Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера

Эти мысли возвращают меня к Леонарду.

Раньше он был солдатом, но в Берчвуд-Мэнор приехал уже ученым, работал над диссертацией об Эдварде, и его бумаги устилали весь письменный стол в Шелковичной комнате. Именно от него я узнала многое из того, что случилось после смерти Фанни. Среди его бумаг встречались письма, вырезки из газет, а потом стали появляться и полицейские протоколы. До чего же странно было видеть в них имя «Лили Миллингтон» рядом с другими именами. Торстон Холмс, Феликс и Адель Бернард, Фрэнсис Браун, Эдвард, Клара и Люси Рэдклифф.

Я видела полицейских, которые расследовали смерть Фанни. Видела, как они обшаривали комнату за комнатой, как рылись в вещах Адель и срывали обои в каморке, где Феликс проявлял фотографии. Я была там, когда один из них, коротышка, стащил фото Адель в кружевной сорочке – сунул во внутренний карман едва сходившегося на нем жилета. Я была там, когда они расчищали студию Эдварда, вынося все, что имело хоть какое-то отношение ко мне…

У Леонарда был пес, который любил спать в кресле, пока хозяин работал, – крупная мохнатая тварь с вечно грязными лапами и выражением нерушимого терпения на морде. Я люблю животных: они замечают меня чаще, чем хозяева, рядом с ними я не чувствую себя пустым местом.

Он привез с собой проигрыватель и поздними ночами часто слушал песни, а на столике у кровати держал стеклянную трубку – предмет, хорошо знакомый мне с тех пор, когда мой отец стал пропадать ночами в китайском притоне в Лаймхаузе. Иногда к нему приезжала женщина, Китти, и тогда трубка убиралась в шкаф.

Ночами я наблюдала за ним, когда он спал, так же как наблюдаю теперь за Джеком. У него была выправка военного, как у того старого майора, знакомого Капитана и миссис Мак: майор мог прибить девчонку ни за что ни про что, но никогда не лег бы спать, не вычистив сапоги и не поставив их рядком около кровати, – это было ниже его достоинства.

Но Леонард никого не бил, его самого мучили кошмары. Днем он был тих, вежлив и аккуратен, как старая дева, а ночами ему снилось что-то ужасное. Во сне он трясся, корчился и кричал голосом, срывающимся от страха.

– Томми! – звал он каждый раз. – Томми!

Я часто задумывалась о том, кто он такой, этот Томми. Судя по тому, как плакал о нем Леонард, он мог быть его ребенком, умершим ребенком.

В те ночи, когда он раскуривал стеклянную трубку и погружался в тяжелый сон без сновидений, где его не мог отыскать Томми, я сидела одна в тихом доме и думала об отце, вспоминая, как долго ждала его возвращения.

Но если Леонард ложился без трубки, я оставалась с ним. Отчаяние и я – давние знакомцы; вот почему в такие ночи я опускалась на колени рядом с его кроватью и шептала ему в ухо: «Все хорошо. Утешься. Томми говорит, что у него все хорошо».

«Том… Томми…» Я все еще слышу это имя в ночи, когда ветер над рекой завывает так громко, что в доме начинают дрожать половицы.

День выдался жарким, как никогда, и Леонард, проснувшись, сразу решил пойти поплавать. Он пристрастился гулять по бечевнику вдоль Темзы ранним утром, а иногда и пасмурным днем, который тянется долго, а потом гаснет так внезапно, словно выключили огни рампы.

Темза тут совсем не такая, как в Лондоне: там она разливается широко и своевольно несет через город свои грязные воды. Здесь она тоже проворна, но при этом мила и простодушна. Она прыгает по камешкам и скользит вдоль берегов, такая прозрачная, что вся растительность на дне видна до последней травинки. Леонард решил, что именно здесь река проявляет свою женскую природу. Ибо, при всей ее солнечной незамутненности, все же встречались места, где трудно было на глаз определить глубину.

В июне долго не было дождей, что дало Леонарду возможность исследовать окрестности и обнаружить особенно приятную излучину двумя милями выше Полупенсового моста в Леклейде. Компания разновозрастных ребятишек устроила на близлежащем поле летний палаточный лагерь, но их было почти не видно из-за березовой рощи на берегу.

Он сидел, привалившись спиной к стволу ивы, и жалел, что так и не взялся за починку маленькой гребной лодки, которую нашел в амбаре за домом. День был совсем безветренным, и Леонард думал о том, как бы сейчас было хорошо вывести лодку на реку и лечь на дно, опустив весла, – пусть течение несет его, куда захочет.

Вдалеке какой-то парнишка лет одиннадцати, долговязый, с торчащими от худобы коленками, выбежал из тени одного дерева и бросился к другому. Он мчался через залитое солнцем пространство, размахивая руками, словно мельница, и по улыбке, расплывшейся на лице, было видно, что он делает это просто так, для удовольствия.

На долю секунды Леонард ощутил ту текучую радость, которую дает ощущение молодости, скорости и свободы. «Бежим со мной, Ленни, бежим!» Эти слова он и сейчас слышал то в шелесте ветра, то в пении птиц над головой. «Бежим со мной, Ленни!»

Мальчик не видел Леонарда. Он и его друзья получили задание набрать хвороста: подбирая длинные, как мечи, ветви, они относили их мальчику, который сидел у входа в пятнистую палатку и после тщательного осмотра принимал одни и отвергал другие, мотая головой. На взрослый взгляд Леонарда, в этом мальчике не было ничего такого, что объясняло бы, почему его слушаются остальные. Ну, может быть, он был чуть выше других и даже, наверное, немного старше, но дети инстинктивно чувствуют силу.

Леонард ладил с детьми. В них еще нет того двуличия, которое часто развивается во взрослых, когда те прокладывают себе путь в жизни. Дети говорят, что думают, рассказывают обо всем, что видят, могут подраться во время ссоры, но потом обязательно мирятся. У них с Томом все было именно так.

Откуда-то взмыл теннисный мячик, глухо стукнулся о землю и покатился по траве в воду. Пес погнался за ним, потом неторопливой рысцой вернулся к хозяину и положил добычу у его ног. Леонард принял мокрое подношение, взвесил его на ладони и, размахнувшись как следует, запустил его туда, откуда оно прилетело.

Солнце уже не только светило, но и пригревало. Он снял рубашку, брюки и в одних плавках подошел к воде. Пощупал пальцами воду, глядя, как мимо плывет по течению утиная семейка.

Не давая себе времени передумать, Леонард с головой нырнул в воду.

От ее резкого утреннего холода стянуло кожу. Не закрывая глаз, он спускался все глубже и глубже, пока не достиг дна, и захватил его двумя горстями, подняв облачка ила. Он держался и считал. Из комка скользкой растительности ему улыбался Томми.

Леонард не помнил жизни до Тома. Они были погодками – всего тринадцать месяцев разницы. До рождения Леонарда их мать уже потеряла одного ребенка, девочку по имени Джун – умершую на втором году жизни от скарлатины, – и ей была ненавистна мысль о том, чтобы опять остаться без потомства. Он слышал, как за чаем мать призналась его тетке, что родила бы с десяток детей, если бы не «женские проблемы».

– Наследник у тебя уже есть, запасной тоже, – с привычным прагматизмом ответила тетка, – лучше, чем ничего.

После того разговора Леонард много раз спрашивал себя, он ли этот «наследник», и если да, то хорошо это или плохо. Мать всегда боялась, когда ночью поднимался ветер и начинал трясти оконные рамы.

Том был младше, но крупнее Леонарда. Когда ему исполнилось пять, а Тому четыре, младший брат уже перерос старшего. Он был крепким, широкоплечим – как пловец, любил повторять их отец с едва скрытой мужской гордостью, – а еще обладал чудесным характером, легким, открытым, чем привлекал к себе людей. Мать часто говорила им, что сразу определила, кто каким будет, еще когда впервые держала их на руках.

– Ты поджал ручки и ножки, а подбородок уткнул в грудь, словно хотел спрятаться от мира. А Том, наоборот, кулачки сжал, подбородок выпятил, нижнюю губу оттопырил, будто хотел сказать: «А ну-ка, достань меня, если сможешь!»

У Леонарда заломило в груди, но он все не выныривал. Он не сводил глаз со смеющегося лица брата, когда между ними скользнула стайка мелкой рыбешки. И продолжал считать.

Тома любили женщины; так было всегда. Да, брат был красив – даже он, Леонард, видел это, – но это было не главным. Он был привлекателен по-человечески. Был веселым и щедрым. Когда он начинал смеяться, всем вокруг казалось, будто из-за пелены облаков вдруг выглянуло солнышко и ласково их пригрело. Леонард, у которого с тех пор было достаточно времени, чтобы поразмыслить над этим, пришел к выводу, что люди так реагировали на природную искренность Тома. Даже когда он бывал зол или сердит, неподдельность его эмоций притягивала.

Кровь стучала в ушах Леонарда, едва не раскалывая череп, и он не выдержал. Оттолкнувшись руками от дна, он стрелой прошил воду навстречу сверкающей поверхности и, пробив ее, резко выдохнул. Сощурился, когда мир обернулся на миг белой вспышкой, потом перекатился на спину и стал восстанавливать дыхание.

Раскинув руки и ноги, Леонард звездой лежал на поверхности воды, солнце приятно грело живот. Девяносто три секунды. До рекорда, который Том вырвал у него летом тринадцатого, еще далековато, но ничего, завтра он попробует еще разок. Где-то рядом пел жаворонок, и Леонард закрыл глаза. Вокруг него мягко плескалась вода. Вдали звенели радостные вопли мальчишек, одуревших от полноты лета.

Леонард медленно плыл к берегу. День был обычный, такой же, как всегда.

«Hora pars vitae». В школе учитель латыни заставлял его писать это изречение много раз. «Каждый час – частица жизни».

«Serius est quam cogitas» – было написано на циферблате солнечных часов во Франции. Скромное сооружение в саду у одной церквушки – солдаты Леонарда забрели туда во время беспорядочного отступления и упали без сил. «Позже, чем ты думаешь».

– Пошли, Пес.

Собака тут же подбежала к нему, и Леонард в который уже раз отметил присущий этому животному заряд оптимизма. Пес объявился в Берчвуде вечером того дня, когда Леонард приехал сам, и они сразу приняли друг друга, по молчаливому уговору. Какой он был породы, сразу не скажешь: большой, рыжеватый, с длинным мохнатым хвостом, который всегда будто жил своей жизнью.