— Извини. Я… не хотел тебя оскорбить… Не обиделась?

— Нет.

Последовало долгое молчание. Потом он сказал уже более спокойно:

— Я надеюсь, что и ты не хотела обидеть меня. Ну как, мисс?

— Нет! Что вы… — Она вспыхнула. — О, это шутка.

— Или горячее желание, — пробормотал он. Он перевел дух. — Надо сказать, я отчетливо почувствовал, что меня укусили, и надеялся, что это ты, потому что…

— Вы желали, чтобы я вас укусила?

— Потому что в противном случае это была бы другая тварь. Видишь ли, их много, а ты одна; в последнем случае шансы у меня не столь печальные.

— Тогда вам не следовало ложиться так близко, эфенди. Я думаю, блохи находят вас более аппетитным и от меня перебираются к вам, — виновато сказала она.

— Я не собирался ложиться так близко. Это вышло случайно. Наверное, я причиняю тебе много хлопот.

Свежий воздух в палатке обещал утро; глухая темнота ослабевала, уступая место унылой вуали серого света. Он сидел, свободно скрестив руки над согнутыми коленями, и казался скульптурой, произведением искусства, слишком красивым, чтобы быть из плоти и крови. «От него и в самом деле много хлопот», — подумала она. Она должна сосредоточиться на выполнении долга — отомстить за смерть отца, но этот мужчина отвлекает ее и приковывает к себе все ее мысли.

— Да, — сказала она.

— Ты не поверишь, Эсме, но в нормальном состоянии я покладистый человек. Это один из моих немногих талантов. Я могу поладить почти с каждым. — Он подождал, потом продолжил небрежно: — Иначе я бы умер от голода. Видишь ли, все, что у меня есть, — это имя. Имя и искусство быть приятным — вот моя пища, одежда и кров.

Она смотрела на него с недоверием.

— Истинная правда, — заверил он. — Как и мои нетитулованные сестры блохи, я паразит. Но очаровательный паразит. Например, я никогда не кусаюсь.

— Я верю, что вы можете быть приятным. По крайней мере с женщинами, иначе бы их не было у вас так много.

— Хотелось бы знать, что именно тебе наговорил Петро. Наверняка преувеличил до небес…

— Он сказал, что вы имеете склонность к женщинам, они сами бесстыдно вешаются вам на шею, и поэтому в Италии вы выбирали из самых красивых женщин, — без выражения проговорила она.

— Я, конечно, не был монахом, но…

— Меня не удивляет, что вы можете очаровывать. Поражает то, что вы бедны. — Эсме не хотела развивать тему о множестве губ, которые он целовал, причем не в шутку, и о добровольно отдающихся телах, которые он ласкал своими гладкими, длинными пальцами.

— У меня нет ни гроша, — сказал он. — Это не преувеличение.

— Значит, это единственное, что у нас с вами общее, — грустно улыбнулась Эсме.

— Однако это не поднимает меня в твоем мнении.

— Мое мнение не имеет значения.

— Если бы не имело, я не стал бы надоедать тебе рассказами о том, какой я на самом деле приятный парень. Я хочу, чтобы ты уделила мне внимание, Эсме, и перестала меня расстраивать, — пожаловался он. — Вот что я хотел сказать сто лет назад, до того как ты сделала лирическое отступление о моей неразборчивости.

— Простите, эфенди. — Эсме сложила руки, все внимание обратила к нему и обнаружила, что не может сдержать улыбку. Обиженное выражение лица и торчащие во все стороны черные волосы делали его похожим на сердитого школьника.

— Я пытался тебе объяснить, — с упреком продолжил он, — что обычно я не злой. Это все грязь и блохи. Даже их я выносил бы стоически, если бы мог быть уверен в регулярной горячей ванне и чистой смене белья. Но спать в той же одежде, в которой шел весь день, проснуться и провести еще день в том же грязном платье, чтобы паразиты продолжали мной питаться, — от этого я зверею.

Она улыбнулась, отведя взгляд.

— Ах, Вариан ShenjtGjergj, вы говорите, что у вас нет ни гроша, но я даже вообразить не могу такую жизнь, которой живете вы. Горячая ванна, когда только пожелаете, чистая одежда. Сомневаюсь, что наложницы даже самых богатых людей могут рассчитывать на такую роскошь. Если вы к этому привыкли, то неудивительно, что наша поездка вас злит. В будущем я буду относиться к вашим запросам с большим пониманием.

— Все равно ты считаешь, что это ребячество, — возразил он. — Рассказать, что это такое? Тогда и будешь судить, инфантильность это или нет.

— Как хотите, — сказала она, пожимая плечами. — Все равно нет смысла снова ложиться спать. Скоро все начнут вставать.

— Тогда позволь нарисовать тебе чарующую картину. — Он прилег, опираясь на локоть, и закрыл глаза.

Он заговорил тихим, мечтательным голосом — описал роскошную комнату, полы, устланные богатыми коврами… камин, в котором светятся угольки… огромную медную ванну, гладкую и глубокую, наполненную горячей водой. Там было мыло с запахом трав и цветов, и служанка бережно намыливала ей спину. Там была Эсме, она наслаждалась душистой теплой водой, потом поднималась из воды, как Афродита… ее укутывали мягкими, толстыми полотенцами. Он нарисовал рай, но это было больше, чем картина. Его слова и мечтательный голос проникали в душу и заставляли изнывать от желания.

Она не сознавала, что глаза у нее закрыты, пока его голос вдруг не оборвался. Открыв глаза, она увидела, что он смотрит на нее как-то странно, без улыбки. Она вспыхнула и отвела взгляд.

— О Господи, — пробормотал он, неуклюже встал и вышел из палатки.

Глава 7

Не обращая внимания на мужчин, смотревших на него с сонным удивлением, Вариан пошел к реке. Он чуть не столкнулся с Петро, который вылез из кустов, торопливо застегивая штаны.

— Что случилось, хозяин? — прокричал он.

— Ничего.

— Но вы злитесь, хозяин. Из-за ребенка? Аллах, что эта вредная бестия вам сделала? — спросил Петро, семеня позади Вариана.

— Я не злюсь! — прорычал Вариан. — Я иду мыться, и мне не нужен сопровождающий. Пойди сделай что-нибудь полезное, свари кофе, да чтобы он не вонял, как помойная яма.

— Мыться? — Петро содрогнулся. — В реке? Вы отморозите себе главные принадлежности, и они отвалятся, как куски льда.

— Иди делай кофе, пропади ты пропадом, и оставь меня в покое!

Пораженный до глубины души, Петро вздохнул и повернул к лагерю, без сомнения, желая сообщить компании, что его хозяин потерял рассудок.

Он недалек от истины, подумал Вариан, который сам не понимал, что творится у него в голове. Когда турок ударил его по голове, какая-то ржавая дверца повернулась на шарнирах, и открылась темная часть его души. Потому что только самый испорченный и развратный человек станет соблазнять ребенка.

Он обещал себе, что не дотронется до Эсме, но когда проснулся, то прижимал к себе ее тоненькое тело, и напряженный орган говорил о желании. Даже когда он сидел и вроде бы нормально разговаривал, все было далеко от нормы. Он пытался найти себе оправдания: что по меркам своей страны она не ребенок; что она в таком возрасте, что может рожать детей, а значит, ее можно уложить в постель.

Он знал, что не должен желать ее, и никакие доводы рассудка не оправдают этого чувства. И все-таки ее низкий, нежный голос сводил его с ума, и бесспорным было то, о чем в его руках шептало ее тело. И вот он мысленно болтал всякую чепуху, придумывал новые аргументы и ненавидел себя за это.

Он чувствовал себя как школьник, ослепленный любовью к девочке, которая отпихнет его, как только заметит это. Так он и вел себя, пытаясь вызвать в ней участие или, черт побери, даже жалость.

И получил обратный результат. Надо же было из всех возможных вещей заговорить именно о ванне, чтобы разыгралось воображение: как гибкое, нетронутое тело поднимается из воды, идет в его протянутые руки, льнет к нему гладкой, мокрой кожей, подставляет невинные, спелые губки…

Он застонал и плюхнулся на колени на самом краю берега. Закрыв глаза, он сунул руки в воду и захлебнулся от шока, такая она была холодная. Он окунул в воду лицо. Но и этого оказалось недостаточно. Он жаждал такого наказания, о котором вспомнит, если снова не удержится от презренного вожделения.

Сжав зубы, Вариан начал раздеваться.

— По-моему, он сошел с ума, — печально сказал Петро, забирая у Эсме одеяла. Она отослала ворчащего драгомана за хозяином, и Петро подошел к ручью как раз тогда, когда его светлость выходил из ледяной воды, голый и дрожащий.

— Он жаловался на грязь и вшей, — сказала она, не выдавая своего беспокойства. — К тому же он англичанин, а у них странные привычки.

И только когда отряд двинулся в путь и Петро был на приличном расстоянии и не мог их услышать, она накинулась на него.

— Зачем делать такие глупости? — бранилась она. — Зря, что ли, я с вами нянчилась? Или вам мало трудностей? Хотите заболеть? Эти ручьи и летом холодные, а сейчас могут остановить кровь в жилах, и у вас отвалятся руки-ноги.

— Вообще-то опыт получился э-э… воодушевляющий, — ответил он. — В крови и сейчас покалывает.

— Вы сумасшедший. И предупреждаю: если опять заболеете, я не буду с вами возиться. Буду стоять у вашего смертного одра и смеяться.

— Не сердись, милая. Сегодня солнце снизошло до того, чтобы немного посветить, а ты отпугнешь его своей хмуростью.

Эсме повиновалась, но не потому, что боялась спугнуть солнце. Ее остановила небрежная ласка, сорвавшаяся с его языка. Когда он называл ее по имени, журчащий голос, казалось, окликал самую ее суть. На этот раз было хуже.

Милая. Слово вызывало в памяти прикосновение его рта, жар его тела, прижавшегося к спине. Эти воспоминания оживили чувственную дрожь, и Эсме стала печальной и рассеянной, как после горько-сладкого сна.

Эсме была не склонна к самообману. Она догадывалась, в чем причина, и не слишком удивлялась. Петро говорил, что его хозяин имеет пристрастие к женщинам. Более того, она сомневалась, что среди них найдется хоть одна, которая, проведя так много времени рядом с мужчиной божественной красоты, останется равнодушной к этому кумиру. К несчастью, его лицо и фигура ничего не говорили о его слабом характере, как и туманящий звук убедительного голоса. Эсме понимала, что когда кто-то восхищается прекрасным дворцом и желает в нем жить, он не думает о том, что по закоулкам чертогов бегают крысы.