Она не святая и, как всякая женщина, должна иметь женские чувства. Это она понимала. Но она не желала одобрять или поощрять свои слабости. Для таких глупостей в ее жизни нет места.

К тому же это унизительно. Как бы он посмеялся, если бы узнал, что испытывает эта уродливая, тощая дикарка. Вот если бы она была красивая, высокая и чувственная… но она не такая и никогда такой не будет. Ну и слава Богу. Раз она никогда не будет для него соблазнительной, то и никто не нарушит ее целомудрия. У нее и так достаточно причин для печали. Ей не нужен, помимо горя, еще и стыд.

Они больше часа ехали молча, несколько раз Эсме ощущала на себе его взгляд. Она не отводила глаз от извилистой дороги.

— Ты на меня сердишься? — спросил он наконец.

— Да, — ответила она. — Не следовало бы, потому что вы такой, какой есть. И все равно это раздражает. У вас дар создавать себе трудности.

— Ну надо же, ты все еще расстроена тем, что я поплавал в речке?

— Я не знаю, что с вами делать, — сказала она. — Вы как малое дитя, все время изобретаете способы, как себе навредить. А поскольку я не могу вас спеленать или держать на привязи, я уверена: что бы я ни делала, но к тому времени, как мы Доедем до Тепелены, вы умрете. И Али обвинит в этом меня. Если он будет в хорошем расположении духа, меня просто расстреляют из пушки, если в дурном — изжарят на вертеле или четвертуют. Что бы он ни выбрал, это будет унизительная казнь. В его руках никто не умирает, сохраняя достоинство.

— Понятно. Тебя заботит не моя жизнь, а твоя собственная.

— Разумеется, ваша жизнь меня заботит, — холодно возразила она. — Вы гость моей страны. Я отвечаю за вашу безопасность и комфорт.

— А помимо этого, не дашь за меня ни гроша.

— Какой смысл, если вы сами не цените свою жизнь? Я не преследую безнадежных целей.

Он резко вздохнул.

— Что ж, это горько слышать, — сказал он. — Правда редко бывает приятной. Не то чтобы я был лично знаком с правдой, но… К лешему! Эсме, ты меня совсем не знаешь!

Она почти пожалела его. Она и подумать не могла, что хоть что-то из того, что она скажет, может задеть за живое высокомерного Вариана.

— Да, я знаю только то, что вижу, — согласилась она. — Возможно, есть смягчающие обстоятельства.

Он задумался.

— Может, да. Может, нет. Как будто… а, не важно. Смягчающие обстоятельства, — несколько спокойнее продолжал он. — В английском языке у тебя богатый запас слов.

— Мой родной язык красивее, но иногда в вашем больше возможностей для выражения мысли.

— Не иногда, а всегда. Ты непременно найдешь слова, чтобы передать любые нюансы.

Она кивнула:

— Вы не знаете наш язык и поэтому не понимаете. В албанском нюансы можно показать интонацией. Он тоньше, в нем больше чувства.

— Может быть, и так. Но к сожалению, говорящих на нем я нахожу чрезвычайно бесчувственными.

Эсме ощутила укол совести. Она его проигнорировала. Совесть — дура, если отзывается на жалобы испорченного, самовлюбленного распутника.

— Ваше мнение безосновательно. В Рогожине мои соотечественники обращались с вами, как с принцем. Чего еще вам надо?

— Твои соотечественники были бесконечно добры и снисходительны. Наверное, мне следовало выразиться точнее. Я имел в виду тебя.

— Вы находите меня бесчувственной?

Он завозился в седле, и кобыла под ним сердито фыркнула.

— Я не совсем это хотел сказать. Ты ухаживала за мной с большой добротой, и я тебе очень признателен — ты спасла мне жизнь…

Эсме ждала, но его светлость не прояснил мысль до конца.

— Тогда я не понимаю, чем вы недовольны, — надменно сказала она. — Когда сами поймете, окажите честь, просветите меня.

Они добрались до Лушнии к середине дня, и там Вариан впервые столкнулся с суровой реальностью албанского племенного суда. Два человека подрались, один убил другого и скрылся, а вожди племени убитого подожгли его дом и земли. Началась еще одна кровная месть.

Хотя Эсме уверяла его, что гость может не опасаться нападения, Вариан отказался задержаться в этом городе, даже несмотря на обещание горячей ванны.

— Какое варварство, — сказал он, когда они миновали выжженное поле. — Можно наказать человека за убийство, но зачем наказывать его жену и детей и сжигать их имущество?

— О его семье позаботятся другие, — жестко пояснила она. — По крайней мере их не бросят в темницу за бедность. Отец говорил, что в Англии всю семью могут посадить в тюрьму за то, что у них нет денег.

Удар оказался метким. Лорд Иденмонт сам сидел в долговой тюрьме. А что касается его земель, ему не понадобился факел, чтобы их опустошить.

Но все равно он предпочел бы спорить, чем терпеть многочасовое ледяное молчание. Вариан не привык к холодности и к открытому презрению, оно волновало его больше, чем он мог предположить.

Он не знал, как с ней спорить. Все его попытки защитить себя казались брюзжанием… От этого он выглядел еще более инфантильным. Это какой-то ужас! Иденмонт, который лестью мог разогреть самую каменную вдову великана-людоеда, не мог высечь искру тепла в девочке-подростке.

До чего он докатился! Хочет заставить ее ругаться, насмехаться над ним — что угодно, лишь бы не это пренебрежительное равнодушие.

— Действительно, мы, англичане, высоко ценим деньги. Это отличает нас от менее цивилизованных народов, — провокационно добавил он.

— Вы, англичане, признаете единственную цивилизацию — собственную, — отозвалась она. — Албания строила прекрасные дворцы и создавала великие произведения искусства, когда ваши предки жили, как животные, в пещерах или грязных лачугах. Римляне посылали своих сыновей сюда, в Аполлонию, чтобы из них воспитали воинов, и эти люди переплыли через моря и одержали победу над дикарями вашего маленького острова. Время от времени сюда приходили другие народы и пытались нами управлять, но они не смогли подчинить нас своей воле. Они не смогли разрушить наш язык — ни греки, ни римляне, ни даже турки. Они правили нашей страной четыреста лет, и в итоге те немногие, кто говорит на турецком языке, — сами турки. Сколько потребовалось нормандцам, чтобы превратить ваш народ во французов? Неделя? — язвительно закончила она.

— Только потому, что мы исключительно дружелюбны. И не такие упрямые, как вы. Конечно же, твой народ остался предан одному языку, потому что был не способен выучить другой.

— Как вы можете говорить такое? Это просто невежественно! Я свободно говорю на четырех языках и могу объясняться по-турецки.

— Потому что ты наполовину англичанка. Она бросила на него убийственный взгляд.

— Это и есть тот зловредный взгляд, о котором говорил Петро? — спросил Вариан. — Надо признаться, хорош. Если бы я не так затвердел в грехе, он заставил бы меня замолчать на полмесяца.

— Вы нарочно меня провоцируете, — предположила она. — Зачем? Вам нравится, когда я бранюсь?

— Да. Ты выдаешь замечательные речи. Я бы желал, чтобы ты заняла мое место в палате лордов. Ты бы очень оживила ведение дел.

Эсме в Англии. Такая перспектива напугала Вариана. Что там из нее сделают, из этой свирепой нимфы? Прибавим несколько лет — допустим, когда Эсме будет восемнадцать, — поместим ее в «Олмакс», в блестящее и занудное высшее общество. И что тогда?

Тогда хотя бы несколько проницательных мужчин разглядят в ней то, что увидел он. В этом Вариан не сомневался. Хоть она не похожа на известных им женщин и обладает, в сущности, всеми качествами, которые осуждаются в представительницах слабого пола, стоит мужчинам взглянуть в ее страстные зеленые глаза, и они забудут все, что думали о женщинах раньше.

Она не смотрела на него, щеки ее пылали.

— Понятно. Насмехаетесь. Я вроде придворного шута.

— Позволь напомнить, что шут обычно был единственным человеком, который осмеливался говорить правду королю.

— Ага, — вяло проговорила она, — но они все равно смеялись.

Перед самым закатом они остановились разбить лагерь, и впервые его светлость делал что-то полезное. Он не только помог развьючить лошадей, но и ставил палатку и собирал сучья для костра. Эсме подумала, что он больше путается под ногами, чем помогает, но мужчины этого не замечали, так они были поражены. Он, кажется, тоже изумлялся. Эсме слышала, как он хохотал после того, как Петра ему что-то перевел, — безусловно, какую-нибудь глупость.

Ей не было дозволено присоединиться к нему. Его королевское высочество указало точку возле лошадей, где ей надлежало оставаться, покуда не поставят палатку, если она не желает подвергнуться ужасному наказанию.

Можно было и не грозить. Эсме прекрасно понимала, почему ей надо держаться подальше от мужчин. Если они узнают, что она женщина, они могут случайно проговориться в чужой компании. Одно слово — женский род вместо мужского — может вызвать подозрение, а никогда не знаешь, где встретишь шпионов Исмала.

И все-таки Эсме не могла спокойно ждать. Она вообще не выносила ожидания и сейчас чувствовала такое беспокойство, что хоть криком кричи. А все его светлость виноват. Из-за него она ожесточилась и беспричинно разозлилась, а когда она в гневе, то ведет себя в полном соответствии с тем, что он о ней думает, — как нецивилизованная дикарка.

Сколько раз она его оскорбляла? Не меньше сотни. Но он и сам виноват: провоцирует ее, обращается как с неразумным дитем, а когда она проявляет признаки интеллекта, он от удивления чуть не падает с лошади.

Смягчающие обстоятельства. Можно подумать, заумное, трудное слово. Да оно есть в двадцати языках! И правильно, что она сказала по-английски, — он-то не мог подобрать слова на своем проклятом языке!

А еще он сказал, что она бесчувственная. Она, которая убита тем, что отец погиб. Которая тревожится за младшего двоюродного брата, что бы она там ни говорила. Она что, должна целыми днями плакать? Или его светлость желал бы выслушивать хвастливые планы мести и узнать, какую именно смерть она изберет для негодяя? Или, может, она должна жалобно стонать, что осталась одна в родной стране и те немногие люди, которые ее любят, хотят отослать ее к чужестранцам, в семью, которая ее презирает?