Десятидневный маршрут пролегал в горах, но был не слишком сложный – по силам и таким новичкам, как Надя. Первые два дня у неё болело всё тело, а потом она втянулась и начала замечать красоту вокруг себя. Она старалась равняться на Полину – неутомимую бывалую путешественницу, неизменно полную заразительной энергии. Каменистые тропы, ручьи, водопады, облака, горные цветы – Надя всё восторженно снимала на телефон, пока тот не разрядился. У предусмотрительной Полины были с собой два портативных аккумулятора большой ёмкости, а снимки она делала на дорогую профессиональную камеру – такой технике Надя со своими скромными доходами могла только завидовать.

Синее небо отражалось в глазах Полины, как никогда пронзительно ясных, льдисто-насмешливых. Она тащила на себе столько поклажи, сколько не всякий мужчина унесёт, а когда Надя начала изнывать от усталости, взяла себе и часть её вещей. Владимир, двухметровый богатырь с добрым лицом, выглядевший моложе своих лет, посматривал на них с усмешкой в уголках глаз.

Ночевали они в палатках. Разбуженная в пять утра птичьей перекличкой, Надя глянула на соседнюю постель: Полины не было. А снаружи, за пологом палатки, слышались негромкие голоса.

– Надя очень красивая девушка, – сказал Владимир.

– Вов, ты же знаешь, чья она дочь, – ответила Полина. – Это – другое... Не то, что ты подумал.

– Понимаю.

Короткое молчание заполнил птичий хор – звонкий, щемяще-чистый, высокий, как утреннее небо.

– Отлюбила я своё, Вов. Она забрала с собой... часть меня. А то, что осталось... просто доживает отведённый судьбой век. Вот так она мне отомстила за то, что я всё-таки послала её тогда в конце концов... на небо за звёздочкой. Я так и сказала: «С меня хватит. Ты сделала свой выбор. Я устала давать шансы и огребать за это снова и снова». Она ничего не ответила. Просто посмотрела... Развернулась и ушла. Я встрепенулась крылышками на свободу, думала – взлечу... Ан нет, крылышки-то она с собой взяла. И вроде бы живу, хожу по земле, что-то делаю, работаю, а на самом деле – лежу в могиле рядом с ней.

– Ну, Полин... Не говори так. Слова и мысли – знаешь ли, материальны.

Один хрустальный птичий голос взвился к рассветному небу, а другие поддержали его россыпью переливчатых брызг.

– Вот так она всё повернула. Разве это по-людски, Вов?.. Если уходишь, желай другому счастья. Отпуская – отпускай, чтоб другой мог жить дальше. Я её так и отпускала к мужу. Пусть живёт и будет счастлива на свой лад. А она... забрала меня с собой. Я знаю, что ты сейчас хочешь сказать, Вова. Не отнекивайся, твои честные глаза говорят за тебя: «Не надо было отпускать, когда она пришла в последний раз», да? Но я была сыта по горло. А теперь... «У меня больше ничего не осталось», – это она так написала о себе. Но и обо мне тоже.

– Полин... Ну, как же не осталось? А Надя?

И опять какая-то птаха-солист разразилась трелью совсем близко от палатки – наверно, на ветке одной из сосен. Ей откликнулись несколько голосов-подпевал в глубине леса.

– Надя... Ты знаешь, Вов, это, наверно, даже забавно. Этого не может быть с точки зрения биологии, но... просто забавно. Вот взять, прийти к Лёхе и сказать: «А Надюшка-то – не твоя».

Владимир усмехнулся.

– Да, представляю себе, какая у него была бы рожа.

– Она – моя родная девочка. Моя и больше ничья, – тихо, твёрдо сказала Полина.

Надя уткнулась изо всех сил в походную подушку, чтоб никто не слышал всхлипов.

К завтраку из палатки она вышла с красными глазами. Владимир с Полиной что-то варганили на костре: пахло аппетитно. Стволы сосен янтарно сияли в густых солнечных лучах, на траве сверкали росинки – чудо, а не утро. В иронично-прохладных глазах Полины не отражалось и тени того разговора – не верилось, что она совсем недавно произносила всё это тихим, севшим от горечи, надломленным голосом. Она что-то тихонько сказала Владимиру, заговорщически склонив к нему обтянутую камуфляжной банданой стриженую голову, и тот басовито рассмеялся. Хандры Полины как и не бывало – снова хлёсткая, как плеть, тонкая-звонкая, маленькая, но сильная, как рысь. Из других палаток высовывались всклокоченные люди, зевая и спросонок жмурясь.

На другой стоянке – обеденной – они сидели на каменистой круче. Впереди раскинулась озёрная синь, сливаясь на горизонте с небом. Надя тихонько прислонилась щекой к плечу Полины, просунув руку под её локоть.

– Живи, я так хочу. Это приказ. Помнишь, ты обещала?

Полина, чуть вскинув подбородок, смотрела на неё с улыбчивыми искорками в глазах.

– Прям вот так серьёзно, да? Без приколов?

– Какие уж тут приколы! – От воспоминаний о рассветном птичьем концерте в горле Нади встал солоноватый ком.

Глаза Полины замерцали полуторжественно-полушутливо.

– Как скажешь. Не смею ослушаться. – И миниатюрная ладонь накрыла сверху пальцы Нади.

– Внимание, улыбочку! – раздалось сзади.

Они разом обернулись и увидели направленный на них объектив. Щёлк! Из-за фотоаппарата им широко ухмылялась добродушная, бородатая физиономия Владимира – этакого древнерусского Добрыни Никитича.

– Нигде нет спасенья от этих папарацци, – изрекла Полина.

*

Снимок получился красивый и эффектный, на фоне необозримой лазурной глади горного озера, обрамлённого по берегам малахитовой зеленью леса. Вставленный в рамку, он стоял на тумбочке у Надиной кровати.

Надя больше не работала в компании «Кристальная вода», ей удалось устроиться преподавателем на курсах. Полина укатила в непальско-индийские Гималаи – покорять какую-то «гору-убийцу», восьмитысячник с труднопроизносимым названием. Поездка заняла два месяца, и в эти шестьдесят дней в русом золоте волос Нади заблестели первые серебряные ниточки. Она их выдернула, конечно, а Полина вернулась победительницей.

Этим летом им не удалось совместить отпуск, и Полина уехала в горы с Владимиром, а Надя осталась вкушать «прелести» душного городского июля.

Вечерами они созванивались. Иногда связь пропадала, и всякий раз грудь Нади наполняла тягостная, леденящая тревога.

– Наденька, всё хорошо. Ты не переживай. Тут не везде сеть ловит.

– У тебя всё нормально?

– Всё отлично, солнышко. Сейчас фотки тебе скину.

– Давай.

Лёжа в постели, Надя рассматривала красочные снимки. С них ей иронично улыбалось белозубое, загорелое лицо Полины, блестя синими глазами-льдинками.

А потом связь пропала на несколько дней, и Надя не находила себе места. До Владимира она тоже дозвониться не могла. Когда она наконец услышала его голос, снова жидкий азот заструился по жилам.

– Мы уже возвращаемся, Надь. Только заедем в больницу – швы наложить...

– В какую больницу?!.. Кому швы? – помертвев, выдохнула Надя.

Что-то пискнуло, и снова чёртова связь оборвалась. В следующие пятнадцать минут Надя непрерывно названивала то ему, то Полине – глухо... Не усидев дома, она безрассудно рванула по больницам. Из маршрутки в автобус, из автобуса в троллейбус, из первой городской больницы скорой помощи – в травмпункт.  Везде – ничего и никого, а в динамике телефона – «аппарат абонента выключен или находится...»

Она без сил опустилась на скамейку в пустом скверике. Колени тряслись, ступни гудели – усталые от сумасшедшей беготни ступни в босоножках от разных пар. Вот почему ей всё время было как-то... неудобно. Разная высота каблуков – разница в полтора сантиметра, вот и вся разгадка хромой походки.

Телефон ворвался в беспокойную круговерть солнечных зайчиков громкой и настойчивой трелью.

– Да!

– Надюш, ты где? К тебе заехали – а тебя дома нет...

Надя чуть не уронила телефон на брусчатку сквера.

– Что там у вас случилось?! Я все больницы обежала, вас нигде нет...

Мягкий смешок Полины обнял её пушистой лапой рыси.

– Ты чего такая перепуганная? Всё нормально, родная, все живы-здоровы. – И Полина добавила в сторону: – Так, кажется, я сейчас кому-то бороду оторву нафиг! Вов, вот какого хрена ты её напугал, а?!

Бас Владимира что-то невнятно гудел, оправдываясь, а Надя подошла к фонтану и зачерпнула воды, чтоб освежить горящий лоб.

Через десять минут неподалёку от сквера, сверкая на солнце, припарковался  внедорожник Полины. Надя, прихрамывая на разных каблуках, бросилась к нему, а ей навстречу вышла невысокая, гибкая, коротко стриженная ладная фигурка в камуфляжном костюме и высоких ботинках. Загорелое лицо, ослепительная улыбка и свежая, прохладная синева чуть насмешливых глаз – да, живая и здоровая, но из-под банданы белела полоска бинта. Рядом шёл Владимир – с целой, не оторванной бородой. Но вид у него был смущённо-виноватый, как будто он только что получил хорошую взбучку.

Взгляд Нади был прикован к этой белеющей полоске повязки. Маленькие сильные руки обняли её, и сразу всё стало по-летнему хорошо. И солнечно, и спокойно.

– Солнышко, всё в порядке. Вова зря тебя напугал. – Сухие, жестковатые губы быстро чмокали девушку в подбородок и в скулы, для чего той приходилось немного склоняться. – Пустяки, заживёт.

Далее последовал шутливый рассказ о том, как покорительница гималайского восьмитысячника споткнулась на ровном месте и рассекла себе висок.

– Не поверишь – шнурок развязался, – заключила Полина, не выпуская Надю из крепких объятий.

– Правильно, не верь ей, – вставил Владимир. – На самом деле на нас напали какие-то отморозки, а она их героически раскидала, как Чак Норрис.

Полина испепелила его ледяной синевой взгляда.

– Бороду оторву.

Владимир в притворном испуге закрыл лицо огромными, как лопаты, пятернями, а Надя в приступе смешливого облегчения сникла на плечо Полины.

Вечером они пили вино вдвоём на балконе, глядя на городские огни, изогнутый отблеск которых ложился на выпуклые стенки бокалов. Красное сухое грело по-своему, иначе, чем чай с бергамотом. Полина с перевязанной головой выглядела и впрямь героически, хотя утверждала, что это был совершенно рядовой, обычный поход: ничего выдающегося, кроме того нелепого падения, там не случилось. Вот в Гималаях было поинтереснее...