ему, что Гани-джан-байбача уехал смотреть своих овец и надо подождать его возвращения.

Да, аксакал, имам, судья и сам Гани-джан-байбача могли и подождать, но мать не может ждать, когда ее ребенок томится взаперти и впереди подстерегает опасность. Бибиробия ничего не ответила аксакалу, побежала назад в казихану и, не говоря ни слова, прошла во двор, но привратник и стражники не пустили ее к дочери, вытолкали на улицу. Бибиробия подняла такой крик, что сам судья вышел из дома и приказал связать ее и увести домой. Не обращая внимания на крики несчастной женщины, стражники исполнили приказ.

До вечера пролежала она, связанная, у себя дома. Некому было подать ей воды — промочить пересохшее горло. Только поздно вечером соседка, которая служила у какого-то бая, вернувшись домой, зашла к Гжбиробии, ужаснулась, найдя ее в таком состоянии, тотчас развязала ее, дала напиться. Горько плача, Бибиробия поведала соседке о своем несчастье. Та утешала ее как могла, говорила, что бог хранит своих рабов, он по допустит, чтобы Гани-джан взял ее дочь и увез с собой. Если баю нужна девушка, зачем ее везти из Каракуля? Ведь в Бухаре их тысячи… II она принялась рассказывать всякие истории из своей жизни и из жизни соседей. Слушая ее, Бибиробия немножко рассеялась. Легла в постель и уснула. Вернувшись домой, соседка со слезами на глазах рассказала мужу про беду Бибиробии. Муж ее служил стражником у раиса, оказалось, он сам видел, как Гани-джан-байбача после полудня уехал в Бухару, взяв с собой трех мальчиков-пастушат и девушку.

Наутро Бибиробия пошла к аксакалу и вместе с ним в казихану. На этот раз ни стражники, ни привратник ее не остановили. Когда аксакал и Бибиробия подошли к казихане, судья сам выглянул из окна и спросил, на что они жалуются. Аксакал ответил, что он пришел по делу Бибиробии, чтобы быть посредником между ней и Гани-джан-байбачой. Судья отвечал, что, к великому его сожалению, Гани-джан-байбача вчера вечером со всеми своими слугами уехал в Бухару и дочь Бибиробии он тоже взял с собой, потому что она сама об этом просила. Она сказала, что хочет поехать в Бухару, найти там своего отца, покончить тяжбу с баем и вместе с Хайдаркулом вернуться в родной дом.

Отчаянию матери не было границ, она не поверила ни одному слову судьи, ворвалась во двор судьи, бросилась туда, где была ее дочь, и увидела, что каморка пуста. Она кинулась к служанкам, к жене судьи, к его дочерям, умоляла их, проклинала, просила сказать, где ее дочь. Все в один голос уверяли ее, что Савсан уехала с баем по своей собственной воле. Но мать никому не верила, плакала, била себя в грудь, потом выбежала на улицу и, увидев аксакала, который только что проводил судью на базар, схватила его за ворот.

— Найди мне мою дочь! — кричала она. — Ты тоже в сговоре с судьей, оба вы отдали мое единственное дитя этому бесчеловечному баю! Верни мне дочь! С кого мне спрашивать, как не с тебя?

Аксакал, сильный, крупный мужчина, оторвал от себя худенькую Бибиробию, как ребенка, отвел в сторону и тихо сказал:

— Не шуми, Бибиробия! Дело слажено судьей, а не мной. Он обманул и тебя и меня и отправил девушку в Бухару. Теперь уж делать нечего.

Надо смириться.

Вечером того же дня, когда судья со своими стражниками возвращался с базара, уже около самой казиханы женщина схватила за поводья его коня. Это была Бибиробия. Она требовала, чтобы он вернул ей дочь. Благородный конь-иноходец нетерпеливо тряс головой, раскачивая женщину из стороны в сторону. Судья выругался, хлестнул женщину плетью и погнал коня. Выпустив из рук поводья, она свалилась на дорогу…

В огромном доме Гани-джан-байбачи в Бухаре Савсан чувствовала себя совсем одинокой, хотя там было много женщин — жены бая, его дочь, служанки. Днем она должна была работать на кухне, убирать двор, а по ночам, забившись в угол своей каморки, заливалась слезами и засыпала плача. Утром, после тяжелого сна, полного страшных видений, она с трудом поднималась и принималась за работу.

Уже двадцать дней прошло с тех пор, как она попала в дом бая, а у нее не было никаких вестей об отце с матерью. Гани-джан-байбача иногда появлялся в ичкари, смотрел, как она работает, утешал ее, говоря, что Хайдаркула не нынче-завтра найдут, а когда он отыщется, бай, ради нее, ради Савсан, простит его и отошлет их вместе в Каракуль. Савсан слушала его и не верила. Всей душой, всеми мыслями она была со своей матерью, которая, наверное, после разлуки с дочерью совсем потеряла разум.

Жены ревновали бая к Савсан. Дочь бая каждый день, под каким-нибудь предлогом зазвав ее к себе, била, колотила и приговаривала: пусть не гордится своей красотой, и совсем она, Савсан, не красавица, никому она не нужна, черная негритянка. Пожилые служанки, болтая между собой по ночам, смеялись над ней, называли ее младшей хозяйкой, завидовали ее красоте и молодости и вздыхали, что их жизнь прошла и они увяли, не узнав радости… а то раньше ведь и они могли бы понравиться красивому, статному байбаче. Одна из служанок, грубая и злая на язык, как-то даже прямо сказала Савсан, чтобы она не хмурилась, не отворачивалась, когда приходит бай, а лучше бы приманивала, завлекала его, тогда и жизнь у нее будет царская. Савсан не отзывалась на все эти шутки, молчала, и только тихонько плакала по ночам.

А Гани-джан-байбача был и в самом деле красив и статен: черные миндалевидные глаза, сросшиеся брови, черная окладистая борода, красивый прямой нос, прекрасный цвет лица. Но что-то змеиное было в остром взгляде его глаз, в чертах лица, в его ядовитой улыбке. Да он и был, конечно, змеей — холодный и лукавый. Обманывались все — и мужчины и женщины, которые думали, что он любит их, что он им друг. Ради собственной выгоды он мог обмануть и продать даже свою жену и ребенка. Он не знал жалости, мог унизить самого близкого человека, ему нравилось изливать свой яд на приятелей и друзей, на своих домашних, он даже щеголял этим. По характеру он был совсем не похож на своего отца: Каракулибай тоже был деспотом, жестоким и бесчеловечным, своя выгода тоже была ему дороже всего, но у него был прямой и открытый нрав.

Это был грубый человек с волчьей хваткой. Но после его смерти самый близкий его друг и доверенный человек Эльмурад-кунградец не смог работать с его сыном. Зная этого байба-чу с детских лет, он давно раскусил его и потому предпочел поскорее рассчитаться и убраться подальше из этого дома.

— Мне моя голова дорога! — говорил он. — А при вашем Гани-джан-байбаче мне ее не сносить.

Эльмурад и другие закадычные друзья отца один за другим отошли от его сына. Но это ничуть не огорчило байбачу, он обзавелся другими, которые нравились ему самому. Этот человек умел притягивать к себе людей неопытных и простодушных и, когда они начинали ему верить, душил их и заглатывал, как удав кроликов.

Он пытался очаровать, обольстить и Савсан, чтобы легче овладеть ею. Но у него ничего не получалось. Чары его не действовали на девушку, она даже не смотрела в его сторону. На все его попытки заговорить с ней она едва отвечала, стараясь держаться подальше от него. Но это только разжигало страсть байбачи. Все сильней и сильней его влекло к ней. Наконец, убедившись, что его красота и ухаживанье не производят впечатления на нее, он решил добиться своего коварством.