Когда муж мой, после похорон, вернулся домой, он увидел Сафию со связанными за спиной руками, с окровавленными ногами, растрепанную, обезумевшую, забившуюся в угол комнаты.

Она не узнала отца. Кричала: Не тронь меня, не тронь, злодей! И отталкивала его. Ибрагим послал за мной, чтобы я поскорее пришла. Все померкло в моих глазах, не было сил идти.

Вхожу в дом и вижу: моя девочка сжалась в углу, дико озирается вокруг, вся дрожит, глаза закатились. Увидев меня, она подбежала, бросилась мне в объятия и зарыдала. Плача, я развязала ей руки, обмыла ее, одела во все новое, накормила, приголубила, потом спросила, как было дело. Она со страхом показала на дверь, назвала имя Мехди, вскочила, выбежала в сад и в темноте спряталась в кустах. Мы искали ее с фонарем, еле-еле нашли и больше уж ни о чем не расспрашивали, кое-как успокоили, уложили, а сами всю ночь не сомкнули глаз.

Я плакала, — что еще мне оставалось делать? — а муж скрежетал чубами от обиды и гнева и думал о том, как отомстить. Потом я водила дочку в обитель Ходжа-Убона, чтобы над ней помолились и полечили, но пользы от этого не было. Сафия боялась людей, не говорила ни с кем, одичала. Уставится, бывало, взглядом в одну точку, стоит, молчит, ц то вдруг заплачет, сорвется с места, убежит в сад и спрячется среди кустов и гранатовых деревьев. Люди не знали в чем дело, пошли слухи, что в нашу дочь вселились джинны, даже хотели отправить ее в сумасшедший дом. Но я, как львица, рассвирепела, накричала на старшую жену бая, которая предлагала это, сказала, что пусть мою дочь больше не трогают, довольно! Не знаю почему, но ее оставили. Слуги говорили, будто Мехди приказал матери не трогать нас.

После того как справили поминки в сороковой день по смерти бая, Мехди-байбача снова явился в сад. До полуночи сидел он на суфе возле хауза с гостями за выпивкой. Я готовила угощенье, жаркое, плов, устала до смерти, поздно ночью свалилась с ног и уснула. Рано утром встала, слышу — из сада несутся крики. Вижу — муж мой сидит на постели, не спит, но в сад не идет.

— Отец, что случилось? — спрашиваю я, а он молчит.

Я удивилась — и вдруг страх охватил меня. Я быстро пошла в сад. Смотрю, Мехди, который до поздней ночи пьянствовал, лежит на одеяле мертвый. Брат его и невестка кричат, друзья-приятели вопят, но никто не знает, отчего вдруг напала на него смерть. Одна я поняла это, но рта не раскрыла, не сказала никому…

Прошел год после этого происшествия, и муж мой умер, не дождавшись выздоровления дочери. Старший сын бая, выросший на руках у мужа, похоронил его по обычаю. А сад передал мне и сказал, чтобы, пока не найдут хорошего садовника, я сама ухаживала за садом.

В помощь мне в саду работали два раба и трое сирот — батраки.

Через год нашли нового садовника. Он приехал из Байсуна вместе со своей женой. Они были бездетны и полюбили мою Сафию, как родную дочь, они очень много приложили усилий, чтобы ее вылечить. Их ласка и забота, видно, помогли ей, она словно очнулась, но дичилась по-прежнему и никогда не смеялась. Один лекарь сказал старику садовнику, что она может поправиться, если выйдет замуж и муж будет хорошо к ней относиться. А если она родит ребенка, то все ее безумие и печаль исчезнут, она будет совсем здоровой. Другого средства нет.

Но кто же захочет жениться на девушке-невольнице, да еще опозоренной?

Так прошло пять лет. Я постарела, а дочь моя, как нераспустившийся бутон, стала вянуть. В двадцать лет она казалась тридцатилетней. Болезнь и страдания старят человека, особенно быстро старит душевная болезнь. Я думала-гадала что делать, и ничего не могла придумать. Но тем больше я старалась облегчить страдания других людей, не пропускала нищего и бедняка, чтобы не подать милостыню, старалась помочь всякому несчастному, больному, слабому человеку, жалела всех.

И вот однажды, проходя по площади возле мечети Чордар, я увидела лежащего на земле юношу, больного, плачущего. Мне сказали, что это освобожденный раб Каракулибая, что он сирота и чужой здесь. Жалко мне его стало, я взвалила его на арбу, привезла к себе в сад, уложила на постель в своем доме, перевязала его раны, накормила, утешила, сказала ему, что он больше не одинок на земле и не бесприютен.

Ночью юноша, которого звали Истадом, плача, рассказал мне свою историю. Я успокаивала его, говоря, что моя судьба была еще страшнее, но я не сдалась, боролась, страдала, соединилась со своим Ибрагимом, а вот теперь одна у меня отрада, и надежда, и боль — моя Сафия.

У тебя же, — сказала я ему, — вся жизнь впереди, ты молод, бог даст, доживешь и до хороших дней, добьешься своего счастья…

Прошло несколько дней, Истаду стало легче, но он еще не мог ходить. И вот бог совершил чудо: моя Сафия привязалась к этому чужому человеку. Когда меня не было дома, она не отходила от его постели, смазывала целебной мазью его раны, меняла повязки, варила для него похлебку и кормила его, даже разговаривала с ним. Через месяц Истад встал совершенно здоровый и с позволения садовника взялся за работу в саду. И скоро, смотрю, моя Сафия оживилась, начала смеяться и даже напевать песенки.

Как-то вечером жена садовника мне сказала, что, видно, Сафия полюбила Истада. То же думал и садовник. В сердце моем теплилась надежда, и я спросила Сафию, не хочет ли она выйти замуж за Истада. Она застеснялась, покраснела, засмеялась и ничего не ответила. А старик садовник спросил о том же Истада. Истад согласился, и мы очень быстро все приготовили к свадьбе, устроили маленький той. Наконец-то я дожила до того, о чем мечтала, — увидела свадьбу своей дочери…

Вот, Фируза, моя дорогая, — закончила свой рассказ Дилором, — Сафия — это твоя мать, Истад — твой отец. Они прожили вместе восемнадцать лет, до тебя у них были еще дети, только все умирали совсем маленькими.

Наконец появилась на свет ты. Но через месяц после твоего рождения умерла твоя мать. Отец твой ненадолго пережил ее. Ты — сиротка, осталась совсем крошкой у меня на руках. Я купила на последние свои деньги козу с козленком и стала кормить тебя козьим молоком. И выкормила, и вырастила, и вот ты уже мне помощница в доме. Теперь дай бог мне только увидеть тебя устроенной, счастливой, порадоваться на твое счастье, а потом навеки закрыть глаза, потом можно и умереть спокойно, больше мне и желать нечего…

Слушая эту печальную историю, Фируза не могла удержать слез, она плакала, поминая покойных своих отца и мать, которых она даже не знала.

— Не плачь, ягненочек! — сказала Дилором. Бог тебе даст здоровья и долгой жизни.

— Бабушка! — успокоившись немного, спросила Фируза. — А почему мы из сада сюда переехали? Вы мне этого не рассказали.

— Да, верно, — молвила старуха. — Ум за разум зашел, говорю много, а то, что нужно сказать, забываю. Горе мне… А дело в том, что сын Латиф-бая разорился, что-то у него не задалось по торговым делам, он не сумел обернуться, а потом пришлось ему продать сад отцу вот этого Гани-джан-байбачи, Каракулибаю, тому самому, кто купил твоего отца и во время своей болезни освободил его. Каракулибай поселил в саду нового садовника, человека злого и сварливого. Мы с ним не могли ужиться, не поладили. Тебе тогда было только три года. Я стала молить Каракулибая, который теперь стал моим хозяином, уволить меня от работы в саду. Я уже стара стала, мне не под силу управиться с садом, — сказала и ему. Баю это было на руку, потому что новый садовник хотел все по-своему устроить в саду. Ну и Каракулибай перевел нас в город и позволил жить здесь…

Кто-то постучал в ворота. Фируза вопросительно взглянула на бабушку.

— Не пугайся, ягненочек, — успокоила ее старуха, — пойди спроси, кто там. Это, наверное, пришел Ахмед-джан, водонос.

Фируза вышла из комнаты. Взошедший месяц едва освещал двор. Со всех сторон слышалось пение петухов. Жара спала, долетал легкий прохладный ветерок, принося ароматы полевых трав. Фируза вздохнула и подошла к воротам.

— Кто тут?

Это действительно был водонос Ахмед. Войдя во двор, он снова запер ворота, потом спросил у Фирузы:

— Ну, как бабушка? Пропотела?

— Слава богу, ей немного лучше, — ответила Фируза.

Водонос облегченно вздохнул и вместе с Фирузой вошел в комнату. Старуха Дилором, сидя на постели, пила чай. Ахмед подошел к ней поближе, сел на паласик, помолился, потом, вглядываясь в лицо старухи, сказал:

— Ну вот вы и пропотели, и жар, наверное, спал?

— Слава богу, пропотела, и жар спал совсем, — отвечала старуха и, отдав пиалу Фирузе, спросила — Почему ты так поздно, Ахмед-джан? Задержал кто-нибудь тебя?

Водонос не сразу ответил. Он вынул из-за пазухи своего залатанного полосатого халата узелок, развернул его — там была лепешка и немного плова с кишмишем.

— Нынче вечером в доме Гани-джан-байбачи было угощение для родных по поводу предстоящей свадьбы. Я принес туда воды и уже собирался уходить, как меня позвали… — Он взял у Фирузы пиалу с чаем и продолжал — Нашли тело матери Савсан… на кладбище, на холме Бикробод. Убийцы ударили ее чем-то тяжелым по затылку и ошесли на кладбище.

Старуха широко раскрыла глаза при этом известии.

— О, господи помилуй! — простонала она. — Кому она мешала, эта бедная, несчастная женщина!

— Кто знает? — проговорил Ахмед и, помолчав, добавил: В последнее время она слишком много голосила.

— Говорят, она подала жалобу на Гани-джан-байбачу, потребовала, чтобы нашли ее дочь Савсан, это правда?

— Жалобу она подала, — сказал водонос, — ну вот теперь и ответ на свою жалобу получила — отправилась к своей дочке.

— Как к дочке? — воскликнула Фируза. — Да ведь бедную Савсан месяц назад вынули мертвой из хауза?

— Да, — подтвердил водонос. — А сегодня вечером мы и мать похоронили там же, на кладбище, рядом с дочкой, и помолились за упокой души обеих… Господи прости! Когда мы выносили покойницу из мечети и направлялись к кладбищу, из дома бая неслись громкие звуки дойры и шум пирушки…