Два месяца прошли в совместной работе. Однажды поздно вечером, открыв дверь кабинета, она обнаружила его спящим прямо за столом, головой на сложенных руках. Он дышал с легкой размеренностью, свойственной глубокому сну. Каролина прислонилась к дверному косяку, склонила голову набок – и все ее многолетние мечты неожиданно слились в единое целое. Они с доктором Генри уедут в далекую-предалекую страну, где будут работать до изнеможения, до испарины на лбу, до дрожи в пальцах, едва удерживающих скальпель. А по вечерам она станет играть ему на пианино, которое переправят в их дом по морю, затем по бурной реке и непролазным топям. Каролина настолько погрузилась в мечтания, что, когда доктор Генри открыл глаза, улыбнулась ему свободно и открыто – впервые.

Его явное удивление вернуло ее к реальности. Она расправила плечи, машинально провела рукой по волосам и заалела как маков цвет, бормоча что-то в свое оправдание. После чего испарилась, сгорая со стыда, но втайне ликуя. Ведь теперь наконец он поймет, увидит в ней то же, что она видит в нем. Несколько дней она ждала. Предвкушение было столь сильно, что она едва могла находиться с ним в одной комнате. Дни шли, ничего не происходило, но она не унывала. Придумывала за него объяснения и продолжала терпеливо ждать.

Три недели спустя на странице светских новостей в местной газете Каролина увидела свадебную фотографию. Нора Эшер, отныне – миссис Дэвид Генри… Голова чуть повернута в сторону, изящный изгиб шеи, прелестный разрез глаз, схожих с морскими раковинами…

Каролина вздрогнула – по спине скользнула струйка пота. От жары в комнате ее клонило в сон. Малышка в коробке по-прежнему сладко спала. Каролина встала с дивана, подошла к окну. Половицы под истертым ковром прогибались и скрипели. За длинными, в пол, бархатными шторами – напоминании о почти забытых временах, когда это здание было элегантным поместьем, – висели тюлевые занавески. Каролина потрогала краешек; желтоватое, колкое кружево источало пыль. За окном, в заснеженном поле, около полудюжины коров носами откапывали траву, мужчина в красной клетчатой куртке и темных перчатках, с двумя ведрами в руках, прокладывал путь к амбару.

Пыль. Снег. Несправедливо! Несправедливо, что Норе Эшер дано так много, вся ее безоблачная счастливая жизнь! Каролину потрясла глубина собственной обиды. Она разжала пальцы, отпустила занавеску и зашагала из комнаты на звук человеческих голосов.

Под высоким потолком вестибюля гудели флуоресцентные лампы. К запаху антисептика и вареных овощей примешивалась слабая желтоватая нота мочи. Грохотали тележки; кто-то что-то выкрикивал, бормотал. Каролина свернула за угол, и еще раз. Спустилась на одну ступеньку и попала в другое крыло, явно более современное, с бледно-бирюзовыми стенами и линолеумом, буграми отстающим от дощатого пола. Каролина прошла мимо нескольких комнат с открытыми дверями, выхватывая взглядом картинки жизни незнакомых людей, моментальные и статичные, будто фотографии. Мужчина: взгляд прикован к окну, лицо скрыто в полумраке, возраст неопределим. Две медсестры убирают постель, руки высоко подняты, простыня на миг взлетела к потолку. Два пустых помещения – пол застлан брезентом, в углу составлены банки с краской. Следующая дверь закрыта. Наконец, последняя комната: молодая женщина в простой белой комбинации сидит на краю кровати, вяло наклонив голову и уронив руки на колени. Другая женщина, медсестра, стоит за ее спиной, щелкая серебристыми ножницами. Темные волосы дождем падают на белые простыни, обнажая шею женщины, тонкую, грациозную, бледную. Каролина остановилась в дверях.

– Ей же холодно, – услышала она собственный голос.

Обе женщины подняли головы. У сидящей на узком лице светились большие темные глаза. Ее волосы, еще недавно длинные, болтались рваными прядями на уровне подбородка.

– Угу, – согласилась медсестра и протянула руку, чтобы стряхнуть волосы с плеча своей подопечной. В тусклом свете было видно, как они мягко легли на постельное белье и пятнистый серый линолеум. – А иначе никак. – Она прищурилась, оглядывая мятый белый халат Каролины и голову без шапочки. Спросила подозрительно: – Вы новенькая или как?

– Новенькая, – кивнула Каролина. – Угадали.

Эта сцена – медсестра с ножницами и женщина в хлопчатобумажной комбинации среди обрезков собственных волос – осталась в памяти Каролины черно-белым снимком и впоследствии неизменно наполняла ее душу невыразимой тоской. О чем, почему, она толком не знала. Но эти волосы на полу, безвозвратно потерянные, и холодный свет, льющийся в окно… На глазах Каролины выступили слезы. Тут из соседнего коридора послышались голоса, она вспомнила о ребенке, которого оставила в коробке на пухлом диване, повернулась и поспешила назад.

Коробка стояла на прежнем месте, заштампованная веселыми красными крепышами, младенец в ней спал, прижав к подбородку крохотные кулачки. Феба, сказала Нора Генри, перед тем как ей дали наркоз. Если девочка, то Феба.

Феба. Каролина с величайшей осторожностью развернула одеяльца и вынула малышку. Миниатюрная, пять с половиной фунтов, меньше, чем брат, но волосы те же, темные и густые. Каролина проверила подгузник – на влажной ткани темнело пятно – и сменила на чистый. Кроха не проснулась, и Каролина подержала ее минутку, удивляясь, какая она легкая, малюсенькая, теплая. А как переменчиво крошечное личико! Даже во сне разные выражения сменяли одно другое, будто пролетающие облачка. Вот тревожно нахмуренный лоб Норы, а в следующую секунду – внимательная сосредоточенность Дэвида.

Каролина вернула Фебу обратно в коробку и легонько подоткнула под спинку одеяло, вспоминая при этом Дэвида – как он, сам не свой от усталости, жует за столом кабинета сэндвич с сыром, глотает остывший кофе, а потом снова распахивает дверь – каждый вторник по вечерам, когда больница открыта для неимущих. В такие дни в приемной всегда полно народу, и Дэвид, бывало, оставался на работе далеко за полночь, после того как сама Каролина уходила домой, до того измотанная, что и думать-то не могла. Она ведь и полюбила его за благородство натуры. А между тем он велел отвезти свою новорожденную дочь в это страшное место с безжалостным и холодным освещением, где продрогшая женщина сидит на краю кровати, а ее волосы рыхлыми стожками ложатся на пол…

Это убьет ее, сказал он про Нору. Я обязан уберечь свою семью…

За дверью раздались шаги, и на пороге появилась седая женщина в белом халате, почти таком же, как у Каролины, дородная, но очень подвижная для своей комплекции, деловитая. В иной ситуации она произвела бы на Каролину самое благоприятное впечатление.

– Чем могу помочь? – спросила вошедшая. – Давно ждете?

– Да уж, – кивнула Каролина. – Давно.

Женщина устало покачала головой.

– Ясно. Прошу прощения, буран виноват – мало кто на работу вышел. У нас ведь в Кентукки как? Снегу выпадет на дюйм, а жизнь во всем штате останавливается. Сама-то я родом из Айовы и в толк не возьму, что за трагедия, ну так ведь другим же не объяснишь. Ладно, бог с ними. Что у вас?

– Вы Сильвия? – спросила Каролина, лихорадочно вспоминая имя, записанное вместе с адресом: листок она оставила в машине. – Сильвия Паттерсон?

Лицо толстухи потемнело.

– Еще чего не хватало! Я Джанет Мастере. Сильвия здесь больше не работает.

– А-а, – только и сказала Каролина.

Джанет Мастере явно представления не имела, кто перед ней и зачем: не удалось, видно, доктору Генри с ней связаться. Каролина опустила руки, скрывая грязный подгузник.

Джанет Мастере угрожающе подбоченилась, сузив глаза.

– А вы из той фирмы, как я погляжу? Которая торгует молочными смесями? – осведомилась она, кивая на коробку с невинно улыбающимися младенцами. – Мы в курсе про делишки Сильвии с вашим торгашом, так что если вы оттуда, то забирайте свое барахло и катитесь куда подальше. – Она мотнула головой в сторону выхода.

– Не понимаю, о чем речь, – отозвалась Каролина, – но уйду с удовольствием. Правда. Ухожу и больше вас не побеспокою.

Однако Джанет еще не выговорилась.

– Мошенники, вот вы кто! Таскаете дармовые образцы, а через неделю здрасьте – счет приносят! Приют-то наш, может, и для слабоумных, да только в директорах они у нас, знаете ли, не сидят.

– Само собой, – пробормотала Каролина. – Извините.

Вдалеке раздался звонок. Воинственная Джанет опустила руки, но не смилостивилась:

– Даю пять минут. Выметайтесь, и чтоб духу вашего больше тут не было.

Каролина тупо смотрела в опустевший дверной проем. По ногам сквозило. Когда миг оцепенения прошел, она водрузила грязный подгузник в центр шаткого румяно-коричневого столика у дивана, нашарила в кармане ключи, взяла в руки коробку с Фебой и резво, чтобы не передумать, проскочила спартанский холл и двойные двери. Внешний мир встретил ее пощечиной ледяного воздуха, столь же ошеломительной, как появление на свет.

Каролина пристроила коробку с Фебой на заднее сиденье и тронулась с места. Никто не пытался остановить ее, вообще не обратил на нее никакого внимания. И все же, едва вырулив на федеральную трассу, Каролина нажала на педаль газа, набирая скорость. Усталость окатывала ее, как штормовые волны одинокий утес. Первые тридцать миль она пререкалась сама с собой, иногда даже вслух, сурово вопрошая: «Что ты натворила?» И с доктором Генри спорила, представляя, как углубляется морщинка на его лбу и подергивается мышца на щеке – легкий тик всегда выдавал его чувства. «О чем вы только думали?» – возмущенно восклицал он, и Каролине приходилось признать, что ответа у нее нет.

Мысленные дискуссии быстро потеряли накал, и на магистрали она повела машину механически, изредка встряхивая головой, чтобы не заснуть. Близился вечер. Феба спала уже почти двенадцать часов, скоро голод даст о себе знать. Каролина вопреки здравому смыслу надеялась, что к тому времени успеет добраться до Лексингтона.