Истад был совсем без сил. Его раны на голове и на плече были неопасны, но голод и потеря крови сделали свое дело.

Если бы у него были силы, он прижал бы к сердцу данную ему баем вольную, побежал бы в свой кишлак, припал бы грудью к родной земле!.. Но что делать, когда мочи нет, не добраться ему до родного края, не увидеть своих близких, — видно, придется здесь, в чужом месте, навеки закрыть глаза…

От таких мыслей бедный юноша впал в отчаяние. Из глаз его полились горькие слезы. Старуха тщетно молила верующих помочь им, говорила, что они — бывший раб и невольница, что теперь их отпустили на волю, но у них нет ни пристанища, ни близких, они, несчастные, не знают, куда им деться, нет у них ни приюта, где они могли бы отдохнуть, ни друга, который пожалел бы их.

— Люди, дети божьи, добрый народ, помогите, подайте что-нибудь, сжальтесь над нами!

Вечером старуха купила на выпрошенную милостыню пару лепешек, они поели, запили водой из большого сосуда для омовений, стоявшего на площади, и уснули тут же на камнях. Рано утром, когда муэдзин пришел в мечеть, чтобы провозгласить утренний призыв на молитву, он увидел этих несчастных на том же месте, где они были вчера вечером. Ему стало жалко их, он подумал и подошел к ним.

— Старуха, — сказал он, — разве вам некуда деваться? А это кто? Это сын твой? А, он тоже бездомный, как и ты? Ну, вот что. Если хочешь, я возьму тебя к себе, будешь помогать моей жене по хозяйству. Пойдем. А юноша пусть останется тут, найдется и для него какой-нибудь благодетель.

Муэдзин увел старуху к себе. Жена его была всегда занята, обслуживала свадебные и религиозные обряды. Целые дни ее не было дома, и некому было подать муэдзину воды для омовения. Старуха, которую он приютил, станет ему даровой служанкой.

А Истад и весь следующий день лежал на площади у мечети, стонал и мучился, и не нашлось человека, кто приютил бы его, залечил бы его раны, поддержал бы в беде. Многие жалели его, плакали вместе с ним, но не могли помочь ему, потому что сами были бедны и зависели от хозяина. Иные подавали ему милостыню, бросали деньги, хлеб, еду, но никто не взял к себе несчастного.

…Лежа в постели, больная Дилором-каниз рассказывала внучке эту печальную историю. Расплакавшись от жалости к Истаду, Фируза спросила:

— Неужели не нашлось человека и никто-никто не помог ему?

— Помогли, — ответила старуха. — В час послеполуденной молитвы к измученному Истаду подошла одна женщина. Она была высокая, нескладная, с громким мужским голосом, в парандже, но с открытым лицом — поэтому она сразу увидала, в каком тяжелом состоянии был юноша. Она спросила: разве у него нет никого, кто позаботился бы о нем? Истад только застонал в ответ. Тут подошел муэдзин из мечети и рассказал, что узнал от старухи о печальной судьбе Истада. Тогда женщина подозвала арбакеша, сидевшего поблизости на своей арбе: Ну-ка, давай поднимем этого несчастного на арбу. Эта женщина была я. Уложив раненого в арбу, я привезла его в сад Латиф-бая, где тогда жила.

— Вы раньше жили в саду? — удивилась Фируза. — Что это был за сад? И почему вы ушли оттуда?

— О-о… так много вопросов сразу. На них двумя словами не ответишь. Потерпи, я отдохну немного, а потом расскажу тебе все с самого начала. Ты ведь не знаешь, откуда родом твоя старая бабка и каких только бед ей не пришлось перенести!

— Пока не взберешься на вершину горы — не увидишь далеко вокруг, пока не проживешь много дней — не узнаешь, что такое жизнь! — сказал мне однажды отец. Он был человек бывалый, много испытавший, немало гроз пронеслось над его головой. Мы жили в Самарканде, в квартале Боги Шамоль — Сад Ветров, работали на земле, у нас был маленький сад, плоды которого мы продавали и на это жили. До того дня, как отец сказал мне эти слова, я была самой веселой, озорной и капризной девушкой. Все мой сверстницы, даже дочери аксакала и бая, побаивались моего языка — ведь я могла в одну минуту высмеять их, опозорить. Сама я никого не боялась. Уж очень я была шустрая, ловкая, проворная, мастерица на все руки. Я знала и работу в поле, и садоводство, и уход за скотом, и домашнее хозяйство. Я не только справлялась со своей домашней работой, но и другим помогала. Когда поспевал виноград, меня звали из сада в сад, никто со мной не мог сравниться в приготовлении кишмиша. Я варила бекмес из дыни, сушила тутовые ягоды с орехами, такие вкусные, что, если попробуешь, не забудешь. Ну, понятно, что и горда я была, никто мне не нравился, разве только Ибрагим, парень, который жил с нами по соседству. Ибрагима я полюбила, потому что он всегда был такой печальный — мать у него умерла, а мачеха досталась злая. Она постоянно заставляла его выполнять самую тяжелую работу.

Единственным его утешением и надеждой была я. Он ничего не скрывал от меня, всеми своими горестями делился со мной.

Как-то раз я снимала виноград. Вдруг из соседнего сада послышался крик. Бросив работу, я перелезла через забор. Смотрю, мачеха бьет Ибрагима, лежащего на земле, абрикосовой веткой. У абрикосового дерева ветки колючие и жесткие, они рвут в клочья одежду и больно ранят тело. Я удивилась, почему Ибрагим так покорен — не вскочит с земли, не даст отпора. Подошла поближе — смотрю, руки и ноги у него связаны. Потом уж я узнала, что глупый отец его связал сына и отдал на растерзанье мачехе. Ну, тут я не вытерпела, подбежала. Как двину рукой — злая женщина покатилась прямо в хауз, а я развязала Ибрагима, велела ему бежать.

Вечером пришел к нам отец Ибрагима, пожаловался на меня моим родителям. Когда он ушел, вот тогда-то и сказал мне мой отец эти мудрые слова:

— Пока не взберешься на вершину горы — не увидишь далеко вокруг, пока не проживешь много дней — не узнаешь, что такое жизнь! Ты еще дитя, ты должна уважать старших. Мачеха Ибрагима все-таки заменяет ему мать, она имеет право поучить сына, а когда следует, и побить. Какое тебе дело до этого, что ты вмешиваешься, становишься между ними?

— Ибрагим хороший парень, — ответила я, — целые дни работает, никогда не проводит время зря, не гуляет. А мачеха у него жестокая и безжалостная. Она била его абрикосовой веткой, всего исцарапала, и я ее бросила в хауз, а его развязала.

— И хорошо сделала, — сказала моя мать. — Так ей и надо, злюке!

Но отец не согласился с матерью:

— Не говори так! Как бы то ни было, все же она старшая, как говорится, больше рубашек износила, молодые должны уважать ее.

— Когда старшие справедливы, никто не вздумает их обижать, все их почитают, — ответила своему покойному отцу. — Вот вас ведь все уважают. А я, ваша дочь, вас на руках носить готова.

Отец рассмеялся и больше ничего не сказал.

С той поры разгорелась между мной и Ибрагимом любовь. Мы так подружились и полюбили друг друга, что дня не могли прожить, чтобы не увидеться. Моя мать догадалась про нашу любовь и рассказала отцу. Родители посовещались между собой и решили будущей осенью поженить нас. Мы с Ибрагимом обрадовались и стали по пальцам считать, когда пройдет лето, потом зима, весна и, наконец, настанет будущая осень.

Но, наверно, мои отец и мать не сказали вовремя: Если богу о у дет угодно, — вот и не сбылось их желание.

В ту осень, готовясь к будущей свадьбе, отец мои продал почти весь урожай пшеницы, ячменя и фруктов, купил на вырученные деньги барана, теленка, сундук, серьги, кольцо и серебряные браслеты для меня.

Но зима тогда была бесснежная, снег не выпал ни разу, а после весеннего равноденствия, в конце марта началась жара, и когда пришла пора розам цвесть, вся зелень в садах уже пожелтела. От безводья погибли наши посевы, ни одно зерно, брошенное в землю, не взошло. Люди просеивали сухую землю, выбирая из нее зерна, мы с отцом делали то же и набрали немножко пшеницы.

Уже с первых дней лета начался голод. Мы продали барана и теленка, купили муки, но этого хватило ненадолго. Продали все, что заготовили для моей свадьбы, отдали задешево — и это пошло тоже на хлеб. И все равно это не спасло нас.

Люди ели кору с деревьев, травы, опухали от голода, теряли силы. Беда бродила вокруг нашего дома, смерть на коне мчалась по улицам кишлака… А впереди смерти, словно чума и холера, шли купцы-перекупщики и спекулянты. Они наживались на нашей беде, строили дома на нашем горе. Все, что представляло какую-то ценность, они взяли за горсть ячменя, за миску пшеницы. И вот у людей ничего не осталось. Тогда они стали продавать детей — сыновей и дочерей своих. Узнав об этом, мои отец и мать заплакали и сказали, что они скорей с голоду умрут, но ни за что на свете не продадут свое единственное дитя.

Я, как кишлачные мальчишки, сделала себе рогатку и охотилась на воробьев, ходила на берег пересохшего Зеравшана, собирала траву, приносила домой и варила, чтобы накормить родителей.

Вдруг я узнала, что из Бухары приехал богач, по имени Латиф-бай, и покупает невольниц и рабов и что мачеха Ибрагима уже продала его за мешок пшеницы. Я пошла к соседям, увидела, что муж и жена сидят и едят жареную пшеницу.

— А где Ибрагим? — спросила я.

Они мне ничего не ответили. Я поняла, что люди мне правду сказали. Тогда я сама пошла к аксакалу. Я сказала ему, что, если моего Ибрагима продали за мешок пшеницы, пусть и меня возьмет бай, но за это пусть дадут моим родителям мешок пшеницы и кувшин масла. Аксакал был посредником бая — подыскивал для него рабов и невольниц, а кишлачным жителям доставал таким образом хлеб и деньги и, конечно, сам нагревал на этом руки. Он знал, что мы с Ибрагимом любим друг друга, знал также, в каком состоянии были мои отец и мать, поэтому он сказал:

— Хорошо, дочка, я устрою так, чтобы все были довольны: как говорится, и рубин сниму с возлюбленной, и возлюбленного не рассержу. Я сделаю, как ты хочешь, отдам тебя баю за мешок пшеницы и кувшин масла для твоих родителей, но попрошу бая, чтобы Ибрагима женили на тебе, Думаю, что бай согласится на это, ведь тогда ваши дети тоже станут его рабами… верно?