Я сильно ударилась об пол, но у меня не было ни секунды на то, чтобы оценить ущерб. Ползком я забралась под широкий подоконник и замерла, прижавшись к стене. Сердце билось так громко, что казалось, полицейский найдет меня по одному этому стуку. Значит, надо унять его, чтобы услышать, когда он пройдет мимо, и только потом, зная, что опасность миновала, вылезти из укрытия и пойти домой.

Открытое окно стало для меня истинным спасением, и, запрыгивая внутрь, я совсем не думала о том, куда оно меня приведет. Но когда мое дыхание стало постепенно выравниваться, я повернула голову, осмотрелась и поняла, что попала в спальню ребенка. И это бы еще ничего: беда в том, что означенный ребенок в это самое время сидел в постели и смотрел на меня.

Такого бледного существа, как он, я не видела никогда в жизни. Примерно одного возраста со мной, он имел изнуренное, болезненное лицо, волосы цвета выгоревшей соломы почти сливались с белизной огромной перьевой подушки, на которую он опирался спиной, а тонкие, словно восковые, руки покоились на гладкой льняной простыне. Мне захотелось как-то ободрить его, и я уже открыла было рот, но поняла, что не знаю слов, которые прозвучали бы здраво в сложившихся обстоятельствах; больше того, с минуты на минуту должен был появиться полицейский, и для нас обоих было лучше не издавать ни звука.

Понимая, что моя судьба зависит сейчас от этого мальчика, я поднесла палец к губам, умоляя его молчать, и тут он заговорил:

– Если ты подойдешь ближе… – он так чисто выговаривал все гласные, что они, будто крохотные острые лезвия, резали на куски душный, застойный воздух спальни, – я позову отца, и ты окажешься на пути в Австралию раньше, чем начнешь извиняться.

Высылка в Австралию была, пожалуй, единственным, что пугало меня больше работного дома, и я лихорадочно подыскивала слова, чтобы объяснить ему, почему я попала через полуоткрытое окно в его спальню, когда услышала другой голос, мужской; стоя под окном, его обладатель хрипло, еще не переведя дух от долгой погони, смущенно спрашивал:

– Прошу прощения, сэр… молодой господин… тут была девчонка, я гнался за ней: маленькая девчонка дала от меня деру.

– Девчонка? На крыше? Вы с ума сошли?

– Вовсе нет, молодой господин, она так лезла по лестнице, ну чисто обезьяна…

– И вы хотите сказать, что не сумели догнать маленькую девочку?

– Э-э, гм, сэр… не сумел.

– И вы взрослый человек?

Небольшая пауза.

– Да, сэр.

– Отойдите от моего окна сию же секунду, не то я закричу. Вы знаете, кто мой отец?

– Да, сэр, но я… сэр, тут девочка…

– Сию. Секунду!

– Сэр. Да, сэр. Хорошо, сэр.

Послышался скрежет, что-то тяжелое проехало по шиферу, ворчание стихло вдали.

Теперь все внимание мальчика обратилось на меня.

Опыт напоминал мне, что, если сказать нечего, лучше ничего не говорить, поэтому я просто ждала, куда подует ветер.

Смерив меня долгим, насмешливым взглядом, он наконец произнес:

– Здравствуй.

– Здравствуй.

Полицейский ушел, никакой нужды сидеть на полу на корточках, больше не было, и я выбралась из-под окна. Теперь я наконец могла оценить комнату во всем ее великолепии и, не стыжусь признаться, озиралась по сторонам раскрыв рот.

Ничего подобного я в жизни не видела. Комната была не только спальней, но и детской, где каждая стена под скошенным мансардным потолком была сверху донизу занята полками, а на них рядами стояли игрушки – как мне показалось, все, какие есть в мире. Деревянные солдатики и кегли, мячи, биты и мраморные шарики, изумительный заводной паровозик с вагончиками, в которых вместо пассажиров сидели куколки, ковчег, где было «каждой твари по паре», целая галерея волчков разного размера, красно-белый барабан, чертик в коробочке, а в углу на все это богатство равнодушно взирал деревянный конь-качалка. И еще куклы из театра Панча и Джуди. И кукольный дом высотой с меня, считая от подставки до конька крыши. И серсо – палочка с обручем блестели новеньким лаком так, будто их еще не касалась ничья рука.

Я продолжала исследовать комнату, и тут мой взгляд упал на поднос в ногах кровати. Он был переполнен едой, какую я видела в витринах богатых магазинов Мэйфера, но даже не мечтала попробовать сама. У меня сразу заурчало в животе, а мальчик – должно быть, заметив мой голодный взгляд – сказал:

– Ты окажешь мне большую услугу, если что-нибудь съешь. Меня вечно пытаются накормить, хоть я и говорю всем, что почти никогда не хочу есть.

Второго приглашения не потребовалось.

Еда еще не успела остыть, и я с благодарностью поглощала ее, присев на край пухового одеяла. С полным ртом я не могла говорить, да и хозяин комнаты был не расположен прерывать молчание, так что мы лишь обменивались настороженными взглядами поверх подноса.

Наевшись, я промокнула салфеткой рот так, как это делала миссис Мак, и робко улыбнулась:

– Почему ты лежишь?

– Я болен.

– А что с тобой такое?

– Доктора еще не пришли к заключению.

– Ты умрешь?

Он задумался:

– Возможно. Однако пока этого не случилось, что я считаю хорошим знаком.

Я кивнула, сразу и соглашаясь с ним, и ободряя его. Этот странный белесый мальчик был мне совсем не знаком, но я была рада, что он не стоит на пороге смерти.

– Но как это невежливо с моей стороны, – сказал он. – Прости. У меня редко бывают гости. – И он протянул мне тонкую холеную руку. – Меня, разумеется, назвали в честь отца, но ты можешь звать меня просто Джо. А тебя зовут?.

Беря его за руку, я сразу вспомнила Лили Миллингтон. Придуманное имя гораздо безопаснее, но ему, сама не знаю почему, я сказала правду. Что-то как будто толкнуло меня изнутри, сила этого толчка ширилась и нарастала, пока не заполнила меня всю, и я уже не могла ей противиться.

– А меня назвали в честь отца моей мамы, – сказала я. – Но друзья зовут меня Берди.

– И я буду так тебя звать, потому что ты присела на мой подоконник, как птичка.

– Спасибо, что не прогнал меня с него.

– Не за что. Не раз, лежа здесь и глядя на него, ведь больше мне глядеть не на что, я думал о том, зачем строители потратили столько материала и сделали его таким широким. Теперь я понимаю, что они поступили мудро, а вовсе не наоборот, как я считал раньше.

Он улыбнулся мне, а я – ему.

На столике рядом с ним стоял предмет, какого я никогда не видела. Осмелев от проявленной ко мне доброты, я взяла вещь в руки. Это был диск, к противоположным краям которого крепились две бечевки; с одного боку была нарисована канарейка, с другого – клетка.

– Что это?

Он жестом попросил меня передать предмет ему.

– Это называется «тауматроп». – Он взял за одну бечевку и закрутил диск так, что она туго намоталась на него. Потом, держа в каждой руке по кончику, он стал растягивать их в разные стороны, и диск быстро завертелся. Восхищенная, я захлопала в ладоши, когда у меня на глазах птичка влетела в клетку.

– Магия, – сказал он.

– Иллюзия, – уточнила я.

– Да. Ты права. Это, конечно, фокус. Но очень милый.

Бросив на тауматроп последний взгляд, я поблагодарила Джо за все и сказала, что мне пора идти.

– Нет, – быстро ответил он и помотал головой. – Я тебе запрещаю.

Это было так неожиданно, что я даже не нашлась с ответом. Успела только подавить смешок, который едва не вырвался при мысли, что этот бледный, прикованный к кровати мальчик думает, будто он может что-нибудь мне запретить; а еще мне стало грустно от того, как всего тремя словами он разоблачил передо мной и свою суть, и свою ограниченность.

Наверное, абсурдность приказа дошла и до него самого: он тут же сменил тон и попросил, почти взмолился:

– Пожалуйста. Ты должна побыть подольше.

– Мне попадет, если я не вернусь домой до темноты.

– До заката еще полно времени – два часа, не меньше.

– Но я ничего сегодня не сделала. Мне нечем будет отчитаться за день.

Бледный Джо смутился при этих словах и спросил, что я должна была сделать. Если уроки – где тогда мои книги и грифельная доска и где я встречаюсь со своей гувернанткой? Я ответила, что говорю вовсе не про уроки, что я никогда не была в школе, и рассказала ему все про свой омнибусный маршрут, про перчатки и платья с глубокими карманами.

Он слушал, и глаза его открывались все шире, а когда я кончила, попросил показать перчатки. Я села к нему поближе, достала их из кармана и устроила на коленях, исполняя роль маленькой леди, едущей в экипаже.

– Ты видишь мои руки здесь, – сказала я и кивнула на перчатки. Он согласно кивнул мне в ответ. – А тогда, – продолжила я, – что это такое?

Он тихонько вскрикнул, когда я, совсем не меняя позы, если глядеть со стороны, просунула свою настоящую руку под одеяло и легонько пощекотала его колено.

– Вот так это работает, – сказала я, спрыгнула с кровати и расправила юбки.

– Но… это же здорово, – ответил он; по лицу растеклась улыбка, на миг даже вернув ему краски. – И ты каждый день так работаешь?

Я уже стояла у окна, обозревая путь к отступлению.

– Почти. Иногда я притворяюсь, что заблудилась, и залезаю в карман джентльмена, который вызывается меня проводить.

– А то, что ты у них берешь, – кошельки, драгоценности – ты относишь домой, маме?

– Моя мама умерла.

– Сирота, – благоговейно выдыхает он. – Я читал о них в книгах.

– Нет, я не сирота. Мой отец уехал, но это временно, он пошлет за мной, как только устроится.

Я забралась на подоконник.

– Не уходи, – снова попросил мальчик. – Побудь еще.

– Надо идти.

– Тогда приходи опять, ладно? Скажи, что придешь.

Я замешкалась. Обещать, что я приду опять, было глупо, я знала: во-первых, это был не тот район, в котором юная девушка может одна, без сопровождения, бродить, где ей вздумается, – ее сразу заметят; во-вторых, меня знал теперь полицейский в конце улицы. Правда, он не видел моего лица, но если он погнался за мной один раз, то может погнаться и во второй, и тогда мне не поздоровится. С другой стороны, еда – я в жизни не ела ничего такого же вкусного. И эти полки, которые ломятся от игрушек и разных чудес…