– Люди, которые жили в доме, о нем позаботились?

– Мистер Гилберт, вы глубоко ошибаетесь.

– Но я думал…

– Я надеюсь, в вашей работе излагается история Берчвуд-Мэнор?

Леонард вынужден был сознаться, что нет; он считал, что прошлое дома до момента его покупки Эдвардом Рэдклиффом не имело отношения к теме.

Брови Люси поползли наверх, – наверное, вручи он сейчас ей блокнот и попроси написать за него диссертацию, она бы и то не была так удивлена и разочарована.

– Дом в его сегодняшнем виде существует с шестнадцатого века. Построил его человек по имени Николас Оуэн, чтобы прятать в нем католических священников. И он не без причины выбрал для Берчвуд-Мэнор именно это место, в излучине реки; как вы понимаете, мистер Гилберт, земля под домом намного древнее самого дома. И у нее есть своя история. Неужели вам до сих пор никто не рассказал о детях Элдрича?

Краем глаза Леонард заметил движение в углу комнаты и вздрогнул. Повернув голову, он поглядел туда и увидел в полумраке кошку, ту самую, которая вошла перед ним в коттедж; теперь она потягивалась, глядя на него блестящими глазами.

– В здешних местах, мистер Гилберт, любят рассказывать легенду о трех детях, которые однажды пришли сюда из мира фей, через порог между мирами. Они вышли из леса в поле, где крестьяне жгли стерню, и их приютила у себя пожилая пара. Дети с самого начала казались странными. Они лопотали на непонятном языке, следов на земле не оставляли, а их кожа временами вдруг начинала немного светиться. Сначала их терпели, но потом дела в деревне пошли наперекосяк – сперва случился неурожай, потом у кого-то родился мертвый ребенок, а потом еще и сын мясника утонул, – и люди стали коситься на пришельцев. Когда высох колодец, терпение жителей лопнуло, они явились к старикам и стали требовать, чтобы те выдали им детей. Старики отказались, и их выгнали из деревни. Но далеко они не ушли – обосновались в каменном здании фермы, у реки, – и их на время оставили в покое. Однако скоро в деревне началась повальная болезнь, и крестьяне ночью, запалив факелы, явились к их дому. Старики и дети сбились в кучу, прильнули друг к другу в окружении враждебной толпы – участь их, казалось, была решена. Но стоило деревенским протянуть к ним руки, как тут же раздался удивительный звук – будто ветер донес издалека песню охотничьего рога – и, откуда ни возьмись, появилась женщина, прекрасная собой, с длинными струящимися волосами и светящейся кожей. Королева Фей пришла, чтобы забрать своих детей. Уводя их, она наложила защитные чары на дом и землю двух стариков, в благодарность за то, что те оберегали принца и двух принцесс из страны фей. С тех пор излучина реки, где теперь стоит Берчвуд-Мэнор, считается в округе местом, где можно получить защиту и безопасность. Говорят даже, что некоторые по сей день видят магию фей – она является людям в виде света, который горит в окне под самой крышей.

Леонарду хотелось спросить у Люси, неужели она, при всей своей учености и интересе к последним открытиям, на самом деле верит во все это – в то, что Эдвард видел той ночью свет в окне и что дом защитил его, – но сколько он ни переставлял слова у себя в голове, фразы все равно выходили невежливыми и бестактными. К счастью, Люси, видимо, разгадала ход его мыслей.

– Я верю в науку, мистер Гилберт. Моей первой любовью была естественная история. Земля огромна и очень стара, и на ней есть немало такого, чего мы пока не понимаем. И я отказываюсь принимать точку зрения, будто магия и наука враждебны друг другу; для меня и та и другая есть не что иное, как заслуживающие уважения попытки понять устройство нашего мира. И потом, я тоже кое-что видела, мистер Гилберт; я выкапывала из земли разные вещи, держала их в руках и чувствовала то, что пока не в силах объяснить наука. История о детях Элдрича – это, конечно, сказка. У меня не больше оснований верить в нее, чем в рассказы об Артуре, который вынул свой меч из камня и стал королем, или о временах, когда драконы бороздили наше небо. Но мой брат поведал мне, что видел свет в окне под крышей в ту ночь и что дом защитил его, и я знаю, что он говорил правду.

Леонард не подвергал сомнению ее веру, но он разбирался в психологии; авторитет старшего брата оставался для нее незыблемым. Когда они с Томом были маленькими, Леонард точно знал, что сколько бы раз он ни обманывал Тома, как бы ни врал ему, брат готов верить ему снова и снова. Люси была намного моложе Эдварда. Она восхищалась им, обожала его, а он исчез из ее жизни. Сейчас ей семьдесят девять, ее убеждения неколебимы, но на все, что связано с Эдвардом, она всегда будет смотреть как младшая сестра, как неопытная девочка.

И все же Леонард записал легенду о детях Элдрича. Для диссертации ее достоверность имела второстепенное значение. Достаточно того, что сам Рэдклифф был одержим этой идеей, верил в магические свойства дома, ну а местная легенда послужит приятным обрамлением для его веры. Понимая, что время идет, он подвел под этой записью жирную черту и перешел к следующей теме:

– Мисс Рэдклифф, не могли бы мы сейчас поговорить о лете 1862 года?

Люси взяла со стола ореховую сигаретницу и протянула Леонарду. Он вынул сигарету и стал смотреть, как Люси ловко извлекает огонек из серебряной зажигалки. Она закурила и выдохнула, рукой разгоняя дым.

– Наверное, вы ждете, что я скажу: мол, я помню то лето так ясно, будто оно было вчера. Так вот, это не так. Кажется, что это было в другом месте, не здесь. Странно, да? Вспоминая, как Эдвард рассказывал мне сказки, я каждый раз отчетливо различаю даже запах, который окружал нас тогда: влажный, землистый – так пахло в мансарде нашего хэмпстедского дома. А вот когда я думаю о том лете, то словно гляжу в телескоп на далекую звезду. И вижу себя со стороны.

– Значит, вы тоже были здесь? В Берчвуд-Мэнор?

– Мне было тринадцать. Мать уезжала на континент, к друзьям, а меня хотела отправить к деду и бабке в Бичворт. Но Эдвард пригласил меня поехать с ним и всей его компанией в Берчвуд. Конечно, я была в восторге.

– Как это было?

– Лето, жара. Первые две недели вся компания проводила время примерно так, как вы себе и представляете: катание на лодке, пикники, этюды на природе, прогулки. Засиживались допоздна, рассказывали истории, спорили о научных, художественных и философских теориях, которые были в ходу в то время.

– А потом?

Она посмотрела ему прямо в глаза:

– А потом, как вам уже известно, мистер Гилберт, все закончилось.

– Убили невесту Эдварда.

– Фанни Браун, да.

– А еще похитители унесли подвеску с «Синим Рэдклиффом».

– Вы хорошо подготовились.

– В Газетной библиотеке хранится немало статей на эту тему.

– Не сомневаюсь. О смерти Фанни Браун не писал тогда только ленивый.

– По моим наблюдениям, судьба пропавшего бриллианта занимала газетчиков и публику куда больше.

– Бедняжка Фанни. Славная была девочка – жаль только, вечно на вторых ролях, как в жизни, так, по вашему верному замечанию, и в смерти. Надеюсь, мистер Гилберт, вы не ждете от меня объяснений, почему люди, увлеченно читающие бульварную прессу, интересуются определенными вещами?

– Разумеется, нет. И вообще, меня куда больше интересует реакция тех, кто лично знал Фанни Браун. Я заметил, что пока буквально вся страна смаковала происшествие в Берчвуд-Мэнор, сам Эдвард, а также его друзья и коллеги – Торстон Холмс, Феликс и Адель Бернард – почти не упоминали о нем в письмах друг другу. Если судить по их переписке, как будто ничего и не было.

Ему показалось или ее глаза слегка блеснули?

– Это был страшный день, мистер Гилберт. На мой взгляд, нет ничего удивительного в том, что те, кому довелось его пережить, предпочитали не распространяться о нем.

Она спокойно смотрела на него, продолжая курить сигарету. Конечно, в ее словах был смысл, но Леонарда не покидало ощущение, что дело не только в этом. Молчание членов кружка было противоестественным. И не потому, что они не обсуждали события того дня; все сразу перестали упоминать и Эдварда Рэдклиффа, и Фрэнсис Браун в своих письмах, словно их никогда не было на свете. И только после трагической смерти Рэдклиффа его имя, как тень, снова стало проскальзывать в переписке Торстона Холмса.

Холмсу явно не хватало их былой дружбы, и это ощущение потери он начал испытывать еще до смерти Фрэнсис Браун. Леонард вспомнил свой визит в архив Холмса в Йорке: еще тогда он отметил изменение интонации в переписке двух друзей. Долгие, откровенные разговоры о живописи, философии и жизни в целом, начавшиеся после их знакомства в 1858-м, прекратились в первые месяцы 1862-го, общение стало коротким, поверхностным и формальным. Между ними явно что-то произошло.

Леонард спросил об этом Люси, которая сначала нахмурилась, а потом сказала:

– Я действительно помню, как Эдвард пришел однажды утром домой в бешенстве, – наверное, тогда это и случилось, как раз перед его второй выставкой. У него были разбиты костяшки пальцев, а рубашка порвана.

– Он подрался?

– Подробностей он не приводил, но на следующей неделе я видела Торстона Холмса: под глазом у него красовался большой лиловый синяк.

– Из-за чего они подрались?

– Не знаю, тогда я об этом даже не задумалась. Между ними случались разногласия, даже в пору их самой крепкой дружбы. Торстон был тщеславен и любил выигрывать. Бешеный бык, самодовольный павлин и задиристый петух в одном лице. Но он умел быть щедрым и даже очаровательным; как старший из двоих, он представил Эдварда многим влиятельным людям. По-моему, он гордился Эдвардом. Ему нравилось, что его видят вместе с таким энергичным, талантливым молодым художником, что их считают друзьями. Вместе они всегда были в центре внимания, в них многое поражало: то, как они одевались – свободные рубашки и длинные шарфы, – растрепанные волосы, раскованность. Но Торстону Холмсу необходимо было первенствовать во всем, включая дружбу. Он заревновал, когда критики и публика стали уделять Эдварду больше внимания, чем ему. Вы никогда не замечали, мистер Гилберт, что именно ревнивые друзья становятся зачастую самыми ярыми и непримиримыми врагами?