Что ж, он тоже не горит желанием на все это смотреть.

Выйдя из машины, Пол пару секунд постоял на бордюре, оглядывая соседние дома. Было жарко; слабый ветерок шевелил верхушки деревьев. Листья дуба рассеивали свет, на земле танцевали тени. И вдруг посреди лета словно пошел снег – с голубого неба посыпались пушистые, серо-белые хлопья. Пол протянул руку, чувствуя себя как на одной из отцовских фотографий, в мире сплошных перевертышей, где в сокращениях сердечной сумки цвели деревья, поймал снежинку, разжал пальцы и увидел оставшийся на ладони черный след. В густой июльской жаре с неба падал пепел.

Парадная дверь оказалась не заперта, но в доме было пусто. «Эй?» – крикнул Пол, проходя по дому и оглядывая мебель, сдвинутую на середину комнат и закрытую брезентом, голые стены, подготовленные к покраске. Он давно здесь не жил, но сейчас, неожиданно для себя, остановился в гостиной, лишенной всего того, что являлось ее сутью. Сколько раз мать все здесь меняла? А в конечном итоге это всего лишь комната. «Мам!» – позвал он. И вновь тишина.

Он поднялся наверх, постоял в дверях своей комнаты. Там тоже громоздились многочисленные коробки со старыми вещами, которые ему предстояло разобрать. Мать ничего не выкинула, даже старые плакаты сохранила, туго свернув их в трубочки и перетянув резинками. На стенах, где они висели, остались бледные прямоугольники. «Мам!» – крикнул Пол еще раз, спустился вниз и вышел на заднее крыльцо. Она сидела на ступеньках в старых голубых шортах и мятой белой футболке. Он замер, онемев, взирая на странную сцену. В кругу камней тлел костер, пепел и клочки горелой бумаги, те, что сыпались на него перед домом, летали в воздухе, застревали в кустах и волосах матери. По всему газону валялись бумаги, жались к стволам деревьев, лепились к металлическим ножкам старинных качелей. Пол оторопел. Все ясно, мать сожгла отцовские фотографии.

Она подняла глаза. По лицу бежали пепельные потеки.

– Все нормально, я перестала их жечь, – ровным голосом сказала она. – Я пришла в бешенство, Пол, из-за твоего отца – но потом меня как ударило: ведь это же и твое наследство. Я сожгла только одну коробку. С девочками. Вряд ли они очень ценные.

– О чем ты? – Он сел рядом.

Она протянула Полу его фотографию, которой он никогда не видел. Лет четырнадцати, он сидел на качелях, склонившись над гитарой и ничего не замечая, кроме своей музыки. Пола поразило, что отцу удалось запечатлеть его в состоянии полного раскрепощения, в один из тех моментов, когда он чувствовал себя по-настоящему живым.

– Классный снимок. Но это ничего не объясняет. За что ты разозлилась на отца?

Мать на секунду прижала руки к лицу, вздохнула.

– Помнишь историю о том, как ты родился? Про вьюгу? И как мы едва успели добраться до клиники?

– Конечно. – Он ждал продолжения, инстинктивно догадываясь, что это как-то связано с его умершей сестрой.

– Помнишь медсестру, Каролину Джил? Мы тебе о ней рассказывали.

– О медсестре рассказывали, только не называли имени. Ты говорила, у нее голубые глаза.

– Верно. Ярко-голубые. Каролина Джил вчера приезжала сюда, Пол. Я не видела ее с той самой ночи. Она рассказала нечто совершенно немыслимое.

Мать взяла его за руку и заговорила.

Его сестра вовсе не умерла. Она родилась с синдромом Дауна, и отец попросил Каролину отвезти ее в интернат в Луисвилле.

– Чтобы избавить нас от лишних страданий… – Голос матери сорвался. – По словам Каролины. Но это заведение привело ее в такой ужас, что Каролина не смогла оставить там ребенка и взяла твою сестру к себе, Пол. Взяла Фебу. Твоя сестра жива и здорова и выросла в Питтсбурге.

– Моя сестра? – повторил Пол. – В Питтсбурге? Я там был на прошлой неделе.

Идиотское заявление, но он совершенно растерялся. У него есть сестра… Ничего себе новость. У нее синдром Дауна, поэтому отец отослал ее в интернат. Как ни странно, в следующий момент Пола охватил не гнев, но стародавний страх, родившийся под грузом ответственности, которую отец возлагал на него как на единственного ребенка. Выросший, кроме того, из внутренней потребности Пола непременно идти своим путем, даже если отец будет недоволен им настолько, что бросит семью. Страх, который Пол, словно умелый алхимик, долгие годы превращал в гнев и протест.

– Каролина уехала в Питтсбург и начала новую жизнь, – продолжала мать. – Она воспитала твою сестру. Думаю, ей было трудно. Не могло не быть, особенно в те дни. Я понимаю, что должна благодарить ее за все, что она сделала для Фебы, но одновременно я просто вне себя.

Пол на мгновение закрыл глаза, стараясь осознать услышанное. Мир вдруг стал чужим, незнакомым. Всю жизнь он пытался представить, какой была бы его сестра, но сейчас перед глазами не возникало вообще никакого образа.

– Как он мог хранить такое в тайне? – вырвалось у Пола.

– Я со вчерашнего дня задаю себе этот вопрос. Как он мог? Как посмел умереть и бросить нас, не открыв своего секрета?

Они затихли. Пол вспоминал, как они с отцом проявляли фотографии на следующий день после разгрома лаборатории. Оба были полны раскаяния, и самый воздух между ними искрился от того, о чем они говорили и о чем предпочитали умалчивать. Слово «камера», сказал отец, происходит от французского «chambre», комната. «Камерный» – значит интимный, предназначенный для узкого круга. Вот во что верил его отец: что каждый человек – отдельная вселенная. Темное, ветвистое дерево в сердце, горстка костей: вселенная его отца. Сейчас Полу как никогда было горько от этого.

– Удивляюсь, почему он не отдал меня, – буркнул он, вспоминая, с каким упорством опро вергал отцовское виденье мира. Он стал играть на гитаре; музыка, поднимаясь из глубин его существа, выплескивалась к людям, и те оборачивались, отставляли напитки и слушали, и множество незнакомцев в зале вдруг становились одним целым. – Небось руки так и чесались.

– Пол! – Мать нахмурилась. – Уж если на то пошло, из-за потерянной дочери он хотел для тебя большего. Ожидал большего. Требовал совершенства от самого себя. Вот то немногое, что мне стало ясно. Теперь, когда я знаю о Фебе, для меня разрешилось множество загадок, то, чего я не понимала в твоем отце. Оказывается, стена, которую я всегда чувствовала, и впрямь существовала.

Мать встала, зашла в дом и вернулась с двумя поляроидными снимками.

– Вот, – сказала она. – Твоя сестра. Феба.

Взяв в руки снимки, Пол рассматривал их, переводя взгляд с одного на другой. Девочка улыбается, позируя перед камерой, – и настоящая, живая сценка, где она собирается забросить мяч в корзину. Он никак не мог взять в толк, что эта незнакомая, чуть раскосая девочка с крепкими ногами – его сестра-близнец.

– У вас одинаковые волосы, – тихо произнесла мать, снова садясь рядом с ним. – И она любит петь. Разве не удивительно? – Мать засмеялась. – А еще – ни за что не угадаешь – она обожает баскетбол.

В ответном смехе Пола звучала горечь.

– Похоже, отец промахнулся – оставил не того ребенка.

Мать взяла снимки в грязные от пепла руки.

– Не надо так, Пол. У Фебы синдром Дауна. Я не слишком в этом разбираюсь, но Каролина мне кое-что рассказала, хотя я, если честно, не все поняла. По-моему, это означает некоторую умственную отсталость.

Пол, который водил большим пальцем по краю бетонной ступеньки, резко отдернул руку и уставился на кровь, сочащуюся из царапины.

– Не надо – как? Мы ходили к ней на могилу! – Он вспомнил, как мать, с охапкой цветов, скрывалась за чугунными воротами, велев ему ждать в машине. Как она стояла на коленях и сажала в землю семена ипомеи. – Как это понимать?

– Не знаю. Та земля принадлежала доктору Бентли; он, вероятно, тоже был в курсе. Твой отец не хотел меня туда везти, я с трудом его уломала. Я думала, он опасается за мою психику. Как же меня это бесило – то, что он всегда лучше всех все знает!

Пол, вспоминая утренний разговор с Мишель, поднес большой палец к губам и высосал проступившие капельки крови. Во рту появился медный привкус. И вновь они с Норой молчали, оглядывая двор, усыпанный пеплом, заваленный фотографиями и драными коробками.

– А как это проявляется, что она умственно отсталая? – спросил он немного погодя. – В обычной жизни?

Мать глянула на снимки.

– Понятия не имею. По словам Каролины, Феба хорошо адаптирована, но что это значит, я не очень представляю. У нее есть работа и молодой человек, за которого она собирается замуж. Она училась в школе. Но, судя по всему, она не может жить самостоятельно.

– А почему эта медсестра – Каролина Джил – приехала к тебе сейчас, после стольких лет? Чего она хотела?

– Просто рассказать правду, – тихо ответила мать. – И все. Она ничего не просила. Она открыла нам дверь, Пол. Так я думаю. С ее стороны это приглашение. А что будет дальше, зависит от нас.

– И что же? – спросил он. – Что ты решила?

– Я поеду в Питтсбург. Прежде всего, я должна ее увидеть. А потом… не знаю. Взять ее сюда? Мы для нее чужие. И мне необходимо поговорить с Фредериком, он должен знать. – Она уткнулась лицом в ладони. – Боже мой, Пол, как я могу на два года уехать во Францию и оставить ее здесь? Ничего не понимаю. Как быть? Слишком много всего навалилось.

Пол притих, раздираемый множеством противоречивых чувств: злость на отца, удивление, бесконечная печаль о том, чего он лишился. И разумеется, беспокойство. Ужасно так думать, конечно, но неужели он теперь обязан заботиться об этой самой сестре, не способной жить самостоятельно? Каким, спрашивается, образом? Он толком-то и не видел умственно отсталых людей, но в голове тем не менее всплывали малоприятные картинки. Они никак не соответствовали фотографии с очаровательно улыбающейся девочкой, и это тоже сбивало с толку.