Кэтрин Гэскин - Дочь Дома

— Но мы любим друг друга. Я люблю тебя.

— Ирэн тоже любила меня.

— Ради Бога, Джонни!

— Прости.

Она подошла к нему поближе, взяла за руку:

— Милый, разве больше не имеет значения то, что мы любим друг друга? Разве это утратило значение?

Он нежно обнял ее:

— Это никогда не утратит значения, Мора. Я люблю тебя. Это не прошло.

— Тогда почему?..

— Почему, моя дорогая? Потому, что я стал причиной смерти одной женщины. Мне слишком страшно подумать, что то же может случиться с другой.

— Джонни, разве ты не видишь, что между мной и Ирэн не существует никакого сходства?

— Я и есть это сходство. Я не изменился.

— Не изменился?

— Я тот же человек, который женился на Ирэн. Тот, кто то и дело оставлял ее одну месяцами… или разрушал ее привычную жизнь, увлекая за собой. Я человек, который убегает от всего. Я не изменился ни на йоту.

— Но я люблю тебя.

— Любовь — это еще не все.

— Это все, что действительно важно.

— Ты не сказала этого в Остенде. Другие вещи еще важнее. Твоя религия, твой отец, Ирэн. Все эти вещи были важнее, чем любовь ко мне. Не думай, что я забыл то, что ты сказала.

— Но я могу иметь и это, и твою любовь.

— И иметь пирожное, и съесть его?

Она покраснела:

— Да… если так тебе угодно. И иметь пирожное, и съесть его.

— Прости, Мора. Это не сработает. Я не тот человек, чтобы жениться на ком бы то ни было.

Она разжала объятия и уронила руки:

— Ты нашел легкий способ сказать мне, что не любишь меня.

Он снова привлек ее к себе:

— Я не могу заставить тебя понять, как я люблю тебя. Ты нужна мне. Мне необходима твоя любовь. Но я не хочу удерживать тебя при себе и видеть, как все рушится. Я не хочу видеть, как я убью все это, как я убил Ирэн.

Она вскричала:

— Ты не сможешь убить это, Джонни! Это существует вечно, это часть меня. Я не буду жить без этого!

— Тогда могу ли я позволить тебе жить со мной и видеть, что твоя любовь не приносит тебе ни покоя, ни счастья? Захочу ли я наблюдать, как на твоем лице появляются морщины год за годом, и знать, что если твоя любовь живет, значит, ты умираешь? Боже всемогущий! Этого не будет!

— Джонни… Джонни, — плакала она. — Не покидай меня. Возьми меня с собой. Не уезжай. С нами будет все хорошо, Джонни. Мы ведь любим друг друга.

— Любви недостаточно. Я никогда не буду лучше, чем я есть сейчас, нуждаясь в свободе от всякой связи, какой жаждет любой нормальный человек. Ступай и выходи за Тома. Он сделает тебя счастливой. Я не для тебя!

— Пожалуйста, Джонни, пожалуйста! Не покидай меня так. Не покидай меня. Я последую за тобой… да, я последую за тобой!

Она вцепилась в него, уткнувшись лицом в его плечо, не сдерживая рыданий. Он прижал ее к себе, не шевелясь, не говоря ни слова.

— Джонни!

Он не ответил.

— Джонни, ты хочешь этого, да?

— Да… Я так хочу.

Она внезапно замерла в его руках.

— Я не верю этому, — сказала она. — Ты не можешь просто прогнать меня. Ты — моя жизнь… Я не могу жить без тебя!

Вдруг она отшатнулась от него:

— Но ты хочешь этого. Я начинаю понимать… Бог знает, почему, но ты действительно хочешь этого!

— Да.

— Разве нет ничего, что я могу сказать… ничего, что можно сделать? Мне придется увидеть, как ты уйдешь, и не сделать ничего?

— Ничто не поможет… Вся вина на мне, ты не сможешь сделать меня другим.

Она уронила руки. Слезы струились по ее щекам. Она второй раз теряла его. Тогда в Остенде она думала, что никогда не испытает такой сильной боли. Но эта превзошла все мыслимые пределы. Джонни ошибался… И, казалось, ей никогда не заставить его видеть все по-другому.

— Я не могу этого вынести, — сказала она, потом встала, повернулась и выбежала из комнаты.

Далеко за Ратбегом горы были, как драгоценные камни, и тонкая нитка дороги извивалась и кружилась между ними более трех миль, прежде чем достигала дома. Глаза Моры то и дело теряли ее между холмами и изгородями. Вся местность была заполнена зеленым цветом, яркой буйной зеленью Ирландии. Тени гор были алыми. Она подумала, что если оглянуться назад, то море в вечернем свете будет цвета бледного аметиста. Она оглянулась и увидела его блеск, как если бы кто-то держал драгоценный камень, медленно и любовно поворачивая его сверкающие грани. Вечер был тих. Так тих, как нежный прилив, что набегал на берег.

Мора подумала, что Том был прав, когда привез ее сюда. Она прошла через ворота в поле и очутилась на тропе, которая огибала молодую ниву. Они прибыли в Ратбег даже раньше, чем самолет Джонни, направлявшийся в Нью-Йорк, покинул лондонский аэропорт. Том увез ее быстро, думая и действуя за нее, когда ее собственный рассудок вообще отказался принимать решения. Он все время понимал, что Мора оставит его в тот миг, когда этого захочет Джонни. Казалось, он знал весь ужас и муку того разговора в квартире. Знал о ее неверии в то, что Джонни действительно думал так, как говорил. Том понял ее немое горе и отчаяние. Он привез ее в Ратбег и ничего не сказал, поручив покою и красоте здешних мест выполнить свою работу.

Со времени отъезда Джонни прошла неделя, и письма Десмонда начали приобретать характер определенности. Словно он уверился, что опасность миновала. Письма отца стали властными и говорили теперь о его счастье. Он был доволен, что его дочь поступила так, как он просил. В Ратбеге царили мир и надежность, в нем было постоянство. Но Десмонд считал себя счастливейшим человеком, потому что она все еще принадлежала ему. Мора смотрела вокруг, на маленькие поля с первоцветами среди зелени, на лютики на склонах, и шептала про себя, что, если бы Джонни позволил, то это была бы любовь всей ее души и разума, и для Десмонда ничего не осталось бы. Ей захотелось броситься в колосья, закопать в землю свои признания в измене Тому… Громко крикнуть, что страсть не умирает, если отнят ее объект, что любовь может длиться вечно.

Но Мора не сделала этого. Она пошла по узкой тропинке, которая вела через поля к дому. С гор тихо спускался вечер. Небо было спокойным, никаких ярко-розовых пятен на сине-сером фоне. Возвращались с полей последние работники. Уходя, они приветствовали ее улыбками, прикасаясь к головным уборам. Она улыбалась в ответ.

Мора остановилась около розария, вдыхая аромат июньских роз. Сад около дома был немного запущен, так как год от года содержался без особого присмотра. В это вечернее время дом и сад имели покинутый вид. Там не было ни движения, ни звуков; кругом стояла тишина. Высокие окна гостиной были раскрыты, но она казалась пустой. Мора подошла ближе, ее шаги по траве были бесшумными; постояла, заглядывая в комнату. Все было в порядке, за исключением одного угла у камина, где трубки и бумаги Джеральда лежали рядом с его стулом, быстро отодвинутая скамеечка для ног сморщила ковер.

Он заметил, что ее тень закрыла окно, и выпрямился:

— Это ты, моя дорогая?

— Я только что пришла с пляжа, — тихо сказала она.

— Ах, да. Прекрасный вечер для этого. Я часто прогуливаюсь там. Ты купалась?

— Нет. Я сняла туфли и прошлась вдоль кромки воды. Я так давно этого не делала… Мне показалось, что я вернулась к тем временам, когда впервые приехала в Ратбег.

— Впервые… Ты была тогда таким длинноногим ребенком.

Она рассмеялась.

— Тогда? — Она прошла в комнату, заглянув в высокое с позолоченной рамой зеркало, которое отражало почти всю комнату. — Я не так уж изменилась.

Мора повернулась к нему и сказала, показывая на комнату и сад за окнами:

— Ничего здесь не изменилось.

Джеральд пожал плечами:

— Может быть, это нехорошо, моя дорогая. Я часто был… небрежен. Все здесь шло заведенным порядком, потому что я устранился от каких-либо перемен. Я не способен что-либо менять. Некоторые люди не созданы для этого. Но вот Том… Он другой.

— Да. Том другой. Но захочет ли он, чтобы здесь что-то изменялось?

Джеральд внезапно выказал беспокойство:

— Я не знаю. Мне всегда нравились вещи такими, какие они есть. Но изменения обязательно наступят. Мы не сможем удержаться от них. Даже здесь, в Ирландии, знаешь ли, налоги и эта тихая революция набирают темп.

Мора взглянула на свет летнего вечера в саду:

— Я не желала бы, чтобы произошли изменения в этом.

Джеральд застыл, проследив за ее взглядом.

— Да, здесь чудесно, не правда ли? Всю жизнь я думал, что это чудесно, и был этим доволен. Но Том нужен Ратбегу более, чем ты и я. Том должен сделать фермы рентабельными, какими они никогда раньше не были. Иначе этого хватит только на твою жизнь… Мало что останется для ваших детей.

Что-то в его голосе заставило Мору повернуться и посмотреть на него. Он стойко встретил ее взгляд:

— Ратбег будет в порядке, потому что Том никогда не станет проводить зимние вечера, подремывая над очагом, вместо того, чтобы сидеть в кабинете и заниматься подведением счетов. Вот в чем наше с ним различие… И это очень хорошо.

— Да, — сказала Мора. Но она вновь вернулась к окну, потому что не хотела выслушивать то, что он еще мог бы сказать. Она не хотела признаний в реальных или воображаемых упущениях. Глядя на стену розария за стрижеными лужайками, она подумала, что процветание фермы не очень пострадало, пока он дремал у очага. Чего он, вероятно, никогда не признает, так это свой талант оставлять вещи в покое… Талант такой же ценный в свое время, как познания и энергия Тома теперь. Ему нравится думать обо всем этом, как о трагедии, при умело подчеркнутой склонности ирландцев к преувеличению. Но нельзя было не любить Джеральда за легкую тень печали на его красивом лице, за его высокую сутуловатую фигуру и мягкие руки.