– Тебе грустно, мамочка?

Рядом стоял малыш Тип, внимательными глазенками глядя на нее снизу вверх.

Джульетта улыбнулась:

– Когда в комнате ты? Ни за что на свете.

– Но мы же не в комнате.

– Точно. Ты прав. Какая я глупая.

Он вложил в ее большую ладонь свою маленькую ладошку, и они вместе пошли за остальными. Джульетта не переставала удивляться тому, как точно руки ее детей входили в ее ладонь, а еще – теплу, которое неизменно разливалось у нее внутри, стоило ребенку просто взять ее за руку.

На другом берегу ярко желтело под солнцем ячменное поле. Глядя на то, как свежо серебрится Темза, слушая пчел, деловито жужжащих в зарослях клевера, трудно было поверить, что где-то идет война. Хотя в деревне она, конечно, оставила свои знаки: с домов исчезли таблички с названиями улиц, стекла в окнах были крест-накрест проклеены полосками бумаги, а на телефонной будке Джульетта заметила плакат, напоминавший местным жителям о необходимости копать для победы. И они копали – закрыли дерном даже Белого Коня в Уффингтоне, чтобы тот не послужил ориентиром для вражеских самолетов. И все равно мирный пейзаж в плавной излучине реки мешал поверить в реальность войны.

Тип еле слышно вздохнул рядом, и ей вдруг подумалось, что он ведет себя даже тише обычного. Да и темные круги под его глазами, которые она заметила вчера, не прошли до конца.

– Ты хорошо спал, мышонок?

Он кивнул:

– В новой кровати всегда немного не по себе.

– Правда?

– Да, но только сначала.

Похоже, он принялся обдумывать ее слова.

– А тебе тоже не по себе, мамочка?

– Ну конечно. Я же большая, а большим всегда от чего-нибудь не по себе.

– Но только сначала?

– Да.

Услышав это, Тип вроде бы немного успокоился, и ей стало приятно, но и немного тревожно. Она и не предполагала, что ее комфорт имеет какое-то значение для малыша. Затем Джульетта посмотрела вслед двум старшим, которые отошли уже довольно далеко. Им уж точно не приходило в голову интересоваться, хорошо она спит по ночам или нет.

– Палочка Пуха! – Тип вытянул свою ладошку из ее руки и нагнулся за гладкой серебристой веточкой, почти невидимой среди травы.

– Ой, правда. Какая замечательная. Красивая, да?

– Совсем гладкая.

– Это, наверное, ива. А может, береза.

– Надо посмотреть, умеет ли она плавать.

– Только не подходи к воде слишком близко, – сказала она, взъерошив ему волосы.

– Хорошо. Не буду. Здесь же глубоко.

– Наверняка.

– Здесь утонула девочка.

Джульетта даже отпрянула:

– Нет, милый!

– Да, мамочка.

– Никто здесь не тонул.

– Утонула девочка. Она упала из лодки.

– Кто, какая девочка? Откуда ты узнал?

– Мне Берди сказала.

А потом он улыбнулся – серьезно, как все малыши, так что у нее даже зашлось сердце, – и с совершенно другим настроением, торжествующе потрясая своей находкой над головой, побежал к брату и сестре, которые уже дрались из-за таких же палочек.

Джульетта смотрела ему вслед.

Опомнившись, она поняла, что грызет заусенец на пальце.

Она не знала, чего больше бояться: того, что ее малыш вдруг заговорил о девочках-утопленницах, или того, что новость сообщила ему пернатая подружка.

– У него очень живое воображение, – услышала она голос внутреннего Алана.

– Он разговаривает с птицами, – шепнула она еле слышно.

Джульетта потерла сначала глаза, потом лоб, потом виски. В голове еще пульсировало после вчерашнего, и она с радостью отдала бы что угодно, лишь бы свернуться где-нибудь калачиком и поспать еще пару часов. А лучше дней.

С долгим, медленным вдохом она решила пока отодвинуть тревогу. Позже найдется время подумать и над этим. Тип уже добежал до тех двоих и теперь носился по полю, восторженно визжа и поглядывая через плечо на брата, а тот притворялся, что гонится за ним. Совсем как обычный мальчик. («Он и есть обычный мальчик», – сказал Алан.)

Джульетта взглянула на часы и увидела, что уже почти восемь. Слегка передернув плечами, она пошла к детям, которые ждали ее у рощи.

Поравнявшись с ними, она взмахнула рукой, чтобы они шли за ней дальше, в лес; и пока дети резвились между древесных стволов, размахивая палочками на манер мечей и изображая из себя рыцарей, Джульетта снова задумалась об Алане и о том дне, двенадцать лет тому назад, когда она убежала от него и впервые попала на эту тропу…


Да, тропа вывела ее явно не в деревню, это было ясно как день; перед ней лежало поле, по которому на равном расстоянии друг от друга были расставлены большие круглые валки сена. За ним было еще поле, дальше – каменный амбар; за амбаром торчала какая-то крыша. С двумя коньками и нагромождением труб.

Вздохнув – солнце стояло высоко, и было очень жарко, а пламя ее гнева уже прогорело, оставив по себе горстку угольков, дотлевающих где-то в животе, – Джульетта поплелась по траве к далекому дому.

Как Алан мог настолько ее не понять; как мог вообразить, хотя бы на секунду, что она согласится бросить работу? Ведь она пишет не потому, что может писать; писательство – ее вторая натура. Как мог не увидеть этого он, мужчина, с которым она поклялась провести всю жизнь, чьим ушам доверяла свои самые сокровенные тайны?

Значит, она ошиблась. Это же очевидно. Их брак – ошибка, но теперь появится ребенок, и он будет маленьким и беззащитным, а также, скорее всего, шумным, с ним не будут пускать в театры, и она кончит, как ее мать, – несчастной пленницей своих неосуществившихся амбиций.

Может, еще не поздно все отменить? Их браку только один день. Всего-то двадцать четыре коротких часа. Может быть, если они отправятся в Лондон не откладывая, прямо сегодня, им еще удастся застать на месте того чиновника, который зарегистрировал их брак, и выпросить у него свидетельство о регистрации, пока он не подшил бумагу в папку? И тогда все будет как раньше, словно никакой свадьбы и не было.

Тут, видимо почувствовав угрозу своему будущему, маленькая жизнь внутри нее напомнила о себе новым приступом тошноты: «Я здесь!»

И она была права, эта жизнь. Она-то уже существовала. Она или он; маленький человечек рос внутри нее и в один прекрасный день, в не таком уж далеком будущем, собирался родиться. И даже отмена ее брака с Аланом не сможет этому помешать.

Джульетта дошла до края первого поля и открыла простую деревянную калитку, чтобы перейти на следующее. Хотелось пить; жаль, что она не догадалась захватить с собой термос.

Пройдя половину второго поля, она поравнялась с амбаром. Большие двустворчатые двери были открыты, и, проходя мимо, она заглянула внутрь и увидела большую сельскохозяйственную машину – молотилку; слово всплыло откуда-то из глубин памяти, – над которой со стропил свисала весельная лодка, судя по всему давно не видевшая реки.

Когда Джульетта добралась до края второго поля, его спелая желтизна вдруг сменилась яркой, сочной зеленью, какую можно увидеть лишь в разгар лета в садах сельской Англии. Этот сад был разбит вдоль задней стены того самого дома с двумя фронтонами, и хотя большую часть изгороди скрывали заросли терновника, в ней была решетчатая калитка, сквозь которую Джульетта увидела двор с дорожками, усыпанными гравием, и одинокий каштан в центре. Его окружали клумбы с курчавой зеленой листвой и веселыми яркими цветами.

Она шла вдоль изгороди, пока не кончилось поле и под ее ногами не оказалась грунтовая дорога. Надо было выбирать – повернуть направо и вернуться туда, откуда она пришла, или пойти налево. Джульетта выбрала второе. Заросли терновника продолжались и с этой стороны ограды: на некотором расстоянии от поворота та переходила в каменную стену, вскоре сливавшуюся с боковой стеной дома. Там же была еще одна калитка, вернее, настоящие ворота из кованого железа, с фигурным козырьком наверху.

По ту сторону ворот дорожка из плитняка уводила к главному входу, который оказался до того нарядным и изысканным, что Джульетта невольно задержалась, наслаждаясь ласкающими глаз очертаниями и отделкой. Она всегда умела видеть красоту, особенно такую, рукотворную. Иногда по выходным они с Аланом садились в поезд и отправлялись в сельскую местность, а то и брали машину у кого-нибудь из знакомых и катались по тесным улочкам богом забытых деревушек. Джульетта всегда брала с собой блокнот, куда записывала все о понравившихся ей крышах или мостовых, выложенных каким-нибудь особым орнаментом, который она находила чудесным. Это хобби неизменно смешило Алана, который, беззлобно подтрунивая над ней, называл ее «ячеистой дамочкой» – из-за того, что Джульетта имела глупость больше одного раза обратить его внимание на ячеистый способ укладки черепицы, который особенно нравился ей.

Этот двухэтажный дом был сложен из камня, поросшего от старости лишайником. Крыша, тоже каменная, была на пару тонов темнее и радовала глаз. У самого конька плитки были маленькими, но, спускаясь к карнизам, становились все крупнее и крупнее. Лучи солнца по-разному отражались от их неровных поверхностей, и поэтому казалось, будто крыша живет и даже движется, словно чешуйчатая спина рыбы. В каждом из фронтонов было по окошку, и Джульетта прислонилась к воротам, чтобы разглядеть их; на миг ей почудилось, будто в одном окне что-то движется, но она тут же одернула себя: никого там нет, только мелькнула тень пролетавшей птицы.

Пока она любовалась домом, створка ворот под ее рукой вдруг подалась внутрь, точно приглашая войти.

Джульетта шагнула на каменную дорожку сада, и ее тут же охватило чувство глубокого покоя. Сад был прекрасен: пропорции, выбор растений, ощущение защищенности, которое давала стена вокруг. От ароматов кружило голову: тонкая нота позднего жасмина мешалась с запахами лаванды и жимолости. В древесных кронах порхали птицы, пчелы и бабочки летали между цветками, которых на обширных клумбах было великое множество.

Калитка, через которую вошла Джульетта, была вспомогательной. Теперь она разглядела широкую подъездную аллею, которая вела от входа к большим деревянным воротам в каменной ограде. Аллею окаймляли кусты штамбовых роз с бархатистыми розовыми лепестками, а в ее конце, у самой изгороди, раскинул ветви большой японский клен, разросшийся так, что его крона почти нависала над въездом.