Она спросила:

— В котором часу ты уезжаешь?

— Самолет вылетает в девять тридцать вечера.

С этими словами он резко отошел от окна:

— Выпьешь кофе?

Мора кивнула.

Джонни показал ей дорогу на кухню. Она следила за его быстрыми и ловкими движениями, которые всегда были характерны для него, когда он имел некую цель. Она налила воду в чайник и ожидала, пока он найдет кофе. Мора понимала, что очень редко за последние месяцы Джонни готовил еду на этой кухне.

Пока они ждали, когда закипит кофе, Мора увидела, что он стал медленно шарить по карманам, что-то вытащил и вручил ей.

— Я купил это в Амстердаме, — сказал Джонни. — Я подумал, что это создано для тебя.

Это был перстень с ярким зеленым нефритом. Надень его, — сказал он.

Мора послушно надела кольцо на палец.

Оправа представляла собой крохотные золотые руки, державшие камень. Нефрит был отполирован и ослепительно блестел.

— Продавец сказал мне, что он сделан примерно четыреста лет тому назад. Внутри было нанесено имя носившей его маленькой принцессы.

Мора сняла его, повернув внутреннюю сторону оправы к свету. На золоте виднелись почти стертые китайские иероглифы. Она снова надела его:

— Джонни, оно мне по сердцу.

— Я так и думал. Я повсюду носил его в кармане. Хотел даже послать его тебе по почте.

Они пили кофе стоя. Джонни опирался о раковину. У кухни был холодно чистый вид, как в больнице, но даже здесь накопился слой пыли на эмалированных поверхностях столов. Тут было тише, чем в комнате, если не считать шума включавшегося холодильника, но и это, как уличное движение, через некоторое время они замечать перестали.

Мора подошла к плите и налила себе еще кофе.

Она повернулась к нему лицом:

— Ну, Джонни…

Он поставил чашку, и Мора увидела, как привычным жестом он снова засунул руки в карманы.

— Я не рассчитывал увидеть тебя, — сказал он. — Если бы Том не рассказал мне, что он делал тем вечером, я не увидел бы тебя сейчас.

— Почему ты пошел к Тому… Почему не ко мне?

Он пожал плечами:

— Я хотел поблагодарить вас каким-то образом… всех вас. Я мог бы пойти к Тому или Крису. К Тому мне было легче.

— И Том рассказал тебе? Том рассказал тебе все, чего я бы не рассказала?

— Об Ирэн? Да, он рассказала мне все. У него больше жалости, чем у тебя, Мора. Больше здравого смысла.

— Больше жалости? Разве это жалость — мучить себя тем, что она переживала? Я бы никогда не рассказала тебе.

— Да, — сказал он, еще глубже засовывая руки в карманы. — Ты бы никогда мне не рассказала.

При этих словах в ее воображении пронеслись мучительные, грубые сцены дознания. Она вспомнила одинокое некрасивое дерево, пыль на его свежих листьях и кору, потемневшую от многолетней лондонской грязи, дерево, боровшееся за жизнь в узком проезде за окном суда. Все они сидели там неподвижно — застывшие в какой-то окаменелости, которую напустил на себя Джонни и заразил ею прочих. В помещении суда было жарко от полуденного солнца. Они чувствовали себя неловко в своих черных костюмах, и немного стыдились этого неудобства. Вначале ее потрясло, когда они назвали Ирэн «покойной», а позднее поразило то, что она не осознавала этого во всей полноте. Неприятное стало знакомым, думала она, и скоро перейдет в разряд забытого. Но она сомневалась, что когда-нибудь забудет, как погибла Ирэн, забудет вид Десмонда, подавленного атмосферой судебного зала, и его страх, что на божий свет вытащат взаимоотношения Моры с Джонни. Он извивался и потел от страха, то и дело вынимая платок и стирая пот со лба.

— Подумай о том, какое нужно было мужество, — сказал Джонни, — ждать, чтобы автобус подошел достаточно близко. И ей не повезло — не удалось умереть сразу.

Почти с самого начала они поняли, что будет вынесен вердикт о самоубийстве. То есть с того момента, как водитель автобуса встал с несчастным видом, слегка негодуя, что оказался перед коронерским судом, и сказал:

— Любой, кто поступил так, как эта леди, был либо сумасшедшим, либо слепым. Дожидалась, пока я не поравняюсь с ней, и бросилась вперед.

— Не было возможности объехать ее?

— Я пытался повернуть, сэр, но для этого надо иметь место. Сначала она была на тротуаре и вдруг оказалась под моими колесами.

Том встал и спокойно рассказал им, как Ирэн пришла в тот вечер на Ганновер-террас. Он рассказал лишь то, что хотел… Ирэн была взволнована, она разводилась с мужем, отказалась ехать с ним в Америку… И рассказала им, что ждет ребенка.

— Она не сказала, почему не хочет возвращаться в Америку с мужем?

— Брак не был счастливым. Она полагала, что единственный выход — развод.

— И все-таки вы говорите, она не рассказала мужу, что беременна? Вы не представляете, почему?

— Потому что понимала, что это затруднило бы ее разрыв с ним.

Допрос Тома продолжался долго, утомительно долго, но ничто не смогло заставить его сказать правду о том, что произошло на Ганновер-террас. Мора понимала, что он лгал не ради Джонни, но ради памяти об Ирэн, в слезах уткнувшейся в каминную полку.

Они все понимали, каков будет вердикт… Водитель автобуса и полицейский подтвердили версию о самоубийстве Ирэн. Тома можно было простить за дачу ложных показаний, потому что он верил мужеству Ирэн и сам имел достаточно мужества, чтобы защитить ее. Когда вызвали ее, Мору, она ничего не добавила к его заявлению, подтвердив все, что он сказал.

Лицо Джонни, когда он подошел к барьеру, было таким же спокойным, как и лицо Тома. Но под давлением вопросов стало ясно видно его страдание. Она вспомнила грусть в его голосе, когда он отчетливо проговорил:

— Я сознаю, что какое бы горе ни испытывала моя жена, это полностью моя вина. Она поняла, что я перестал любить ее… Что неустроенная жизнь, какую я вел, никогда не дала бы ей покоя.

Они угрюмо ждали те несколько минут, что понадобились суду для вынесения вердикта. В небольшой комнате становилось все жарче. Мора не отрывала взгляда от ветки с листьями, сверкавшими на солнце. Затем коронер начал подводить итог, привычно экономя слова и сжато излагая суть дела. Вердикт был, как и ожидалось, кратким:

«Покойная покончила жизнь самоубийством при утрате душевного равновесия».

Слова прозвучали смягченно оттого, что их произнес столь бесстрастный голос. Гладкая обыденность тона разрушила образ Ирэн с ее отчаянной попыткой поставить все на свои места…

Вчера вечером Джонни получил объяснение от Тома и попросил Мору по телефону связаться с ним здесь, на квартире. Это нарушило молчание двух дней после дознания, дней, в течение которых она каждую минуту надеялась и молилась, что Джонни позвонит. И вот она стояла здесь перед ним, едва веря своим ушам, что он собирался уехать из Лондона, не повидав ее. Боль от этого была невыносимой.

— Сигарету? — сказал он.

— Спасибо.

Джонни зажег две и снова прислонился к раковине. Мора пристально посмотрела на него. Его лицо носило следы напряжения, но, казалось, он полностью овладел собой, более чем когда-либо раньше. Она снова почувствовала перемену в нем, вспомнив человека, которого увидела впервые в баре «Олень». Ее преследовало тупое смутное воспоминание о зимних месяцах, потом возникла картина их страсти во время путешествия в Остенде. Каким он был сейчас, Мора не знала. Ничего не знала, за исключением того, что он был другим. Она сознавала с удивлением, что может любить его и после всех этих изменений.

— У Тома было больше сострадания, чем у тебя, — сказал он, подхватывая нить разговора. — Он хотел, чтобы я понял, что не я один… не простое знание того, что я люблю тебя, а не ее… побудило Ирэн покончить с собой. Ты понимала это сама, но не сказала мне.

— Полагаю, что я была неправа, — сказала она. — Я не подумала, что ты почувствуешь себя ответственным за нее. Я хотела избавить тебя от всего остального.

— А кто же другой был бы ответственным? Я же знал, что Ирэн любит меня… Что еще мне было думать? Что еще должен был я продолжать думать, если бы Том не имел благоразумия рассказать мне правду? — И, однако, — продолжал он, — правда была почти хуже того, что я предполагал. Она боялась рассказать мне о ребенке. Представь, каково это было ей — все время носиться с мыслью об этом и бояться рассказать. Кем же я должен был ей казаться… Фактически, каким же человеком я был? Ирэн боялась меня…

— Не надо, не надо! — воскликнула Мора. — Она не боялась тебя. Она начала обманывать много лет тому назад… И увидела, что не может жить с сознанием этого.

Пепел с его сигареты упал на пол.

— Почему женщины так жестоки друг к другу? — спросил он. — То, что совершила Ирэн, было человечным и естественным — она скрыла от меня то, что, по ее мнению, никогда не будет иметь значения. Но за все годы нашей совместной жизни она не прониклась ко мне достаточным доверием, чтобы быть вполне уверенной, что я ее пойму. Почему она так поступила? Так противно думать о том, чем я должен был ей казаться. Она видела, как я поступал по отношению ко всему остальному в моей жизни… Вот почему она не доверяла мне.

— Это неправда.

— Неправда? Правда состоит в том, что я бросал многое другое, и она полагала, что я брошу и ее.

— Это неправда… Это неправда!

— Это правда, и ты понимаешь это! И ты понимаешь, вот почему я покидаю тебя.

— Ты покидаешь меня, — повторила она. — Ты покидаешь меня?

— Да.

— Я не поверила этому, — медленно сказала она. — Я не поверила, когда ты сказал, что не намеревался встречаться со мной. Ты не хотел этого сказать, Джонни.

— Нет, хотел.

— Но почему? Почему?

— Почему? Причина должна быть достаточно ясной, Мора. Ты же видела, что произошло. Ирэн покончила с собой из-за меня. Ты думаешь, я допущу, чтобы это случилось с другой женщиной?